Текст книги "Здесь никто не правит (сборник)"

8. Разные голоса

Исповедь – таинство, человек признается в грехе, намеревается не только сам не грешить, но и других предостеречь. Никогда, никогда не буду каяться, не покаюсь ни перед кем.

Наш бог – военный наш бог.

Какой-то Тарас из верши – то ли из бредня-волока, то ли из самой широкой с мелкой ячейкой сети – из самого куля как-то вывернулся, уж почти пойман, да ускользнул. И про него сразу: черговий галицайскій недоумок видає себе за історика! Читайте Віктора Поліщука, який родом зі Львова, жив у той час і чітко зібрав і описав всі злочини УПА. Раз против повстанцев, женат, наверно, на россиянке.

И Анджей со своей польской герменевтикой призывает очень бережно относиться к цитатам и искать их первоисточник, а не десятую ссылку, чтобы не повторилась история с цитатой наркома Рясного.

Кому тут верить?

А на войне нет времени, чтоб все разобрать. От дороги глаз не оторвать – пока несусь по трассе, где ворон наперерез, – они уже совсем близко от Верхнего Дона.

Войну ведут такими, как я. Мы с Михайлом Михайловичем теперь на кушетке, разодранной осколками, в клинике с пробитой крышей. И некогда понимать, ветер листки пожелтевшего донесения товарища Рясного товарищу Берии рвет из рук – сейчас разлетятся по осенним бурьянам, весной осам и диким пчелам пойдут на строительство – впишутся выцветающие буквицы в серые ячейки. И дела нет жужжащему воинству, что на брата брат.

Докладывал нарком внутренних дел УССР Василий Рясной Лаврентию Берии под грифом «Совершенно секретно» сообщение о первых результатах оперативной деятельности специальных групп, которые играли и продолжают играть значительную роль в деле ликвидации оуновского бандитизма в западных областях УССР. И дело не в словах, хоть все казенные. Совсем дело не в языке, а в вещах, предметах, ярости и страсти – польского происхождения немец Ницше твердил! Брошенный на бумагу-кушетку, лежу сейчас меж землей и небом, нет времени – нет возраста, все сошлись, как чумаки на одном шляху.

Пройдет семьдесят лет после войны – как далеко ушла бы чумацкая валка с рыбой и солью? Куда вертаться, братья-козаки? И донесение Рясного в оборванном и искаженном виде будет представлено как доказательство того, что зверства над простыми людьми совершали не вояки ОУН-УПА, а сотрудники НКВД – переодевшись в форму повстанцев, проводили против граждан карательные акции с целью дискредитации повстанческого движения и лишения его народной поддержки.

– Гей… дядько? – хлопчиком белоголовым, что заснул в дурмане цветущего табака, спрошу у того, что на кушетку уложил в Австрии. – Так может быть?

– У вас там все могло быть!

– Такое время?

– Такое же, как сейчас.

А друг Михаила Михайловича из поселочка Мироновский, что рядом с Дебальцевом, письмо прислал с рассказом про это время. Сознательно задержался с ответом на семь лет, чтоб заботы лишние не передавать. Тот самый друг, которому Анна преподавала французский язык. И он не посмел поцеловать ей руку, хотя видел, как целовали другие.

…Ты ведь человек занятой, живешь в большом городе. Ты в письме задал вопрос, который оказался для меня настоящим камнем преткновения. Вопрос был таков: «Как жизнь на Украине?» Твое письмо пришло как раз во время проведения на Украине денежной реформы. В результате ее для меня книги из России стали в два раза дороже. Стало, конечно, дороже все. Но в моем сознании прежде всего подорожали книги. Ну а перед реформой пришло новое правительство. Оказывается, мы два года шли не туда и зашли в тупой угол. А с нового года новая шоковая ценовая терапия. Тяжко больной человек, не оправившийся от первого шока, переносит второй шок. Я, честное слово, собирался тебе написать, но как начну обдумывать именно ответ на твой вопрос – и на три дня лишаюсь работоспособного состояния. Я этот вопрос просто постараюсь обойти.

