Текст книги "Человек. Сборник рассказов-2"

Судите, если можете

Научи дурака Богу молиться,

Он себе и лоб расшибёт.

Зинаида Чвакова, рассказывала тётке, приехавшей погостить, последние новости.

– Тимофей, муж мой, – говорила она, утирая слёзы, – на шестом десятке вспомнил, что крещёный. Стал называть себя верующим. Отобрал у меня «Полный православный молитвослов» – и началось. Через месяц совместной жизни с таким, с позволения сказать, «верующим», я от него ушла. Рассудите, тётя Нюра. Всё расскажу, как на духу.

Против веры я никогда не шла. И то, что мой пьяница к Богу решил прийти – только приветствовала. Но он, какой-то странный путь выбрал. В церковь не ходит, священников не признаёт. Сделался, прости Господи, хуже сектанта.

Вот пример. Говорю, сходи, Тимоша, купи хлеба. Берёт в руки молитвослов, и начинает читать молитвы:

«Отче наш», «Богородицу», затем молитву «Перед началом всякого дела», следом «Против антихриста» и, наконец, молитву «Перед выходом из дома». Только после этого берёт сумку, деньги и идёт в магазин.

Вернётся из магазина, опять: «Отче наш», «Богородицу», «Против антихриста», «По окончании всякого дела». Купленный хлеб кропит святой водой и читает молитву «На освящение всякой вещи». Садимся за стол, опять: «Отче наш», «Богородицу», «Перед вкушением пищи». Поели – молитву «После вкушения пищи».

Я ему – не надо так усердно. Так он, как в отместку, подряд: «Молитву за неверующих», понимай, за меня, «Просьбу защиты от обидчика», «Молитву о примирении враждующих», «Об укрощении людского гнева», «О умирении вражды между ближними». И в завершении молитву «От укушения гада». Гадом, надо понимать, я являюсь.

На работу ходить перестал, сидит и читает молитвы: «При обуревании души неверием», «В отчаянии», «О даровании покаяния», «От гордыни и самомнения», «От сребролюбия».

Последнюю особенно часто читал, когда я про работу напоминала.

Читает и вместо того, чтобы креститься при этом, мне кулаком грозит. Как женщину меня перестал замечать, не прикасался. Я ему и так, и эдак. Опять, к молитвослову, и читать молитвы: «Во время брани плотской», «От мысленных бесовских искушений», «При обуревании плотской страстью», молитву «Для защиты от нечистой силы».

Думала, с недельку поюродствует и в себя придет. Какой там. Чем дальше, тем хуже. И за хлебом уже некогда сходить. Взял за правило по три раза на дню читать молитвы перед иконами Пресвятой Богородицы. А их в книге двадцать восемь. Начиная с «Неопалимой купины» и заканчивая «Успением» Киево-Печерской.

Само собой, читались молитвы Архангелам на каждый день недели: Михаилу, Гавриилу, Рафаилу, Уриилу, Селафиилу, Иегудиилу, Варахиилу.

Ежедневные молитвы за отечество, за воинов, за болящих, даже о заключенных не забывал молиться. О, всех помнил, кроме жены. Не всякая, подобное и сутки вытерпит, а я сносила издевательства целый месяц. Всё же, без малого, двадцать лет вместе прожили.

Дошла до того, что привела Отца Михаила из Храма, чтобы вразумил. Какой там. Кричит на священника: «Отойди, сатана. Не стану слушать. Послушаюсь лишь того, кто Альфа и Омега».

Свекровь приходила, подговаривала сдать в сумасшедший дом. Я делать этого не стала, сама из дома ушла.

И тут, куда что подевалось, есть захотел. Прибежал, кричит: «Ты жена или не жена мне? Пойдём домой, приготовишь борщ с мясом».

Не знаю, может грех мне за это будет. Только вспомнила я его лицемерие, то, как целый месяц нервы мотал. Всё разом вспомнила и говорю:

– Окстись, Тима, какой борщ? С каким мясом? На дворе страстная неделя. Возьми засохший хлеб, размочи и кушай. А чтобы силы были с «бесовскими стреляниями» бороться, усиленно молись.

