Текст книги "Человек. Сборник рассказов-2"

Случайный свидетель

Ничего придумывать не буду, расскажу всё, как было.

Ночью, после уборной, зашёл на кухню. Прислушался. За стеной, на соседской кухне, Андрюшкина жена, Наталья, ему свои кошмары рассказывала. Подробно, откровенно, как возможно рассказывать только мужу. Эпизод за эпизодом, как в кино. Я заслушался. Утром вышел на пробежку, на встречу Андрей. Он оказывается, три дня рыбачил.

Так и узнаются те тайны, о которых никто не должен знать. Наташка, оказывается, не мужу кошмары рассказывала, а свёкру. А Андрей ищет измену на стороне.

Говорил мне: «Знаю, что изменяет, но никак поймать не могу. Всегда под присмотром. Или со мной, или с отцом».

Что было делать? Сказать, что отец не только присматривает, но и выслушивает предельно откровенные сны? Как-то язык не повернулся. Опять же, всё это на уровне интуиции. Был бы следователем, сказал бы: интуицию к делу не пришьёшь.

Но от женщин ничего не утаишь. Стоило с Наташкой только поздороваться, как она уже поняла, что я посвящён в её тайну.

Сказала: «Я на всё согласна, только мужу ничего не говори».

И зачем мне эти интриги, эти секреты блочного дома? Что, своих забот у меня нет? Из опыта прожитой жизни знаю, что в любом случае всё это ничем хорошим не кончится. И при любом исходе дела, буду я виноват.

2000 г.

Случилось

Было мне тридцать лет, работал я в шведско-российско-австрийской фирме. Жил в самом центре Москвы, на Солянке. Занимал комнату в коммунальной квартире. А квартира располагалась в старинном домике о двух этажах. Арочка, дворик, на лестнице деревянные ступени. Я не про девятнадцатый, а про конец двадцатого века рассказываю.

До того, как туда вселился, там жила моя бабушка, я был только прописан. Как стала она сдавать, родители взяли её к нам, а меня отправили жить по месту прописки. Время было «Переходное», чтобы соблазнов занять жилплощадь ни у кого не появилось.

Домик и сейчас стоит, как там теперь, имею ввиду квартиру, не знаю. В тысяча девятьсот девяносто втором году, не считая меня, там проживало пять человек.

Помню коллекционера. У него кроме шкафа в комнате ничего не было. Спал на полу, ел на кухне. Но шкаф был замечательный. Высокий, до самого потолка, и из нескольких отсеков состоял. В шкафу, за стеклянными, пыльными дверцами, как на витрине, стояла диковинная рухлядь. Фаянсовая супница, старинный утюг с деревянной ручкой, который в своё время разогревался углями и дымил, как паровоз. Огромная, перламутровая, морская раковина. Глубокая глиняная тарелка. Это был невысокий отсек шкафа. А в высоком стояли три самовара, два жёлтого металла, один белого. Но не золотые и не серебряный. Керосиновая лампа. Фонарик обходчика с четырьмя окошками, в который ставилась зажжённая свеча. И примус. В двух других отсеках стояли бутыли. Не наши, не современные. Это были старинные склянки, стекла – синие и малиновые. Были бутылки с кривыми горлышками. Чего только не придумывали делавшие их мастера.

У коллекционера было прозвище Змей. То ли из-за фамилии Гарничев, то ли из-за того, что был он худой, узкоплечий и длинный. Пади разберись, за что дают прозвище. Этот Гарничев – Змей, судя по его рассказам, в армии голодал. И ему на службе приснился сон, что он за один присест съел целого поросёнка. С тех пор в голове у него, что-то сдвинулось, он себя и всех окружающих стал уверять, что способен разом заглотить кабанчика. Мне смешны были его уверения, но кое-кого из соседей они доводили до бешенства.

– Что значит «трепло»? Это не конструктивно. – Отвечал на возмущенья Гарничев. – Вы мне купите поросёнка, а уж я его сам запеку и целиком, с костями и копытцами, съем на ваших глазах. Да, я этим бравирую. Но я имею на это право, пока не доказано обратное.

– Сволочь, Генка! Ну, не съешь же, гад! – Кричал печатник Володя. – Ведь ясно же, что порося в тебя не залезет. Признайся!