Газеты не выписываю второй год подряд: печатная водка. Книг сейчас у нас мало. Макулатура в основном: Марианны, Тарзаны, Эммануэли. Был в конце января в Донецке, не был там полтора года. Зашел в «Дом книги». Не купил ничего, разочарование сильнейшее и полнейшее…

А как незалежная культурология? Доцент Киево-Могилянской академии написал про бандерофобский феномен в русском сознании. Феномен – то, что себя в себе через самое себя показывает.

Есть такой феномен и у меня?

Толкует, что тысячи акций МГБ были списаны на «зверства бандеровцев» – закавычил два последних слова, чтобы отделить от своих. Приводит слова наркома Рясного, что агенты-боевики проверены были на исполнении заданий ликвидации оуновского бандитизма (в том числе убийств населения, которое сочувствовало ОУН-УПА). И особо то подчеркнет доцент Лосев в донесении украинского министра, что агенты проверены на убийствах населения, сочувствовавшего ОУН-УПА. А раз сочувствовало подавляющее большинство, то убивать можно всех без разбору! И жертвы многочисленных экзекуций НКВД-МГБ списывались на «зверства бандеровцев» – снова закавычила два слова доцентская рука. А потом подключался мощный аппарат агитпропа – легенды о массовых «зверствах» ОУН-УПА распространялись от Житомира до Курильских островов.

Статью стократно перепечатывали, а раз автор русский из Севастополя, то ему особая вера – коренной севастополец всем сердцем принял и полюбил свою новую родину – незалежну Украину. И проникся чувством восхищения и преклонения перед воинами УПА.

А раз документ, как не поверить?

Уложи доцента на кушетку, пожилой австрийский земляк из-под Коростеня, – послушай. И расскажи, о чем он молчит. Мне не под силу – в табаке цветущем забытый на берегу Толучая, одурел от еще не сказанных слов.

– А кому верить, дед? – вернусь к самому началу дороги.

– Никому!

– А без веры как?

– Верь в одного нашего Бога!

И сразу после разговора развернусь назад, где село Прогорелое у самого Дона, озеро-старица внизу, сосны выгорели позапрошлым летом, стоят дерева черными истуканами. Даже зубья пилы бессильны перед закипевшей древесной жизнью – мгновенно затупятся. Мертвое дерево железу мстец.

И совсем выходит не так, как Сковорода напомнил Аристотеля, когда сказал, что у растительной души нет памяти.

9. Зрадники-сны

Сны предатели предают друг друга тому, что есть.

Никому нет доверия, даже мертвое дерево страшится огня – доживает растительная душа после огневого пала. И самому остановиться посреди черных стволов.

А сны, как известно, появляются, когда их начинают рассказывать.

И сразу церква-красавица в навершье из ребер купола, как молодая после замужества – выдали силой, – светит сквозь черный частокол сосен. Сбили купол снарядами итальянцы в войну. И нет их давно, а церковь пришельцев помнит. И пока закрыл на полчаса глаза… черные стволы торчат в памяти взгляда – у забытого в табаке рвет дыхание трасса.

Провал перед глазами – так сузилась трасса в уставшем взгляде, стрелой падает вниз. И совсем не страшно накрывает луга первый иней на Верхнем Дону. К станции Кантемировка в дыму подходят составы итальянской дивизия «Виченца» – вечером по моему следу пойдет дивизия походным порядком через Мамон и Павловск на Богучар, чтобы дальше через Дон на Сталинград.

А я миновал Богучар два часа назад.

В Турине прошлой весной шел по улице вниз к реке – на берегу никого из дивизии «Виченца», никого из дивизии «Тридентина», нет альпийцев, ни одного фашиста навстречу. А напротив веселых лежбищ по берегу реки По донской знакомец – погонщик мулов. Ушастый служака навьючен пулеметом, цинки с патронами на обоих боках, взнуздан по-армейски. Вот кому, подумал тогда, помирать легко – нет продолжения рода, никто на горячую случку не ждет. А помирать всегда трудно! – Бронзовый взмыкнул яро, иначе бы за что памятник? Погонщик взъярен войной – чавкающая осколками смерть не из Албании, не из Абиссинии – из свирепой придонской зимы.

Теперь укрепился в бронзе на своем берегу, альпийские стрелки не перевелись.