Так и не вернулась.

2006 г.

Такая любовь

– Было мне семнадцать лет, – говорил попутчик, представившейся Толей, – жил в Москве, в общежитии. Ехал к матери в Тульскую область, поселок Правда. В электричке ее и увидел. Нет, не в электричке. Электричка ходила до Ожерелья, а там поезд – дизель, вез еще часа два до дома, до станции «Разъезд 193 км». В этом поезде встретил. Сидела возле окна.

Увидел, и влюбился. Какой-то свет от нее исходил. На ней костюм был с розами, юбка и пиджачок. У пиджачка один край завернулся, самый угол. Я подсел, сказал: «Девушка, у вас краешек завернулся».

Она его развернула, а следом развернула и душу свою. На скамейке сидела одна, разговорились. Рассказала, мне всё. И, что к бабушке едет, и, где бабушка живет. Пять километров от поселка Правда.

Я к ней туда ходил. Мы с ней сидели на дровах. Пытался поцеловать. Не разрешила.

Даже не один раз я был в той деревне, брата пятилетнего с собой таскал. Потом, так много и сильно с ней целовались, что губы были синие. Странное дело, но я это запомнил. Там, на дровах, она и пригласила меня в Тулу.

«Как же, – говорю, – а мама с папой?». «А их не будет. Они будут в деревне».

Ну, и приехал. Днем гуляли по городу, осень была. У меня был плащ болоньевый, а вечером снова целовались, обнимались и стали голыми лежать в постели. Но, я ее берег, не трогал. А, мог бы сделать, что хотел. Она не упиралась. Раздвигаешь ноги, раздвигает, и трусы снимала, не кокетничала. Любовные игры у нас продолжались до пяти утра.

Раза два, я приезжал, когда не было родителей. А потом и при родителях стал бывать. Родители встречали меня, сопляка, как дорогого гостя. Меня это удивляло. Кто я есть? А вот, пожалуйста, торжественная встреча. Вино, закуски разные, родители ее богато жили. Отец работал мастером на оружейном заводе, получал триста двадцать рублей, а мать триста пятьдесят рублей. Также работала на том же заводе. Дом был полная чаша. Трехкомнатная квартира в пятиэтажном доме на трех человек. Это по тем временам, шестьдесят девятый год, когда все жили в коммуналках.

Алла говорила: «Бросай Москву, переезжай к нам, родители машину купят, будем здесь жить».

А размолвка случилась вот из-за чего. Поехал я к ней на октябрьские, с настроением ехал, и вдруг облом. На вокзале в Туле никто не встретил. Я глазам не поверил, как оглушенный стоял. Ну, думаю, может быть, у трамвая. И там никого. И потом, у нас же был уговор, договорились, что на перроне встретит.

И тут мысли в голову разные полезли. А может, думаю, никому и не нужен? К дому подхожу, тоже никого. Думаю, что же делать? Подошел к квартире, и мне кажется смех из-за двери, приглушенный. И, как кто плетью стеганул. Думаю, позвоню, откроет сейчас незнакомый мужик и скажет: «Уходи. Зачем ты здесь?».

Телефонов тогда не было, ни у них, ни у меня. Я в общаге жил. Писем не писали, договаривались на неделю вперед.

Что делать? Пошел вниз, так и не позвонив. Голоса услышал, побоялся беспокоить. Время ночь-полночь, куда идти? И тут шаги, бежит Алла, в руках туфли несет, в гостях была, переобувалась. Меня увидела, стала говорить: «Извини, из-за стола не выпускали».

Отговорка была ничтожная, и у меня сразу состояние разочарования. Думаю, кто бы мог меня удержать, даже и мысли такой в голове возникнуть не могло. После этого всё настроение сразу исчезло. Она: «Пойдем, пойдем».

А я стою и не знаю, как поступить. Я бы ушел, если бы было куда уйти.

Взяла за руку и повела, как бычка за веревочку, я и пошел за ней. Помню, новая пластинка у нее была, кто-то пел песню на стихи Есенина. «Я не буду больше молодым». Песня как раз в тон моему настроению.

