Текст книги "Здесь никто не правит (сборник)"

7. Голый посреди всех

Повторы – как волны.

Накатывают из леса, с вершины на вершину перекидывает ветер – приходит кому-нибудь сразу смерть.

Я знал, что встречу Анну на войне. Она преподает в Донецком университете итальянский язык – давний друг из поселка Мироновский под Дебальцевом написал про необыкновенную. И я по описанию узнал. Она входит в аудиторию, писал он, сразу день расцветает. И на него она взглянула так, как будто знала всегда. Остановленному болезнью в росте снизу видней – опустились сияющие глаза, и она подала ему руку. И он снизу своей короткопалой рукой ее руку взял и не посмел поцеловать. И когда я получил письмо – где ты, друг мой, в разбитом поселке Мироновский? – читал, улыбаясь тому, что любовное неизменно. Может, только ради встречи с Анной и несусь сейчас по трассе «Дон» на войну.

И всех, кто воюет, бросает вперед только то, что они любят?

А что она спросит, если встретит меня? Что я делаю на войне? Это моя жизнь. Я не забыл строчки: две ласточки вертят головками, слушая тишину, – я учился в десантном училище, она была старшей пионервожатой в школе. Почему я не забрал ее с собой в Германию, а потом в Афганистан?

Почему она не замужем?

Ждет меня, кивающего горько самому себе – кивки вперед по дороге, что становится все угрюмей. Танк подбитый стоит за лесной полосой – просвечивает бело-серое поле. И ни одного человека, будто броня явилась сама собой, подчиняясь невидимым божествам войны. Но вот впереди бетонные плиты – бойницы чернеют, из каждой ствол пулемета. Два казака в кубанках вышли навстречу.

Дальше дороги нет.

И звонок в Ростов другу-полковнику потерялся среди серых полей.

Связи нет.

«Никогда своей волей не ходи на войну!» – говорил мне командир ростовского СОБРа. Да я… скорой неволей. Будто еще движусь вместе со своими черкасами – только теперь в сторону истока.

Вот очужели в войне… кто появился так близко, чтобы убить? Там свои, там даже есть люди с Алтая! «А что ты хочешь? – скажет один. – Колхоз распался… шесть тысяч в месяц могу получить. А тут десять тысяч в день!»

Но это скажет не сейчас, сейчас я бы не поверил. И еще по сторонам, по сторонам: где бандеровцы?

Я и не думал раньше, что они всегда есть. Будто бы ждали своего времени. Они сейчас совсем недалеко от мест Верхнего Дона. До сих пор им войны невпроворот? На медленных поездах спасалась от них из-под Киева Серафима – церковное женское имя вдовы лесника означает ангела. И где был хранитель могучий, когда лесника из сторожки вывели в последний для него рассвет? А в полдень уже знали: солдаты поехали и ее не взяли. Машина покатилась в сторону леса, дымил общественный аппарат, самогон гнали по очереди. Серафима побежала следом, упала на дороге, кругом стоял лес, что лесник берег. Лес, говорил, для всех. Повесили так, что долго ногами рвал по земле. Поляна хрипит человечьим хрипом, а потом обманет то цветом, то зеленью, то птичьими голосами.

Осталась карточка Владимира-лесника, который любил лес. Машина с людьми и солдатами отдалялась, Серафима не вставала из пыли – брат Борис и я стали ее поднимать. Никогда не думал, что женское бессильное тело почти не отделить от земли.

А брат все оглядывается назад – за крайней хатой синий дымок самогонного аппарата. Брат думал, что послезавтра очередь заливать брагу и выкурить самогон, скоро в праздник отец и мать сядут друг против друга, отец будет с медалью. Мать головой закрутит после стаканчика, отец засмеется. И мы за столом засмеемся, а брат скажет, что, когда вырастет, сам будем выпивать, как отец – по-молодецки, не крутнув головой. Кто так выпьет – добре! – тому еще бы чарку поднес! А кто скривится – не наливать больше ни разу.