– Это не разговор. Ты купи, я приготовлю…

– Ну, гнида, сгоношимся, купим свинью. И тогда – убью. Убью на смерть, слово даю!

– Всегда к твоим услугам.

Володя – печатник, трудился по ночам в типографии на Добрынинской. Жена его, Клавдия, работала в той же типографии, в отделе кадров. Как муж в ночную, так дверь её открыта. А он всегда в ночную, и по её словам от свинца с которым постоянно работал, Володя совершенно утратил возможность интересоваться женщинами.

Четвёртой соседкой была, странная девушка по имени Флора. Постоянно и зимой и летом, ходила по квартире в одной и той же сине-зеленой майке изрисованной ужасными рожицами. Всегда стриженная, как после тифа, губы сжаты, словно бриллиант во рту держит. Возможно передние зубы были выбиты, не берусь утверждать. Глаза вроде карие, но такие странные, что при свете электрической лампочки казались красными. Нос был длинный, толстый с неприличной бородавкой на конце. И всегда эта Флора находилась где-то далеко в своих мыслях. На кухню могла выйти в одной майке и трусах. А трусы носила чёрные, плавками, и как бывало, садит на табурет лицом к тебе, всегда вздрагиваешь. Такая особа.

К Флоре, с нескрываемым интересом к её жилплощади, приходили женихи. Причём все сразу. Их было трое. Прыщавый студент с впалой грудью и привычкой грызть ногти. Тот старался всегда встать в угол и оттуда, как из укрытия, осматривал жилплощадь, соседей и соперников.

Спортсмен, закончивший карьеру. Эдакий Иванушка-дурачёк из самого начала сказки. То есть глуп, ленив, предмет насмешек старших братьев. Этот постоянно поигрывал бицепсами, видимо на них всю надежду и пологая.

Третьим был старик. Совершенный, настоящий. На вид годков восьмидесяти. Звали его Григорий Григориевич. Был очень уверен в себе. В насмешливом взгляде, которым окидывал соперников, читалось: «Сосунки. Таких я х. перешибу». Григорий Григориевич в первую очередь посмотрел паспорт Флоры, раздел «Прописка», и тот час заявил, что готов к серьёзным отношениям.

Что значит жилплощадь в центре Москвы. Мне, за мою комнатёнку, люди с «размазанными чертами лица» предлогали двухкомнатную на Багратионовской. Объясню почему так охарактеризовал их лица. Это были именно люди с размазанными чертами лица. Примета того времени. Настолько размазанными, что не возможно было разобрать, где у них нос, где глаза, где подбородок. «Пластилиновые» лица. Ребёнок смешивает разные, по цвету, куски пластилина в один ком. Затем оторвёт кусок из этого кома, покатает его ладошкой по столу, и этот колобок у него называется головой. Он даже не утруждает себя тем, что бы нос сформировать, глаза наметить. Так и говорит: «Это голова». Вот, точь в точь, с такими головами, подходили ко мне люди и таким же, вылепленным из этого же куска разноцветного пластилина, голосом, говорили о «двушке» на станции метро, носящей имя прославленного генерала. Мы к ним ещё вернёмся.

Я всё хожу вокруг, да около, не решаясь начать. Однако пора переходить к изложению случившегося со мной в воскресение вечером.

А началось всё с того, что пятый по счёту, сосед мой, дядя Миша Покровский, возвращаясь с горячим чайником, с кухни к себе в комнату, наступил мне на ногу.

О дяде Мише ничего дурного сказать не могу. С приходом «Новых времён» он безвылазно сидел дома, считая, что на улице творится беззаконие. Разве, что от живого человека, в зависимости от его настроения, состояния и тысячи других причин, всегда по-разному пахнет. Не сказать, что я такой уж нюхач, но всё же подмечаю. А от него всегда пахло одинаково. Это ни хорошо, ни плохо, но как – то подозрительно. Гоголь, помнится, этим свойством наградил одного из своих героев в пьесе «Ревизор». Тот, куда не придёт с собой приносил свой запах. А в остальном дядя Миша был – золото.

Всё это, конечно, словесная мишура, но что сказать о соседе если он не сволочь? Только, как о покойнике: или хорошо, или ничего.