И два итальянца пленных вглядываются издалека… может, памятник кому-то будущему из них? Хоть так стать бессмертным. Полуголые мирно вьются стайками на берегу, никто не подойдет с цветами в будничный день. А богучарские девчата к памятнику незаметно, будто к своим, никто из местных туринских не видит. Запели бы, так звонко высоко вывели, чтоб даже оглохший от холода оглянулся. И казачок, что ушел с немцами из станицы Казанской – хотел обрести свободную вольную родину в итальянской Фриуле, – сразу к своим девчатам. С шуткой к богучарским по-свойски: на казачий Дон явились вояки со скотинякой ушастой! На Дон с мулом несуразным, а он в Италию на конике служивском. Надо бы стремянную до капли в рот – рюмку о стремя, чтоб никто не пил, пока служивый в походе. Слезинка любушкина на землю! Потом дед провожает – закурганные рюмки одна за другой. Сколько курганов по Донцу, по Дону? А когда последний провожатый отстал – последняя рюмка мутной дымки.

Коню в морду!

Да некогда справно было все исполнять, когда с немцами уходил.

А теперь даже скотинке ушастой капли на ноздри бы стряхнул – будто землячка с Дона родного встретил. Чтоб хоть мулу капля на удила! Так бедолаге плита пулеметная на холку давит, ствол вздрочен кверху – выцеливает среди неба чью-то судьбу, ремешки и ремни вкруг крупа мула змеями оплелись – солдат солдатом. И хоть перышко бойкое на кепи у погонщика, сам на мула примученного стал походить. Постаментом высоко взнесен над голоногими на берегу, да ноги увязли в грязи черноземной, нежнейшей, побулькивает под копытами сметанка смертная – последний раз звук копыт слышал, когда в Кантемировке с платформы сводил мула на чернозем.

И не знал тогда, что напоследок.

По мостам и мосточкам спешат рысцой мулы, погонщики вверх на небо и вбок на белую в пузырях воду глаза косят, где чехонь донская и лягушки вверх белыми животами – не долетела бомба до переправы. Мулы копытами по свежему дереву шляпки стесывают с доставленных на Дон итальянских гвоздей. Через Сухой Донец, через Потудань, через Богучарку, через Маныч, вброд через мелкую Толучай-реку – до самого Дона мулы везут патроны, ракеты в ракетницах, макароны, вино, крем для бритья, мыло, зубную пасту и авторучки – в прошлом годе откопал местный поисковик одну с золотым пером. Ему бы разведчиком быть – обладателя золотого пера ночью в окопчике он бы живо скрутил. Теперь выставлена в школьном музее богучарского поселка «Дубрава» – кончик пера золотится, как в первый купленный день. Сплющенные тюбики крема рядом, фляжка со свастикой, ножички и кинжалы, машинка, чтобы стричься, накладки с шипами на сапоги, чтобы не оскользнулся на крутом берегу альпийский стрелок. Накладки железные на ноги – сносу не будет, как у Бабы-яги, на правой обувке успел отодрать железо альпиец в лютый мороз, а на левой еще ржавеет.

Мулу-южанину лучше любая грязь, чем мороз, итальянцы-крестьяне облизывают на черноземное масло губы обветренные. И я губы облизываю у памятника погонщику мулов – жаркий в Турине день, славно залететь в лето, упредив позднюю донскую весну, губы растрескались – в первый гром землю не поцеловал.

– С этого уезжали вокзала? – спрашиваю Массимо. – На войну в Россию?

– Вокзал? – не понял Массимо. – Тут недалеко по галерее. Потом две фашистские скульптуры – мужчина и женщина. Вокзал довоенный!

– Кто-нибудь остался, кто помнит?

– Мой дед на подводной лодке служил. Немцы их не кормили… Утром один раз проснулись – немцев нет. А крупа на кухне осталась. Вкусней, червячки белые попадались, дед говорил, что никогда ничего вкуснее не ел.

– Живой дед?

– Не-ет! Знаю одного старого юриста. Брат его был в России.

– Вернулся?

– По-моему, нет.

– Можно с юристом встретиться?

– Слегка… сумасшедший!