Каким он на войне был?

Лесник, лесник.

Вверх синий дымок общественной винокурни – первач капает в стеклянную зеленую четверть… Брат для чего-то долго вглядывается в дым меж землей и небом. Будто только ангел невидимый мог поднять Серафиму. А мы с братом никак не могли поднять… невесты и молодые никогда в такую тяжесть не обратятся. Даже старухи одинокие не станут такими, что не оторвать от земли. А родную некому поднять, кроме брата и маленького меня. Неподъемная тяжесть невыносима для него одного. И Серафима пойдет, держась за руку брата, опираясь на мои плечи – другой слабой силы не было, чтоб ее держать.

Из давно покинутого места убитый лесник говорит из давнего-давнего времени.

Бандеровцы – это те, кто убивает людей.

Даже колеса крутятся тяжело вдоль разбитой взрывами трассы. А сбоку за лесной полосой со сгоревшим остовом боевой машины вниз полого уходила чуть-чуть зеленеющая сквозь черные и белеющие прогалины земля.

Из-за нее бьются? Молчит, только зовет. И прицел, демаскируя кого-то, блеснул на один миг. Снайпер после выстрела мгновенно переместился… на донбасской войне спасение только у быстроногих. И машина с солдатами намертво не остановилась – взблеснула сталь на одной винтовке, потом на другой. Не уменьшаясь в размерах, медленно отплывает – вот такую послать за смертью. Будто стоит на месте – взгляд удерживает, пыль уже почти скрыла – ни взблеска на затворе, ни лица вздрагивающего, ни глаз. Медленно-медленно крутились колеса военной полуторки – медленно-медленно двигались возы со стороны Черкасс в сторону Верхнего Дона. Быстро стремились колеса и винты из разных мест на Донбасс.

И я завтра увижу тех, кто убил лесника.

Кем они были на Украине?

Брякнуть каждого на кушетку, подбив сзади под ноги. Положите, хлопцы, шмайссер, та й лягайте спочивать!

Некогда хлопцам – по Львову прошлись с путеводителем-разговорником, а потом по всем сторонам света. Нет времени, нэма часу. А мнение о человеке, как и почти о каждом существе, зависит от того, с какого расстояния на него смотреть, поучает медиатор. И вот с тех дней, когда катились по степи амазонки, за ними волнами другие насельники степи, в сухом остатке только каменные бабы да домашние, почти совсем прирученные ведьмы. Все будто бы покорялись – не одни люди другим, а природной степи – тут нужно было жить, не оглядываясь и не проклиная.

А теперь появились новые. И к себе со старой карточки берут повстанца Ивана Манчука, прозванного Билогруд, рядом слева сотенный Мирослав Симчич, прозванный Кривонос, вот стрельцы на позиции, тут вояки-повстанцы на марше, тут стрельцы тренируются в меткости прицела. Вот Олена – машинистка Болеховского районного провода ОУН будет убита в мае через пять лет после конца войны. Сотенного Василия Негрыча знали свои под кличкой Мороз, а повстанцы Гуцульщины снялись на память со священниками.

Повстанческий поэт Марко Боеслав в портупеях крест-накрест… мундир немецкий специально перешит для повстанческой армии. А эти трое из сотни Ляшка, тут командиры Перемиского куреня перед наступлением на город Бирча, вот повстанцы Гуцульщины. А это Калина Лукань – Галина, надрайонный проводник Косовщины, тут семейная пара повстанцев – подпольщики Петро и Ганна.

Не моя ли Анна дорогая?

А вот сам Шухевич и с ним шеф штаба Олекса Гасин, тут Шухевич на карточке с фальшивого документа, и еще Шухевич с неизвестным повстанцем – вроде бы я его где-то совсем недавно видел.