Так вот, в тот воскресный вечер, о котором всё пытаюсь рассказать, я собрался с девушкой в театр. Нарядился, начистил туфли. И вдруг, хороший человек дядя Миша, намеренно наступает мне на ногу, извиняется так, что непонятно прощения просит, или хочет оскорбить, и, оставив меня в полном недоумении, скрывается за дверью.

Я тогда уже почувствовал, что вечер не задался, но всё ещё пытался противостоять судьбе. Начистил туфли вторично, вышел из подъезда и вместо того, что бы идти в театр, подошёл к киоску. Раздался звук, словно кто-то пальцами над самым ухом щёлкнул. Я повернулся на звук и тут – плюх. Мне на грудь «медаль». Поднял голову, на ветке сидела ворона, не улетала, смотрела на меня.

Ветка, на которой она сидела, была так низко, что казалось подпрыгни и можно будет её ударить. Но не подпрыгнул и не ударил, ударили меня. Но перед этим, был ещё один трагикомический момент. Когда я смотрел вороне в её бесстыжие глаза, стараясь мысленно спросить: «Зачем она мне гадость сделала?». Почувствовал нелады с ногой. Глянул на свою левую ногу, обутую в блестящую туфельку, и глазам не поверил. На ногу гадил «Волчок», дворовая псина. Та собака, которая прежде и подходить-то ко мне боялась. Я ей, как-то кусок колбасы протянул, так даже не подошла. Прежде такое я только в кино видел, чтобы собака от колбасы отказывалась, и то считал трюком, хорошей дрессурой. Но всё это цветочки по сравнению с тем, что дальше началось.

Ни с того, ни с сего, без вопросов, без видимых причин, люди стоявшие впереди и сзади, стали меня бить. Это случилось настолько неожиданно, что я не сразу понял, что происходит. Всеми мыслями и устремлениями был уже где-то там, в театральном буфете.

Успел поймать чесночный запах, бьющего по лицу кулака и на какое-то мгновение испытал приятное состояние схожее с состоянием сна, полёта. Но это было лишь мгновение. А затем тупая с привкусом металла боль, осознание того, что лежу в луже. Мимо меня катятся апельсины, слышится чей-то смех.

Час спустя, сидя в ванной, я мысленно разбирался в причинах случившегося. Вспоминал дядю Мишу, ворону, собаку, удар, запахи, апельсины, смех. И всё же пришёл к тому мнению, что это случай не из серии «Улица полна неожиданностей». Видимо животные прежде, чем я почувствовали исходящий от меня запах жертвы и просто поторопились посоучаствовать. А всё произошедшее дело рук «Пластилиномордовой» квартирной мафии.

Накануне, в беседе с её представителем, «Пластилиновым» человечком, на все его аргументы в пользу моего переезда, я привёл свой контраргумент. Сказал, что спокойную жизнь в квартире и окрестностях, не заменят никакие квадратные метры. И они постарались это исправить.

В театр я не попал, с девушкой не встретился, был полон отчаяния. Утешала меня в тот воскресный вечер жена полиграфиста. Её муж, Володя, к тому времени ушёл в ночную, запустил свой печатный станок. А Клавдия принялась угощать меня сливовым варением, собственного изготовления. У них была дача в Подмосковье. Я в благодарность за это слушал её исповедь.

Отвлекусь для того, что бы рассказать, как в этот воскресный день Клава мужа провожала на работу.

Печатник Володя сидел на кухне за столом и скулил, глядя на стремительно пустеющую бутылку водки:

– Как жить? Как мне жить? Как деньжат мне сгоношить?

– Чего ты ноешь? – Спросил Гарничев, не претендуя на остатки. Змей, так же, как и сосед, давно предпочитал пить в одиночку, ни с кем не делясь.

– Вот, думаю, как денег заработать.

– Чего тут думать. Иди в ментуру, пока не поздно. Будешь карманы алкашам выворачивать. Или лучше возьми Уголовный кодекс. В нём, сколько статей, столько же вариантов для обогащения. Вот тебе. На память цитирую. Статья двести двадцать пятая. «Посев, или выращивание запрещённых к возделыванию культур, содержащих наркотические вещества».

– Где брать семена? Где грядки делать? На даче же не посадишь. Да и время на выращивание необходимо. Это не по мне. Потом, я наркоманов терпеть не могу.