И мимо скульптур мужчины-фашиста и дебелой тетки-фашистки – прохожу между ними, слева отель Roma, которому двести лет. В сквере напротив албанцы продают свежее мясо, толкают и гонят женщину неведомого молчанья, она издалека цыгански магически плюнула в мужское мясное торжище.

Вот отсюда они на Дон – огромный зал вокзала, так было и до войны, весеннее голубое небо в полусфере проема – как раз в это время они отправлялись. Первые эшелоны с настоящими вояками, потом стали брать всех подряд – по своей воле почти никто бы не пошел. Фашизм фашизмом, дуче – свой дуче, но к поздней осени изукрашенные золотыми виноградниками холмы станут домашне-прекрасны, тут хватает тепла, землицы рыженькой, навсегда своей. Тут женщины с глубинами в милых глазах. И Плащаница рядом в соборе. Но даже самого распоследнего влекло почти невозможное до этого путешествие силы – там богатые земли, оттуда можно богато вернуться, все будет еще лучше, чем сейчас есть. Переменить к лучшему участь, не обращая внимания на чужих. Задирая голову к синему небу, обнимали за плечи друг друга – так не упасть, в небе итальянские самолеты прогремели над вокзалом и городом легко и неуязвимо. Авиация дуче слала привет доблестным пехотинцам, танкистам, наводчикам пушек и подносчикам снарядов! Погонщики мулов чувствовали себя неутомимыми. Только мулы клонили морды – дрожь-предательница от ушей до крестца. Но так скоро победно все кончится, затеяли неукротимые немцы, и с ними до поры-до времени заодно, хоть они немцы. Естество играет – одному достается возлюбленная другого, брошенный тоже жить может.

И впереди, куда уйдут шестьсот эшелонов, сначала будет почти итальянская осень – холмы придонские в тепле и свете бабьего лета похожи на холмы Тосканы. Еще далеко до страшной черноземной распутицы, потом слякоть и грязь, чавкающая поступь вьючных мулов, темнеющее небо, наплывающее на придонские хутора, разбитые станции – чужая богатая земля, где бедно живут.

– Победим и приедем! – кричат солдаты.

– Мы вернемся!

И вдруг неведомая мне итальянская Анна среди солдат и провожающих людей на вокзале испытала вернувшийся единственный страх, как пред потерей девственности. Даже не тех минут, когда случился навсегда присвоенный миг, а среди бедного буйства силы. Так невыносимо было сейчас переживание неведомой близости-боли! Не боль страшна, а ожидание. Как в первый раз – ничего не осталось, кроме настигшей сейчас прободающей девственность пустоты. И ее Микеле, махая рукой единственно ей, уже страшно был далеко – еще дальше, чем когда она ничего не знала о нем.

Над голубым разворотом Дона, где солнце бросилось из-за тучи, сразу просветлел темный полдневный морок – почти весело выскочат на берег странные девки-лягушки. За одной бросается итальянец в военной форме – она вскакивает на гребень высокого берега перед Галиёвкой, дразнит оттуда, он вслед на крутой берег. И престарелый казачок Цицарка с размаху выставил против итальянца самодельную пику.

Замахивается на чужака – штычок воткнул почти в губы.

А итальянец в простой белой человеческой рубахе раскрыл руки, чтобы девушка сама в объятия. Ловит, будто рыбку. И в луче света перед ней стоит с раскрытыми объятиями, только они двое видны сейчас – то появляются, то пропадают в свете идущих составов. Так тихо-мирно вдвоем… втроем – совсем старый Цицарка будто с молодой матерью рядом, сейчас к серым старым губам прикоснется влажный, теплый, налитой молоком сосок. Еще не родился, а она уже готова кормить. Тихая слышна песня, но совсем непонятны слова, поют природно по-русски, по-украински, по-итальянски – колыбельную всей Европы одинаково исполняют лягушки.

И под это внимание итальянский солдат Микеле снимает с девушки зеленый наряд – накидку с лягушечьей мордочкой, дивчина остается в белом. Круглый вырез на ночной кофте, монисто отсвечивает рубиново-красным цветом. Он прикасается к монисту и перебирает, как четки.