Поели, пошли к ней в комнату, и тут такое состояние обреченности появилось, на все плевать, возвышенное чувство исчезло. Если до этого я ее берег, она была моя любимая, моя ненаглядная, моя единственная, то тут уже стала обычной бабой, и мне было все равно, с кем я. С Аллой или с тетей Ниной, беззубой уборщицей общежития, которая давала каждому за рубль с полтиной. В ту ночь я на Аллу залез, сломал ей целку, порезвился с ней до утра и попался. Все из-за того, что было все равно.

Раньше-то я себя контролировал, уходил в другую комнату, а тут плевать на все стало. Она меня гнала:

«Иди, иди, сейчас родители встанут».

А я лежу и – попался. Слышу, мать ее подошла, дверь в комнату открыла, просунула голову. И шепчет:

«Что это такое?».

Алла первая в себя пришла, сказала:

«Мам, ну выйди».

Мать вышла, я вскочил, начал одеваться, еле успел трусы натянуть, мама назад заходит. Говорит:

«Как же так, я тебе доверяла. Что же мы папе скажем?».

Я стал что-то мямлить, а потом выпрямился и сказал:

– Я люблю вашу дочь и женюсь на ней.

Говорил от души, не обманывал, но сказал без обязательств, без точного числа.

Перемен в отношениях никаких не наступило. Разочарование на время отошло в сторону. Гуляли по городу, ходили в парк. К ее родственникам ездили, чай пили. Потом я уехал. Вскоре она прислала письмо. «Приеду в Москву на Новый год, с отцом».

Приезжали двадцать седьмого числа. Перед тем, как их встретить, я снова воспрял духом. Может, думаю, ошибся, и любовь жива? Нафантазировал себе всего хорошего. В общаге у себя все перемыл, все перестирал, хоть совсем и не рассчитывал, что она туда заглянет. Просто был необычайный подъем сил, время нужно было чем-то убить. Не терпелось, не знал, как ее дождаться.

Поехал встречать. Встретил. Все нормально. Папа без претензий. Заехали в гастроном, на Кутузовский проспект, папа накупил грудинок, кореек, он был на этот счет любитель. Да, и средства позволяли. Это я был нищ и бос.

Ждал их, а как дождался, так мысль одна в голове была, скорее бы от них отделаться.

На Алле был надет берет, так меня аж воротило, глядя наго. Конечно, не головной убор был виноват, просто вся злоба на нём концентрировалась. Там, на Кутузовском, у них родственники жили, и мы пошли к ним в гости. Нас напоили, накормили, а я голодный был и сразу захмелел. Вышли с ней на лестничную клетку, посидели на подоконнике, поцеловались, а потом похоть во мне взыграла, стал тянуть ее на этаж выше. Она стала упираться, и тут дверь открылась, ее позвали. Не удалось даже потрогать. Договорились созвониться и встретиться, пока она в Москве.

И началось. Она звонит мне в общагу, а я трубку не беру, к телефону не подхожу. И в душе такое противоречивое чувство. Понимаешь, я ее видеть не мог, и не хотел ей об этом говорить, и обмануть не мог. В общем, запутался. И тут друг мне позвонил, говорит, в деревню уезжает. Ну, и я с ним увязался, лишь бы забыться.

Новый год был плохой. Весь день шел дождь, слякоть, и на душе тоска. Так с тех пор с ней больше не встречался. Обиделась, наверное. Ведь она на Новый год ко мне приехала, а я взял, да от нее удрал. А кто бы тут не обиделся? Вот и она обиделась. Такая любовь.

1995 г.

Такая штука

Да, что ты говоришь, душа моя? Какая справедливость? Слышала историю, как из Харьковского цирка медведь сбежал, да с собой мотоцикл прихватил? Что-то слышала.

Так я тебе сейчас во всех подробностях расскажу. Этот медведь, он же не просто уехал, он человека убил. Дрессировщика своего. Тот его в лесу сиротой подобрал. Из соски поил, вырастил. Цирковое образование дал. Ошейник золочёный с камнями разноцветными ему купил. Живи, радуйся.