(Сделать из убийц и террористов национальное знамя – это нормально для сегодняшней Украины. Это такая работа и такой заработок. А люди – это отходы производства).

А ты поэт? Я не пою, отвечает Марко Боеслав, я только кричу, кричу, кричу!

И твоя ненька не любила тебя? Любила, любила, рано покинула.

 
Не сломит нас жестокий палач!
В наступление, друзья! На пробой!
Пусть путь прочистят нам пушки!
Вперед! Вперед! В упорный бой!
 

Это песня куреня «Колокола» – через год после войны сочинил Марко Боеслав. Ждали, что вот-вот начнется новая. Ты не поешь, ты только кричишь.

А если был бы таким, как странствующий философ Григорий Сковорода, сделал бы так, чтоб не было войны, – до сих пор же в его родовом хуторе живут люди с фамилиями Сковородько и Сковороденко.

Докричался, Марко-поэт?

 
Расти, расти, черемуха,
Широко разрастай,
А ты, моя дивчиноньку,
О любви забывай.
 

Война идет, конца не видно. Из боя, писал родившийся в Киеве Сигизмунд Кржижановский, никто никогда не возвернется живым – даже деревянные мишени восстают против пуль.

Муки смертные, почти невыносимые. Извечная, какая-то не донца проясненная правда.

 
Я за тебя, Украина,
Муки тяжкие терпел.
 

И голос моторного парубка – советника управления безопасности Украины ясно вещает.

Украинская повстанческая армия – военно-политическая формация украинского освободительного движения, основанная в конце 1942 года (символическим днем создания считается праздник Покрова Божьей Матери 14 октября), которая действовала до сентября 1949 года, после чего была реорганизована в вооруженное подполье, прекратившее свое существование в середине 1950-х годов. Только в 1961 году состоялся последний бой на Тернопольщине – с той поры осталась у меня на предплечье наколка: «Не забуду Карпаты».

Повстанцы выступали против немецкого режима? Сколько эшелонов они отправили под откос? Ни одного. Солдаты дивизии СС «Галичина» сегодня шествуют на парадах: повстанцы – это не банда.

Армия.

Своя униформа, щиро, не крыючись, открыто идти с оружием, особые знаки и ордена, наличие иерархии, головные уборы – «мазепинки» и «петлюровки» с трезубцем. Был Главный военный штаб и штабы военно-территориальных единиц, офицерские школы, система званий и наград.

Была утверждена присяга солдата-повстанца.

И старый Илько – последний повстанец – вышел из подполья только двадцать лет назад. Запоздало старый расскажет, как повесили хранившего киевский лес лесника.

О чем пишут в листовке сегодня? Читаю, пока заправляют перед самой границей.

На бледно-серой фотографии худой, злой в лице ритор бледно похож на Бандеру – свободный националист Андрий Либич на вече в Великих Мостах Львовской области по случаю 103-летия со дня рождения Бандеры и открытии памятника.

«…Вождь не был толерантным и демократичным! Настоящий Бандера не играл в пустословие! За поясом носил пистолет, в кармане нож и листовку с воззванием прирезать какую-нибудь оккупационную свинью. Бандеровцы были волюнтаристами и плевали на мнение окружающих, жили любовью к нации и лютой ненавистью к врагам. В наше время Бандера ни в коем случае не организовывал бы акции протеста без агрессии. Его можно представить бойцом-националистом, который ежедневно сражается за жизнь нации. Наша идея такая чистая и прекрасная, что для ее реализации допустимы все методы!»

Полный бак бензина на последней перед границей заправке – надо отъехать в сторону и закрыть глаза хоть на полчаса. И сразу перед глазами заколышется трасса, страшно вычернится воронка – мгновенно пропал быстрый сон.