Ганна богучарская поднимает голову.

Касается ласково ее глаз, гладит брови, палец прикладывает к губам, теребит ласково ушко, ее руку знакомо целует в запястье.

Так точно на берегу перед отправкой в армию поцеловал ручку Нюрочке дрожащий в первой страсти призывничок. И всё помнящий старый Цицарка головой кивает.

Так, истинно так.

И будто вслед старому Цицарке. «Истинно так… что за истина благовестится?» – вдруг спросит старый. А она руку кладет на руку чужого солдата в белом, видны на голубом две ладони, переплетаются пальцы, как волны. Но постепенно смываются очертания – пальцы-волны расплылись по голубой глади, потом голубое белеет.

Это замерзший Дон.

Сугробы на берегу, бруствер над черно-белым окопом.

Откуда среди тепла бабьего лета отчуждающая зима? Потрескавшаяся земля воюющего Донбасса вливается ледяным дыханьем.

Я по паромному мосту через Дон.

И в мирном успокаивающем течении – взгляд апостола Андрия сохранен в следах – ушли на глубину черные пятна от давних разрывов. Притихают мирные люди рядом, мат-говорок, разбуженный ссорой перед погрузкой, примолк. Посреди местных и проезжающих стоят привычные уже беженцы.

И на самом большом черном пятне, как на затмении солнца, итальянец и девушка становятся одним белеющим в темноте существом. Невидимо ни для кого стоят почти обнаженные на черном фоне будто бы совсем неподвижной воды. Вдруг итальянец-солдат всполошился – вспопашился местным словом – одежу казенную напялил и почернел. Из темноты вносит в луч света зеленое одеяло – с одной стороны казенные буквы и цифиря.

Укутывает бережно девушку.

– Anna? – спрашивает, водит над водой пальцем, по-итальянски пишет. – Passport?

– Ганна! – отвечает она. – У нас паспортов тут нема.

Хутора! Не паспортизированная местность! Нюра… Гануся!

– Hanunia! – придумал он для нее имя. Новым именем зовет из своего туринского далека.

Накрывает все вокруг ужасающий гул и вой ветра. Свист черный стоит посреди черных обгоревших стволов, где пережидаю усталость. Свист, не уходящий, без эха. А в белом свете метели появляются два итальянских солдата – Микеле и неизвестный альпиец с ним. И Анны рядом с Микеле уже нет.

Каждого, кто навстречу, по-итальянски просят укутать и приютить.

И еще один в казачьей форме с немецким орлом появляется с итальянцами рядом. И еще один сегодняшний в непонятной форме.

– А это кто? – навстречу грозный Цицарка. – Что-то не помню! – Там с тобой кто? – строго спрашивает Анну. – Слушай сюда!

– Он из Грузии! – Анна помнит, что она теперь из Европы. – За свободу… доброволец!

– Какой такой грузин?

– Казачье пение почти как наше грузинское! – неизвестный по-свойски говорит Анне, даже к ушку склонился.

– Ты сюда слушай! Мало получил под Цхинвалом?

– Он за свободу!

– Чего несет с Дона и с моря? Воевать пришел? Вместе с Сакашвили явился? Как бы гриву я тебе не подстриг! – не успокаивается старый Цицарка.

Тут каждому нравится черноглазая Анна. И казачок, что ушел с немцами на итальянский север, карточку достает, где красуется в парадной форме.

– Слушай сюда! – перебивает всех. – Un gruppo di cosacchi… si fa fotografare prima di lasciare Tarcento! Вот он я! – показывает Анне.

– Я видела фотографию! Она есть во всех книгах.

Неслышно, как тени, подходят со всех сторон люди снов, чтобы тоже глянуть.

Три подружки из-под Богучара просят пожалеть-защитить. Послали перед войной на торфяные работы – ногти о пеньки сбиты, рученьки в мозолях, мошка заела, одного солдатика, что приехал в гости к сестре-торфушке, чухонцы чуть не убили. Идет… кровь течет, они подскакивают и бьют. И все со страшными ножиками! Хуже тальянцев!

Вдруг все вчетвером спели грустную довоенную частушку.