Но медведь, что волк – в лес смотрит. Им на воле милей. В цирке режим, репетиции, выступления. Лишний часок на боку не поваляешься. А в лесу спи сколько хочешь, опять же малина, грибы. Особенно летом в лес медведю хотелось. К лету он и подгадал. Сказали, яко бы не понравился медведю запах перегара исходивший изо рта у дрессировщика.

Ну, так зачем же было убивать? Отпихнул – и всё. Или совсем из клетки не вылазь. Нет. У медведя всё было спланировано. Даже, говорят, с особой жестокостью поступил. Разодрал дрессировщику грудь и сожрал у него ещё бьющееся, горячее сердце.

Поступил хуже колдуна из племени Майя. После этого завёл дорогой мотоцикл, сел на него и уехал в лес. Там на просеке мотоцикл бросил, снял с себя ошейник и ищи его теперь свищи. От других медведей не отличишь, к ответственности не привлечёшь.

Что говорю. Даже ошейник снимать не стал. Кого ему в своём лесу бояться. Только суньтесь. К тому же в городе жил, знает, что в Красную книгу занесён, застрелишь посадят. Вот и ходит теперь по лесу на задних ногах, щеголяет ошейником, рассказывает медведицам, какое оно на вкус человеческое сердце.

А вдова дрессировщика, мужа не вернёшь, пошла просить компенсацию. Думала, хоть на гроб дадут, останки-то хоронить всё же надо. А ей говорят: «Ничего не знаем, он сам виноват. Потерял авторитет в глазах зверя». Словно не в цирк, а в тюрьму уголовную пришла. Авторитет, видишь ли, потерял! На гроб денег не дали, сделали встречное предложение. Уступить всё то, что от мужа осталось, цирку за символическую плату – три бутылки водки.

Им же других зверей чем-то кормить надо. Так объяснили. Одну она выпила сразу, вторую с цирковыми, всё же мужа помянуть надо. Третью с соседями, они на неё и донесли. Сказали в милиции, что останки от мужа скормила зверям. Это ведь не положено. Не по закону. И её ещё шесть месяцев пытали – мучили, вызывали по выходным, давать показания.

Такая штука, душа моя.

2000 г.

Тульская

Инна Гатина, из Тулы. При знакомстве пояснила, что ее фамилия происходит от слова «гать». Стыдилась фамилии. Это была фамилия ее матери.

– Чего же отцовскую не взяла? – Спросил как-то я.

– Отца моего зовут Сергей Уборный. Что же мне быть Уборной?

– А, что в этом плохого?

– Ты шутишь? Я с сестрой отца, с тетей Пашей, ходила в милицию, она там бессрочный паспорт получала, так целый спектакль театра «Сатиры и Юмора» получился. Спросили фамилию и пошло-поехало. Так что фамилию сменю только тогда, когда замуж выйду.

Говоря это, Инна пристально посмотрела на меня. Я ответил ей подмигиванием, и промолчал.

И расстались.

Она вышла замуж за военного, уехала, но фамилию так и не сменила. У военного мужа была фамилия Клячкин. Очень распространенная фамилия, со мной в школе учился Андрей Клячкин. Но, ей фамилия мужа не понравилась.

Значит, и по сей день при знакомстве всем дает пояснения, что не от слова «гад», а от слова «гать», то есть «топь», «болото», произошла ее фамилия. А может, уже и не объясняет. Другие дела, другие заботы.

Записалась бы Тульскою, и горя не знала.

2001 г.

Урок

Историк, Борис Сергеевич Мудрый, ничего не придумал лучше, как назвать свою дочь Ярослава. Любитель русской старины, он это имя готовил, для сына. Но, коль скоро родилась дочь, а других детей супруга Бориса Сергеевича рожать не хотела, то и имя досталось тому, кому досталось.

Отца своего Ярослава называла «батей» или «питатель», меня, в шутку, «господин мой». Еще та была затейница. Училась в Университете на биолога. А может на зоолога? Не важно. Отдать бы их всех, биологов и зоологов, на забодание дикому быку. Лягушек с удаленным головным мозгом за лапы пинцетом щипала, сам видел, фиксировала реакцию. Отдернет лягушка ногу или нет? В кислоту погружала лягушачью лапу. А та, бедная, дергалась, хотя головы уже небыло. Оттяпали, немилосердные люди, прикрываясь наукой, которая требует жертв.