– О! Нашёл аргумент. Так их все наркоторговцы ненавидят. Поэтому то с чистым сердцем и продают им эту смерть. Давай, займись, попробуй. Увидишь, это твоё.

– Будешь? – Спросил печатник приподнимая бутылку с остатками, на сто процентов уверенный, что Змей откажется.

– Нет. Допивай. Спасибо. Тебе там одному на полглотка. Я собственно к жене твоей пришёл.

– Зачем тебе моя жена?

– Ну, не за этим же, – обиделся Гарничев.

– А, хоть бы и за этим, – успокоившись и устыдившись своей ревности и чрезмерной подозрительности, сказал Володя. – Я только порадуюсь за неё.

– Порадуешься, – подхватила жена, выходя из кухни, – рога вырастут, так даже посмеёшься.

Она только что съела тарелку борща, всё ещё разжёвывала хрящи и одновременно с этим выковыривала ногтем застрявшее в зубах мясо. Змей засеменил следом за ней. У коллекционера было ещё одно прозвище – «Пятачок». Когда он хотел попросить взаймы, он стыдливо просил пятачок. Не изменил своей привычке и в «Новые времена», когда, казалось бы и сама память о пятикопеечной монете была утрачена.

Клава внимательно посмотрела Гарничеву в глаза, точно ли он за деньгами, нет ли и в самом деле тут какого-нибудь амурного подтекста. Но, не обнаружив в мутных глазах просителя и намёка на похоть, ответила отказом.

– Мне своего алкаша хватает, – сказала она. – Был бы ты мне полюбовником, или хотя бы раз в месяц подкидывал. Другое дело. А чего мне пьянь плодить? Иди, без тебя тошно.

И вот, совершенно потерявшая надежду на досуг, Клавдия, получила в свои руки меня, избитого, расслабленного. Она привела меня к себе и в её похотливом сердце с новой силой вспыхнула страсть и уверенность в том, что воскресение не пройдёт в пустую.

На свободной от ковра стене, в их с Володей маленькой комнате, висел плакат.

Мэрилин Монро протягивала вам бокал шампанского. А подпись на плакате гласила: «НЕ ПРОЕ..И ВЫХОДНЫЕ». Видимо Володя понимал наказ в прямую, то есть Мэрилин Монро для него не существовало, был лишь бокал и воззвание. А Клавдия по-своему. Если ей в выходные не удавалось «отдохнуть», то это была беда не только для мужа, но и для всей квартиры. Орала на всех благим матом, скандалила. Но я отвлёкся.

Клава расчёсывала свои волосы у зеркала и, глядя на своё отражение, говорила:

– Смотрю на себя, слёзы наворачиваются. За что? Почему? За какие грехи такие? Никогда ни кому зла не сделала. Птицу не спугнула напрасно, червяка не раздавила. За что?

Она достала из шкафа альбом, села рядом и стала показывать фотографии. Показывала снимки первого мужа, о существовании которого я даже не подозревал.

– Смотри, – говорила Клава, – это мой первый муж, совсем ещё ребёнок.

На фотографии был напуганный малыш с жестяным барабаном. Он бил в него деревянными палочками и смотрел прямо в объектив. Клава комментировала:

– Согласись, какой не детский, уверенный взгляд. Какое чистое лицо. Просто свет от него исходит.

На другой фотографии, этот же малыш, наряженный в рубашонку, короткие штанишки и штиблеты, стоял у виноградного куста. На тыльной стороне ладони держал улитку с рожками, смеялся.

Детские фотографии смотреть тяжело, своё детство вспомнилось. И куда что уходит? Я перелистнул сразу с десяток страниц альбома и остановил свой взор на фотографии огромной, старинной кровати.

– Что это? – Спросил я.

– Это фотография нашей семейной кровати, на которую падают косые лучи утреннего света. Видишь, постель разворочена. Это наш секрет. В этот момент я пошла в душ, а Славик, муж мой, взял и сфотографировал поле боя нашей страсти. Всякий, кто ни посмотрит, обязательно спросит. А ответ знаем только мы. Теперь, конечно же, я одна. Когда – то над этим вопросом мы не сговариваясь смеялись. Объяснять? Как? Да, и зачем? Это была наша тайна. Находились такие гости, что обижались.