 
Как на Гатчинском торфу
Делали бастовку,
Им обедать ни ху-ху —
Закрыли столовку!
 

– Дядечка Цицарка, пожалийте менэ!

– И меня пожалейте!

– Меня!

– И ты, казачок-землячок!

Грузина лохматого боятся просить пожалеть.

– Дядько Цицарка, – совсем осмелела самая бойкая. – Прижалей молодую!

– Кто б меня прижалел! – старик самодельную пику воткнул в песок перед самыми берцами грузина.

Все притихли в странной близости.

Анна-переводчица с новыми подружками вдруг все постарели в один миг, медленно-медленно со света сходят в неопрятный подвал. Раньше бутылки с купоркой стояли в каждом подвале, теперь жители закупорены от войны. И видят совсем юную Анечку, дрожащую, в оборванном халате, пояс волочится по грязной бетону пола. Стоит в темном углу, не подходит ко всем.

– Кому верить тут? Никому! – кричит казак. Бросает на пол сорванные германские нашивки. – Пришли в Италию? Новая родина! Пришли во Фриули… партизаны итальянские бьют! Англичане советам сдали! Я один из своей сотни остался!

– А ты бы не предавал! – не смолчал верный Цицарка.

– Тухачевский из пушек бил по куреням! Куда деться? – казак увидел грузина в камуфляже и берцах. – А ты своей волей сюда? Бандере служить?

– Я свой Кавказ тут защищаю!

– Ты не кипятись тут перед нашей бабой, – голос казак понизил. – Ты в «Тамаре» служил»?

– Он тогда не воевал! – защищает толерантная Анна. – Он молодой, вы видите?

– Я сейчас воюю! – отстраняет Анну грузин. – На своей войне!

– Подразделение «Тамара»… – не отстает казачок. – Абвер… точно?

Грузин смотрит на казака, сейчас рядом с ним странно помолодевшего – так свет пронизал частокол из стволов черных сосен. А тот увидел рядом молодого человека с оружием из семьдесят лет назад кончившейся войны. Или сам из той войны невозможно стремительно постарел?

– Знали там, может, кого-нибудь? – спрашивает грузин. – У меня там двоюродный дед был.

– Я в грузинской роте под Моздоком бывал. И не знал сперва, что грузины выдавали себя то за испанцев, то за бошняков! Я их через шашлык узнал! Потом, слыхал, то они в Греции, то против партизан в Югославии. Почти все попали в плен. И я попал! Потом десять годков до звоночка! И вернулся… меня где угодно встретишь. С детства такой охреян!

– Охреян? – Анна-переводчица вспомнила слово. Старая женщина из Фриуле так называла козла. – Кто это?

– Или грудь в крестах, или голова в кустах!

– Friuli? Friuli… Friuli! – подходят на знакомое слово пленные итальянцы.

– Фрыули! – огрубляет легкое итальянское слово казак. – Хотели мы там найти родненькую новую родину! Нюрочка, ты сюда глянь! – достает карточки из мешка.

На фотографии престарелый казачий генерал почтительно в полупоклоне – перед ним бравый генерал фон Паннвиц. В лице немецкого генерала будто бы даже легкая доброжелательность – с юности уважал казаков немецкий кавалерист.

А лицо казачьего генерала до жил напряжено. Из последних сил держится, чтоб не показать предсмертную слабость.

И повесят старого через три года.

Казачок так читает по-итальянски, что понятно по-русски.

Micaylo cosacco del Don posa per una foto-ricordo che la famiglia non ricevera mai. Михайло, значит, донской казак со всем своим семейством на вечную память снят.

Столик резной итальянский покрыт итальянской скатеркой, к бутылке вина приставлены четыре карточки. На двух крайних женщины в прическах с пробором завлекательно головы отвели влево, на третьей посередине молодая пара – пчелиной детвой белеют на руках два младенчика. А на четвертой карточке почти неразличимый образ Богородицы. Добрячие немецкие сапоги у cosacco del Don – голенища сапожник-земляк достроил повыше, чтоб не по пехоте. И шпоры немецкие, орелик на левом рукаве выше локтя. Фуражечка немецкая на правый бок, вздернут правой рукой ремень с портупеей. А когда перегоняли лошадей сорок четвертого кавполка – два коногона в посадочке по-калмыцки. С немецкими винтовками за плечами, немецкие носатые головные уборы – на чужой карточке среди всего табуна казак Micaylo сразу признал своего коня.