Жила Ярослава в высотке, в доме на Площади Восстания. Таскала меня в зоопарк, который находился рядом с ее домом. В кинотеатр «Баррикады», где показывали только мультфильмы. После мультфильмов гуляли мы вокруг высотки, до самой полуночи. Пока родители не угомонятся. Прохаживались туда-сюда, грызли черствые миндальные пирожные, по своей форме напоминавшие ржаные коржи, и Ярослава меня экзаменовала.

– Знаешь, – спрашивала она, в антрактах между поцелуями, – сколько весит мозг у млекопитающих?

– Не знаю, и знать не хочу, – отвечал я и лез к ней под кофточку.

– А ты послушай, интересно. У мышки-норушки всего полграмма. У кошки тридцать грамм.

– Пропустила свою любимую лягушку-квакушку. Хотя я и забыл. Голову-то вы ей топориком, как бунтовщику.

– Нет. По другой причине пропустила. Она не млекопитающая.

– Это, что же получается? – картинно возмущался я. – Как лапы в кислоту окунать и брюхо вспарывать, она, значит, годится. А, как мозг взвешивать, так увольте, цветом кожи не вышла, молока не пила в нежном возрасте. А кто ей предлагал? Хорошо. Давай дальше.

– У собаки сто тридцать грамм.

– На сто грамм больше, чем у кошки, а поймать ее не может.

– У шимпанзе грамм триста-четыреста.

– Я всегда так говорю продавщице, когда сыр покупаю: «Взвесьте грамм триста-четыреста». Теперь или от сыра откажусь, или всякий раз шимпанзе вспоминать при этом буду.

– У лошади шестьсот. У слона пять килограммов, а у человека полтора. Это средние цифры.

– Ну, надо же, как интересно!

– Не смейся. Знаешь, сколько у человека хромосом?

– Не знаю.

– Двадцать три пары.

– Ты про хромосомы, как про обувь. На нашем складе осталось двадцать три пары. Всего, значит, в человеке сорок шесть?

– Нет. Не сорок шесть. А двадцать три. Хромосомы не обувь, но держатся парами. Всего двадцать три пары.

– Как же это интересно!

– Не паясничай.

– А ты вот мне на такой вопрос ответь. Почему, как только начнут мышей и кошек перебирать, то обязательно до человека доберутся? Это что, родственники наши дальние? А может, ближние?

– Потому, что человек по систематике шведского натуралиста и естествоиспытателя Линнея, включен в класс млекопитающих, отряд приматов. А вот почему ученый определил человеку такое место в системе органического мира, ответишь ты.

– Потому, что безбожник и дарвинист.

– Нет. Дай другой ответ и свой ответ обоснуй.

– Вот, как выучишься на учителя, тогда и будешь меня мучить, спрашивать.

– Ну, пожалуйста. Ну, еще пару вопросов. Сейчас родители уснут, и мы пойдем домой.

– Хорошо. Только задавай нормальные вопросы.

– О чем свидетельствует сходство человека с животными?

– О том, что он такая же скотина, но только в одежде и с паспортом за пазухой.

– Каково положение современного человека, как биологического вида, в системе животного мира?

– Изгнан. Отовсюду с позором, и загнан слабостью своей и нерадением в резервации под названием города. В которых жизни нет, где только вонь, асфальт и камень. Где даже неба не видно. Да. Это так. Не способен человек жить в системе животного мира. Ему теплая уборная нужна. Просто необходима. Унитаз современному человеку дороже родины, матери и отца. Дороже живого и неживого мира. Человек душу дьяволу продаст за толчок.

– О себе говоришь?

– А о ком же? О себе в первую очередь. Хотя все мы такие – современные человеки. О, горе нам!

– Успокойся. Держи кружок миндальный.

И шутки у Ярославы тоже все были биологические.

– Ты катался когда-нибудь на нильской лошадке? – серьезно спрашивала она. – Говорят, очень резвая.

– На разных катался, – отвечал я, не подозревая подвоха. – Возможно, что и на нильской.

Ярослава хохотала.