– Дураки, – сказал я первое, что пришло на ум, что бы поддержать разговор.

– Да. Я тоже так считаю. А знаешь, мы с мужем хотели обвенчаться. Нарядились, собрались и пошли к Храму. А оттуда, нам на встречу, выходят «молодожёны». Древний старик, старше Григория Григориевича, что к Флоре ходит, и молоденькая девчонка. И желание пропало. Теперь-то я понимаю, что это глупо. Что я не права. Как знать, может старик с девчонкой живёт душа в душу и просто моё собственное несовершенство не позволило мне принять этот брак. Но мы тогда, развернулись и больше о венчании я с мужем не заговаривала.

Просто поветрие какое-то было, все стали креститься, венчаться. Ну, как же, столько лет запрещали и вдруг стало можно. Со Славиком я и без венчания жила хорошо. Велосипедные прогулки делали, по десять километров наматывали. Вокруг нас какой-то необъяснимо чудесный мир был. Во двор заходишь, на качелях старушка древняя качается, в нарядном платочке зелёненьком. С праздником Святой Троицы поздравляет. Ей уже лет под сто. Её подруги на скамейке шепчутся, а она смеётся и качается бесстрашно. Высоко, под самую планку. Сейчас рассказываю и сама в это уже не верю, а ведь было всё именно так. И всё радовало. Во всём проглядывались, какие-то положительные знаки, сулившие в будущем радость и счастье.

Вот сейчас все вспоминают жизнь при коммунистах и говорят: «Жизнь была серого цвета. Серые дома, одежда, люди, небо. А из цветного – одни кумачи». А я, почему-то оглядываясь, в своих воспоминаниях вижу только радужные краски. Светло было всегда: днём и ночью. И спокойно. Птички беспечно щебетали, детки, позёвывая, шли в детский сад. Держа папу или маму за указательный палец. И всё было хорошо. Тепло и уютно. И очень долго я жила в этом ощущении уюта и тепла. Была молода, хороша собой. Так хороша, что не могла спокойно даже по улице пройти. Все на меня оглядывались, и присвистывали вслед.

Во дворе, на первом этаже, жил ветеран войны, дядя Серёжа. Он меня глазами так пожирал, что мимо его окна я на своих восьмисантиметровых шпильках бегом бежала. А у мужа было пальто кожаное. Регланом, новенькое. Такого не было ни у кого. Оно ему от отца досталось, и очень ему шло. Он был в нём красив, как Бог. Мне все девчонки завидовали. Уж слишком хорошим он был. Слишком правильным. Во всём, даже в мелочах был принципиален. Не то, что пить, он тогда, даже, не курил. Помню, пошли к подруге в гости, а у неё во дворе местные мужики сидят с трёхлитровой банкой самогона и одним стаканом на всех. По очереди пьют, первомай отмечают. Славка не сдержался. Сказал: «Это не люди, а твари бесхребетные. Они для меня хуже собак». А когда только ещё женихался, он меня провожал. И, помню, как в первый раз прощаясь, поцеловал. Это было у подъезда. Он просунул руки мне подмышки. Поднял, как пёрышко. Я тогда не такая полная была. И поцеловал. Ух! Ноги земли не касались, я без ума была от счастья. Как вспоминаю, до сих пор голова кружится. У нас со Славкой был очень бурный роман.

Как только записались, очень хотели детей. Говорю без всякого преувеличения, в течении года, еженощно над этим работали. Через год пошли к врачу, он успокоил, сказал, что мы здоровы и посоветовал не слишком усердствовать.

Оказывается, если не отдыхать, не делать перерывов, то даже у здоровых родителей детей не будет. Стали с мужем спать отдельно. И тут я почувствовала, что произошло, что-то непоправимое. Стало зябко. Ощущение схожее с тем, когда, кто-то из близких у тебя на глазах утонул. Вот, только что он купался со всеми, шалил, смеялся. Все завидовали его силе, красоте, здоровью. Делили вместе с ним его весёлость. И вот он нырнул, и не всплывает. Все смотрят на то место, улыбаются, ждут, что он вот-вот вынырнет. И не просто вынырнет, а непременно с золотой рыбкой в руке, в качестве объяснения и извинения. Потому что нельзя так долго держать в напряжении любящих людей. И вот начинается. Кое-кто уже перестаёт улыбаться, предчувствуя недоброе. За ним перестают улыбаться и все остальные. Ветерок прошёлся по верхушкам деревьев, где-то вдали колесо у машины лопнуло. Кто-то из стоящих рядом пошутил, но никто не засмеялся. И становится зябко.