Потом на карточке разъезд казачий на фоне виноградников – удобно против солнца в немецких носатых кепках, итальянское солнце не бьет в глаза. И напоследок голос возвысил Micaylo, будто запел – наметом летят казачки, слились с конями… внизу карточки вдоль крупа лошади вскинулись кривоватые кавалерийские ноги. Плечи в бурках стоящих вдоль скачки казаков – как безглазый череп.

Esercitazioni acrobatiche di un cavaliere cosacco!

И тут был, вольтижировкой владел, теперь догорает подвальная свечечка – через простой огонек не перемахнуть.

La terra impossibile! Impossibile.

– Да-а! – говорит казачок старому Цицарке. – Думали там переждать, чтоб потом вернуться. А ты думаешь, немцам служили?

– La terra impossibile! – вспоминает Анна.

– Impossibile, родненькая! Землица недоступная… была, да скоро сплыла! – казак молодой женщине жалуется почти со слезой.

Но все отстраняются от бывшего казака вермахта. На него понадейся, а он только о своих куренях. А пленные альпийцы идут прямо к нему, хромая мимо чужих.

Казак осмелел.

 
Там итальянские ручьи
Бегут альмазными струями,
Рогацца с черными бровями,
Ой, да растет не для меня!
 

Рогацца, рогацца – будто бы подманивает кого-то итальянец, одеяло с цифирями расстилает на полу. Девушка… рогацца!

Хохлушка робко из темноты выходит, ложится на казенное одеяло… медленно поднимает колени, руки нелюбовно вдоль тела. Согласилась, но без объятий. Не хочет, чтобы подружки увидели вместе с итальянским солдатом.

 
Рогацца с черными бровями,
Ой, да растет не для меня.
 

Сливаются голоса. И с той стороны, откуда слышны взрывы, выходят еще двое в форме украинской армии – не хотят пропускать к себе. Лица в масках, руки в перчатках.

Украинский смерш! Казак увидел трезубцы на рукавах.

Smert… smert! – Итальянец Micaylo тяжело дышит – все равно, лишь бы в тепле.

– А ты иди! Иди… – говорит казак грузину. – А то быстро сцопают! Грузин? Грузин. Скажут, с ополченцами заодно. Грузины с обеих сторон воюют. Пока разберутся, к трубе прикованным посидишь! – говорит вслед казак, – склонился к переводчице Анне: – Значит, стал на мосту, всех троих вожжами обмотал. Толканул в воду! Жену… всех трех деток! Последышек совсем малый казачок. Фриульской станицы рожак! И сам хотел следом, да ранило… в плен попал!

– Кто? – не понимает Анна!

– Кто-кто… дед Пихто! – оглядывается казак на желтый и голубой смерш. – Я десять лет отсидел! И вернулся! У меня ничего нет… Думаешь, теперь хоть малость бандерам отдам? Да я! – казак вдруг вырвал из ножен шашку. Круг стальной над головой. – Теперь земли родной луганской крохи не дам! Ни красным, ни белым… ни желто-блакитным!

Ударил одинокий выстрел – дробовика звук, где-то браконьер выследил косулю из придонского леса. И перед глазами снова черные пики сгоревших сосен.

Можно ехать, но еще голоса слышу совсем рядом.

А гуманитарный конвой, где я в самом конце, растянулся почти на две версты – сто семнадцать машин, как белые волы, выползли из темноты под фонари таможни.

– Чехонь! Копченый угорь… рыбец!

Пиво… пиво, пиво!

– Есть водочка… – тихо, склонясь, молодая в капюшоне. – Пирожочки с малинкой! С картошкой! С ливером! Напиток мамин… самогоночка!

Анна-переводчица сама готова по любой цене отдать многое. Вот неделю рядом с итальянским профессором – в Туринском университете исследует эстетику ветряков, чтоб не бились птицы. Вот просмотры, прогоны, статьи о спектаклях, лекции знаменитого Умберто Эко об Августине Блаженном. А ее самой сейчас будто бы нигде не было – сыночка назвала Козимо, чтоб совсем не напоминал прошлое.