«…Слуги режима распространяют брехню про Бандеру, и их брехня – что Бандера служил фашистам – воняет на всю Украину. Бандера боролся за Украину, и это самое главное, а на остальное нам плевать. За какую Украину боролся Бандера? Не за Украину, которую возглавляют Янукович и Азаров. Не за Украину, в которой земля и промышленность разграблены всякими фельдманами, коломойскими, ахметовыми и другими жидами. Вы голодные, потому что живете в демократии. Нам не нужна такая демократия, точнее жидократия… А всякие разговоры с социалистическими кастратами Бандера заканчивал очень быстро – пулей между глаз!»

Новый бандеровец выкрикивает перед замерзшим присмиревшим селянством.

«…Нам нужны во власти националисты, которые наведут порядок твердой рукой. Вы всё можете изменить самостоятельно – не на избирательных участках! Наплюйте на политиков-оппортунистов! Ваша судьба в ваших руках, все можно изменить на улице. Да, вас будут преследовать, травить, обвинять во всех преступлениях, но это ложь, потому что вы просто хотите восстановить справедливость, а преступной является власть. Перед судом истории именно вы будете честными.

Не бойтесь!»

Свободный националист Андрий, тебе не пора?

Но не ляжешь при людях ни на какую кушетку – слушают тебя с серыми лицами пять чоловикив и две жинки. На покое посидеть бы в тепле, котам впору с дома сбегать – через границу-рубеж к выгулявшимся в тепле россиянским кошкам.

Похваливают Андрия, кивают… побаиваются.

И комиссар Черный вслед объяснит.

«Во-первых, национализм является единственной реальной политической идеей. Все остальные партии либо имеют одинаковую расплывчатую программу, либо неживые (вроде анархистов). Кроме голода, только национализм способен сплотить значительную часть населения против нынешней власти. Во-вторых, Андрий показывает реальное лицо украинского национализма. В-третьих, государствообразующая нация действительно имеет право насаждать свои ценности, и определенные риторические перегибы здесь неизбежны. По сути выступления, помимо его антисемитизма, других претензий к тексту у меня нет. Действительно, в условиях тотальной фальсификации выборов граждане не могут что-либо изменить на избирательных участках. Действительно, на Украине демократия давно выродилась в олигархию!»

И где все эти персонажи?

Переплелись в не похожей на строй толпе… Стучат в окно крайней хаты, чтоб на ночлег – прямо из анекдота.

– Хто там?

– Партизаны!

– А скилко вас?

– Та-а… Zwanzig!

Всех двадцать уложить спать в одной выстуженной хате, чтобы жались друг к другу, напоить перед этим огненным первачом. Да только под утро из другого анекдота займет село батальон свиней.

В то же окно стукнул копытцем поросячий комбат.

– Бабка, хохлы в хате есть?

– Яки-то чоловикы!

– И скилко их?

– Цванциг!

Скручивайтесь в одной мерзнущей хате на тонкой подстилке из ячневой соломы, пахнет полем, давним детинским раем, и снится схваченное насилием предутреннее овлажневшее лоно.

Хохлов-богучарцев зовут листовкой 1944 года.

«…Мы с вами сыны одного народа и одной земли. Нас с вами одинаково вешали и расстреливали гестаповские и сталинские палачи. Братья! Не выступайте против самостийницкого движения украинского народа! Не стреляйте в украинских повстанцев! Помогайте им на каждом шагу в их священной борьбе, передавайте им оружие! Целыми частями переходите на сторону национальных повстанческих армий. Смерть палачам народов – Гитлеру и Сталину! За независимые государства всех народов Европы и Азии!»

А целый год войны впереди.

И без выстрела поразит список пропавших без вести в последний год войны – безжалостно стреляли из лесных чащ. И для молоденьких учительниц, которых направляли в сельские школы, первая четверть учебного года часто оказывалась последней. В каждой сотне полтораста вояк, а сотен было почти триста – где набраться хотя бы на каждого сотого присланных из городов молодых учительниц и фельдшериц?