Вот и в нашей личной жизни со Славиком, что-то подобное произошло. Мы ещё улыбались друг другу по утрам, но мне уже стало ясно, что нырнувший не всплывёт и не будет золотой рыбки. Но я продолжала надеяться.

Чуда не случилось. Муж заговорил о карьере, о том, что с ребёнком следует повременить. А я, как раз забеременела, хотела обрадовать. И началось. То он говорит, сделай аборт, а я ни в какую. То я решусь уже было совсем, он кричит, домой не пущу. Если погубишь ребёнка, убью и тебя и себя. И я с ним, то соглашаюсь, то свою песню пою. Начались шатания, рыдания, одним словом нервотрёпка. Поругались в очередной раз, я пошла прогуляться. И как-то со всей отчётливостью поняла, что беременность моя, в любом случае ничем хорошим не закончится. И подоспел, помог случай. Попала в аварию. Был выкидыш, долго лечилась. Да. Так, вот.

А, Славик, муж мой, ты не поверишь, был одарённым, я бы даже сказала, гениальным учёным. Но не в своё время родился. Вот примерно такие были у нас с ним разговоры:

– Ты у меня гений, – говорила я ему.

– Брось, – смущался он.

– Точно тебе говорю. Но, гений второго ранга.

– Почему не первого? – терялся мой.

– Первого ранга – это Коперник, поставивший в центр вселенной Солнце вместо Земли. Колумб, открывший Америку. Наконец, Лобачевский Николай Иванович. Одним словом первооткрыватели. Но ты не должен комплексовать. Гений второго ранга – это очень высокое звание.

– Унизила, – смеялся Славка. – Похвалила, но втоптала.

– Клевета, – смеялась и я вместе с ним. – Никакого унижения.

Такие вели разговоры.

Слава мой, если говорить без обиняков, работал под руководством одного чёрта. Помогал ему камни в хлеба превращать.

Этот чёрт, его начальник, был в гостях у нас. Не церемонясь распространялся о своей методике соблазнения слабого пола. Интересовали его только недоступные, а если уж совсем расставлять все точки над «И», то только сам процесс их падения, капитуляция.

По его методе у каждой женщины есть свои «слабые дни», то есть такое состояние, когда их можно брать голыми руками. Он всех «недотрог» обзванивал регулярно, стараясь в разговоре, по голосу определить не его ли сегодня день. Если муж, у какой захромал, запил, он тут как тут. А, как добьётся своего, ославит. Да. Похвастаться любил. И поминай, как звали. Он и меня измучил. Узнал, что я беременная и прохода не давал. Мужу советовал настаивать на аборте, а меня убеждал в том, что ребёнка надо сохранить. Умолял, чтобы к нему ушла. Попил тогда кровушки. Раз по сорок звонил на дню. Даже ночью не оставлял в покое, чёрт вонючий.

Муж рядом, в одной постели со мной, спит, а я шёпотом с ним разговариваю. Трубку не бросишь, перезванивать станет. Говорить, чтобы отстал, бесполезно. Сто раз говорила, да он и слушать не хотел. А, как случился выкидыш, и муж, и начальник его, тот час успокоились. И с подчинёнными этот чёрт вёл себя точно так же. Пока мог у них, что-то украсть. Пока могли они быть ему, чем-то полезны, он всё им прощал. Был с ними добрым и ласковым. А, как только выжимал из них всё, до последней капли, то тот час выгонял. Без жалости, без сострадания. Лишал брони, служебных квартир. Казнил со спокойной душой. Хотя, какая там душа у чёрта? Пятно мазута. А вместо сердца – кусок угля. И даже не антрацит, а шлак, не годный ни на что.

Ведь сколько муж у него работал, он всё это время мне названивал. Слава, для него камни в хлеба превращал, докторскую ему писал. А он в это время разговорами прощупывал его жену, не готова ли она выполнять роль наложницы, в его гареме. Но, как только понял, что не добиться своего, терпенье лопнуло. Стал кричать, что муж мой ничтожество, и что если я живу с ним и не желаю этого замечать, то значит и сама не лучше.