И чувствовала, что Михаил где-то здесь, – ушел на войну прямо из лодки на берегу, не оглянулся, а она так смотрела вслед!

Недавний страх от близкого пребывания среди чужих теперь не так страшен. Она всех незнакомых будто когда-то давно вырастила в себе, думая, что никогда не встретит, но вот они рядом. От этой случайной близости почти совсем прошли прежние страхи. Рядом с войной страхи стали другими – люди невозможных встреч вдруг обретали друг в друге настоящую плоть. Анну будто бы теперь никто и никогда не мог оставить. А совсем недалеко стреляли… неожиданно привычно страшно прилетали мины – хозяин-шахтер и его собачка одинаково падали рядом.

Казак, разминаясь после долгой дороги, в полутьме крутил шашку то в правой, то в левой – сверкающая воронка стекала на кисть, где намотан темляк. А когда машина конвоя сдвинулась назад, стала видна уставшая фигура казака – совсем стал не похож на человека из сна. Но Анне самой вдруг захотелось все рассеять в том мерцающем круге, что возник в блеске стали. Становилось привычно невыносимо – не вынести ни в какую пьесу и ни в какой рассказ для итальянских русистов. Казак будто бы только для нее разметал все ненужное в мерцающем круге – сбрасывал с острия: на болота, на болота – на глухие места.

Она могла бы перевести слова песен, которые слышали на Дону итальянцы, на теперешний мирный язык. И песню казака перевести на пьемонтский извод итальянского языка. Отстраненные от нынешней войны люди стали бы почти своими среди своих. Незаметно-остро вглядывалась в человека с шашкой – чужой, злой от войн человек, но в чужом неприятии сама прорастала побегом-ростком… побегом от всей нынешней, будто бы устроенной жизни. Начинала понимать, куда надо стремиться. Туда побегом, куда всегда хотела, – вперед или назад, но к себе самой, какой становилась сейчас. А божественная красота, которую извлекал из учения Августина университетский профессор, теперь изменялась почти в собственное отрицание, будто не была красотой вовсе, – расплывалась, растекалась по чужим судьбам, по ночной дороге мимо Ростова, высвечивала какое-то невозможное здесь любовное приятие поверх самых первородных страхов и вековечного божественного благообразия. Как будто бы шла по самым первым следам, вот сейчас рождались имена, возникали, рассыпались страхи… спекшиеся в комья человеческие тела, придавленные бетонными плитами, почти не присыпанные землей, уже превращались в то, что будет пронизано ростками травы. Будет свезено спецкомандой по разнарядке, закопано под номерами – ни слова при закапывании, чтоб не вдыхать.

А Михаил, что сейчас совсем недалеко от переводчицы Анны, вдруг почувствовал, что он тяжелый и старый. Женское тело нелюбовно придавит. Она будет чувствовать не желанную легкую близость плоти, а чужесть и отчужденность тела. Могучий мужчина сдаться готов существу-новобранцу – себе самому, кто обнимал Нюрочку в лодке на берегу. Мечущий молоки на икру сазан так бил хвостом, что брызги летели на корму лодки.

Завидовал сейчас тому молодому, что со своей юной Анной мог бы долго любовно жить. И среди запахов копченой донской рыбы, выхлопа дизелей, среди людей, продающих домашние пирожки и домашнюю снедь, почувствовал себя в бесприютной необжитости среди чужих. Тут совсем недалеко стреляют в людей, как в черные палочки или точки. Или совсем их не видят. Почти ничего не было своего… встретит он Анну? Уже освобождена для него койка в лагере, где будет обучать ополченцев, скоро станет субъектом с неизменным на всех войнах своим позывным.

Молокан.

Вернется на этот раз?

Но даже среди всей отстранившейся жизни почувствовал запах яблочка, полежавшего в тепле, будто обрадовалось домашнему дозреванию в темноте. Уже темнело точками на том бочке, где ударилось о землицу. Красные прожилки на яблочке, хотел наклониться, чтобы вдохнуть запах.