Вот жертва востребована на окраине заснеженного села – бой стих, кровь, прожигающая порошу, застыла в розовых каплях, смерзается тело – больше не плоть. Ни свободы, ни жертвы приуготовленной. А от памятника Андрий в полувоенной куртке кричит в божий день.

Некому воткнуть тонкогубым ртом в кровавый след на снегу – он в своем праве. Рядом приспешники, камера фиксирует крик, чтобы вывесить в мировой паутине.

Снова война по Донбассу.

А меня только тень ползущей повозки хранит от солнечного удара, выговаривает меня собственный язык.

Да кто слушает? Далеко друг от друга, а почти рядом лесник и поэт прорастут единым прахом в цветках. И только прозрачность языка дает способность – коршуньим взглядом различить смертное подергиванье стершихся подошв. Связанные руки рвут ременный жгут, лопнула кожа-сырец, рванулась обе руки к горлу, чтоб петлю сорвать! Мычанье дробится на звуки, крошится сухарь – не заснуть ни на какой кушетке в самой страшной усталости, ни в самом тишайшем признании – крошки колют, как смертный грех.

Смысл существования ускользает, как постоянно хотят ускользнуть от облавы. Лепечут страшно на языке ускользания и смерти – будто бы ускользания от самой смерти. Такое отчаяние охватывает, что не скрыться – в шоркающей по земле подошвами чужой смерти чувствуют будто бы собственную продленную жизнь. Страшное отвращение к чужой жизни схватывает нутро. Когда всех чужих перебьют, начнут вешать самих себя. Уже самим себе втайне ненавистны, хоть никогда не признаются и вслух ненавидят других. Только немногие могут жить кратковременным смыслом боя, остальные понуро влекутся от одной жертвы к другой.

Чем больше чужих смертей, тем медленней будто бы тлеет своя.

А я лишь перевод непонятного в понятное? Нет, будто бы понятного в совсем непонятное. Ведь метафора на греческом языке, подсказывает Сковорода, означает простой перенос. И в его родовом хуторе до сих пор живут люди с фамилиями Сковородько и Сковороденко – они знают. А меня кушетка-дорога бросает через Каменск и Ростов на Донбасс, а в другую сторону по трассе «Дон» – на Москву до самого Петербурга. Неужели на кушетку бывшей столицы, чтоб переводил почти невозможное? Ведь не в том дело, чтобы непонятное сделать ясным, а чтоб понятное высветить тьмой и инстинктом.

Вот он, сверхсветлый мрак.

На Верхнем Дону я вообще без своего языка, а там мой пупок зарыт. Один дед воевал за красных, а другой за белых. Но теперь метафорически приручил все места, по которым нужно проехать.

Я давно русский хохол.

И пока отстраненный от войны, от сегодняшних криков бледного карлы на открытии памятника Бандере, не знаю, что смогу сделать из-за верхнедонского кордона. Оттуда потащились возы переселенцев и тащатся в языке до сих пор.

Кто оттуда, а я – туда.

Боевик Михаил Дяченко через два месяца после той записи в своем дневнике погиб в бою с карательной группой МГБ. А стихи Марко Боеслава – он же боевик Дяченко – сегодня зовут, непонятно только куда. Я знал в юности Михаила Дяченко – был старшим лейтенантом милиции. Когда семиклассники перелезли через забор танцплощадки, чтобы не платить двадцать копеек – лучше выпить в кильдине, танцующий Дяченко, чуть отвернув голову от лица дамы, заметил особо шустрого.

– Ты! – сказал почти прямо в розовое ушко обнимавшей его дамы. – Счас так дам – с той стороны поймают! Понял?

– Понял…

Направил спину дамы прямо в меня, сейчас толкнет блестящим обтянутым задом послушной кобылки.

Рассыпался на части, где ты есть? Может, только на верхнем Дону остался единственный, что способен собрать в сноп – поставить посередине Дикого поля и отойти на край, чтоб оттуда глянуть.