Уверял, что Славу терпел, только из-за глубокой симпатии ко мне. И действительно, вскоре муж лишился всего. Закрыли тему, над которой он пять лет работал, отняли лабораторию, лишили финансирования. А, что страшнее всего, он как-то спокойно воспринял случившееся. Словно этого и ждал. Я этого простить ему не могла. То, что руки опустил, сдался. То есть стал себя вести именно так, как того и хотелось начальнику. Получалось, что тот был прав и жила я с ничтожеством, которому хватило одного щелчка по носу, что бы поджать хвост и беспомощно поднять лапки. А что было бы, если б я родила? Об этом страшно даже подумать.

Но это только в книгах и фильмах, прозрение наступает мгновенно, и решения принимаются тот час, безотлагательно. А в жизни всё по-другому. Я ещё долго с ним жила. Да, и до сих пор продолжала бы жить, наверное. Если бы не узнала о его предательстве. А так, прогнали, ничего, переживём. Муж стал пить пиво, отращивать живот, и лежать на диване сутками напролёт. Смотреть по телевизору всё подряд, чтобы не показывали. Я не знала, что делать, как вывести его из этого состояния. Придумала обидное прозвище «диван». Но он и на это был согласен, лишь бы не трогали.

А меня, в то злосчастное время, наоборот, и на работе, и на улице трогали все. Без комплемента не давали шагу ступить. Все лезли с подарками, с ласками. Да, тут ещё Слава откровенничать стал. Признался, что ради карьеры, приходилось таскаться за «калекой», дочкой начальника. Отпрыском того самого чёрта. «Ненавидел её, но хотел повышения». И это он мне в подробностях, как в пьяной компании собутыльнику. То есть всё прямым текстом.

Но и после этого я сразу не ушла. Страдала, но вскоре утешилась. Завела любовника по имени Валентин. А тот не лучше мужа. Молод, глуп, ревнив. И, что самое страшное, я от него забеременела. Появилась вторая возможность стать матерью. Но как? Честное слово, жила бы одна, было бы проще. А так, на моей шее два мельничных жернова, две ноши неподъёмные. И муж, и любовник, как было и прежде, принялись каждый по своему терзать меня. Просили оставить ребёнка. Но это всё одно, как дети малые. Увидят на улице брошенного щенка и умоляют мать взять домой. Они-то о нём наигравшись забудут, а ей с щенком потом мучайся. Не сказать, чтобы легко мне это решение далось, но я решила сделать аборт. Муж запил, словно только того и ждал. Любовник стал жилы из меня тянуть, кровь сосать с удвоенной силой. Кое-как, со слезами, с долгими разговорами, с бесконечными уходами – возвращениями, но я и от Валентина отделалась, освободилась. А муж висел, как гиря на ноге. С ним помаялась. Лечила от алкоголя, побои терпела, сама рукоприкладствовать научилась. Тонны навоза за ним выгребла, а потом вспомнила ему «калеку», дочь начальника и сказала: «Иди к ней, мои силы кончились».

Что ж ты думаешь? Пошёл. С ней теперь живёт, как ни в чём не бывало. И что мне эта спасительная мысль раньше в голову не пришла? Сколько бы сил и нервов сохранила. Потом поменяла квартиру, работу. Устроилась в типографию, в отдел кадров, там с Володей познакомилась. Погуляли с ним четыре месяца и записались. Как-то всё по инерции. Без чувств, без толку. Теперь вот маюсь. Глупо жизнь проходит. Бессмысленно. Со Славой, с первым мужем, тяжко было в последние годы, подчас просто невыносимо, но было ощущение жизни. Я знала, что живу, что я ещё живая. Сейчас такого ощущения нет.

И практически не меняя тона, захлопнув альбом, который я всё одно не смотрел, Клава сказала:

– Проведи эту ночь со мной.

– За этой ночью наступит другая, как я Володьке в глаза посмотрю? – говорил я, стараясь как-то сопротивляться её нарастающей похоти. Она меня не слушала. Шарила своими горячими руками у меня под рубашкой и её влажные губы мешали мне дышать и говорить.

Случилось.

4. 09. 2010 г.