– Это бегемот. Гиппопотама называют нильской лошадкой.

– А чего ты смеешься? Возможно, и на бегемоте катался. Не помню.

Я к тому так долго и нудно про ее биологию – зоологию, что в конце концов надоела. И ее биология с зоологией, и сама Ярослава.

Я вам вскользь, вкратце описал только одну нашу прогулку, один вечер. А представьте себя на моем месте и весь этот животный мир, всех этих лягушек с удаленным мозгом, преследовавших меня изо дня в день, в течении целого года. Стало тошно. Себя почувствовал лягушкой, которую препарировали, опустили в кислоту и дергают за лапы.

Эта биология – зоология, вытеснила из меня не только любовь к Ярославе, но и физиологию, то есть примитивное влечение мужчины к женщине. Грубо говоря, опостылела.

А как все хорошо начиналось.

2001 г.

Утешения

В общежитии швейной фабрики были поминки. Сорокалетняя, бездетная, Антонина Кобелева, в расцвете лет осталась вдовой.

Когда все разошлись, и она на кухне перемывала посуду, нервы не выдержали. Тоня стала голосить:

– Что же, девки, мне делать? Как же мне теперь жить? Где найти мужика в мои годы? Помогите. Найдите мужика. Одна пропаду, зачахну без ласки. Мой-то не пил, в дом друзей не водил, все силы мне отдавал. Избаловал интимностью. Ой, пропаду я, засохну.

– Не стони, Тонька. Стоном делу не поможещь, – возвысила голос кладовщица Степановна. – Пойдешь завтреть с утра в мястком, скажешь, так, мол и так. Постле эдакого встресса, схоронить живого мужа, я нуждаюсь поправить здоровье лечением. Дайте бесплатную путевку в дом отдыха, а не то и в санаторию курортного типа.

– Кой черт мне санатория?

– Не вой, говорю. Возьмешь путевку за смерть мужа, платье новое в чемоданы и тудысь. А там энтова добра, мужиков ахочих, хоть пруд пруди. Наташа Козырева прошлым годом ездила, так чего только не рассказывала. На ней, на голой, мужики в карты играли, и забавляли, как только могли. Говорит, четверо одновременно веселили.

– Это, как же? – удивилась Кобелева.

– Ужо, и позабыла. Мне-то на что? На то тебе и дома отдыха, чтобы подобными вещами заниматься. Только и запомнила, что «вертолетом» называлась эта забава. Наташка вернулась шибко довольная. Отдохнула, говорит, за семерых. И тебя там утешат. Уж, чего-чего, может, лекарствов нет, может, кормить будут плохо, но по линии мужеской ласки, не переживай. Этим добром наешься.

– Да, что ты, Степановна, городишь, – возмутилась женщина по фамилии Гробарь. – Ей сейчас о девятинах думать надо, а там и сорок дней не за горами. Ей в Храм ходить надо, молиться, а не на пупе в доме отдыха вертеться. Это Антонина, у тебя нервное. Это пройдет. Ты на сон валерьянки выпей. Удумали, мужа в могилу, а сама в курорт.

Да, что она проститутка что ль, какая, Наташке Козыревой чета? Той и без домов отдыха проходу нет. К той и в дверь и в окна ухажеры лазают, тут не то совсем. Не поняли вы ее. Тоня, не о том совсем говорила, ей внимания мужского надо, человека рядом с собой. Понимающего, пожилого. Время пройдет, я тебя познакомлю с одним. У него жена умерла по болезни, он хоть и в возрасте, но обеспеченный, пропишет к себе, поможет. За ним будешь, как за каменной стеной.

– Пусть в монастырь идет, – не унималась Степановна. – Ведь ей мужик нужен? Пусть в мужской монастырь и идет. Я слыхала, там одни насильники живут. Они тебя снасильничают, ты на время и успокоишься.

– Не насильники, а насельники, – поправила Гробарь.

– Какая разница?

– Существенная. Того, чего ты хочешь для нее, там не дадут. Насильники – в тюрьме, а в монастыре – насельники, монахи.

– Ну, уж и не знаю, как утешать.

– Утешится. Со временем утешится.

2001 г.