Стоит.

Хохол любит, когда хвалят, вот француз Ален Безансон прямо похвалил сразу всех хохлов – борцов против нацистов и коммунистов. Им нечего скрывать, жизнь вся на виду, не в чем признаваться на публичной кушетке. Такой хохол почти праведник – ведь коммунистический вариант тоталитарной идеологии, Безансон говорит, более опасен, нежели даже нацистский. «Коммуняки!» – орали на Дворцовой площади и на всех больших площадях.

«На гиляку!» – в экстатическом воодушевлении. Какой бессознательный бес вселился? Падают памятники, горят люди.

Травма рождения этноса – всегда страшно появляться на свет?

А Безансон еще и о том, что в некотором роде христианство было единственным религиозным течением, которое предполагает искусственный конец существующего порядка вещей. Все неправильное должно рано или поздно кончиться – тогда начнется справедливый украинский мир! По Библии, когда люди будут говорить «мир и безопасность», Бог по Своей суверенной воле вторгнется в привычный круг событий и восстановит собственное владычество на земле. Пока же этого не произошло, надо самим восстановить порядок: ещё в те времена, когда апостолы и их ученики ходили по землям Римской империи, имели место секты, во главу угла ставившие зачастую весьма странно понимаемое их лидерами разрушение мира. До самой первой кушетки с немыслимыми признаниями, что ненька не любит, назначали утро пришествия Господнего. Утро, чтоб ясно было видно по всей Украине и чтоб по всей говорили на площадях и улицах.

И этот апокалиптический голос навсегда в подсознании говорящего: всех плохих надо поубивать, а то хороших слишком мало осталось – голосом чевенгурской девчонки высказывается демон. Тот, кто так научил сказать, хорошо знал местных москалей и хохлов.

И совсем протерся сапог о другой сапог – две дырки одна к другой, как две давалки – вода внутри холодит, кажется, что смертно. И хочется вытряхнуть из каждого чобота смертный холод и согреться каким-то теплым теплом.

А куда от дороги?

Только признать, что война без конца, – тогда можно оправдывать всё. А так думать можно, когда война станет почти святой.

На Дону давно перевоевали красные с белыми. И те, что уходили с немцами на обещанную в Италии землю, давно уж отсидели свое, вымерли и почти забыты. А на Донбассе надо воевать без конца – почти божественное дело. А раз почти божественное, то нет у него и никогда не будет конца. Убьют так убьют – это не меня и не тебя, просто попадут два раза в неубиваемое.

Неубиваемый временно ты, неубиваемый никогда я.

Да кто нас может убить?

А в ответ убить всех, кто не наши. И тот, что вчера был соседом, станет москалем, пшеком или жидком. Вот Виктор Полищук достает из-за кордона собственной ровной правдой: наполовину – украинец, на другую половину – поляк.

Гуляет народ в день рожденья Бандеры – первого января прошли театрализованным маршем в Киеве, и в Одессе, и в Тернополе. А во Львове и Ивано-Франковске вся местная власть вышла.

Полищук пришел к выводу, что украинский национализм является разновидностью фашизма, а сам сбежал до Канады! Там наших много, прорвался со своей книжкой. Если, значит, идеалы молодняка в виде убийц и негодяев, которые уничтожали собственный народ, то тогда это будет страшное государство! Но пусть хоть десять раз сказал по-украински, по-английски, по-польски – хоть сто тысяч раз! Книжку выберем из библиотечных закромов и на куски прилюдно порвем.

А мы сейчас ведем переговоры, чтоб эта книга была обеспечена охраной – севастопольский депутат книжку Полищука защитил.

А где охрана для меня самого?

Мы единственная страна, где бывшие противники не примирились.

И хочу кровного родового пробега – чтоб вбежал в теплое окружение, со всех сторон свои дышат, и одним общим дыханьем врачуем всхлипы и всхрапы.