Текст книги "Шелковая жизнь"

Иссык-куль

1 9 7 7. Памяти Пети Клейнера…

Говорили, что Петя Клейнер…

Не знаю…

На Иссык-Куле я помню его лёгким.

Лёгким, обаятельным, романтичным…

Трезвым, даже когда аромат портвейна сопровождал его по пляжу…

Загорелым…

Его плечи и красный нос – в матовых лоскутках облезающей кожи, дрожащих под иссык – кульским ветерком…

Мечтательным…

Как-то раз, после обеда мы сидели на горячем песке. Ни голосов, ни музыки репродуктора – в лагере режим «мёртвый час». Только ласковые всплески прибоя. Петя прищурился:

– Вот, если не смотреть назад – на этот «Гулаг», прости господи… то вроде мы на Гаваях… или в Эйлате…

– Где это?

– Это на Красном море, мой юный друг, – «Земля обетованная»…

– Какая, какая?

– Обетованная…

– Где это – я спросить постеснялся…

Деликатным…

– Вы, сэр, как говорят в нашем оркестре, владеете партитурой – разрешите отмотать пару листиков? – спрашивал он перед вечерним походом в деревянный сортир. – Дефицит верну непременно.

Щедрым…

На завтрак нам выдавали по полстакана сметаны. Петя свою отдавал друзьям – в это утро повезло мне.

– Представляешь! Он охренительно смелый чувак! Так и говорит: «Министр мясомолочной промышленности, оказывается, есть. И хорошо выглядит!»

– Кто говорит?

– Михаил Жванецкий!

– А кто это?

– Юноша! Это же гений! Запомните это новое имя!

Веселым, находчивым, быстроумным…

Отвечал он всегда мгновенно – как будто всё ещё продолжалась «разминка» знаменитой команды КВН ташкентского политеха.

– Отчего простыни у кладовщика Асланбека сырые?

– Да он сам не просыхает!

У начальника спортивного студенческого лагеря ТашПИ «Ешлик» Киева Нигматовича (вот такое имечко!) характер и кулаки были тяжёлые…

Студентам и жене Неле это было известно.

– А давайте такой текст забабахаем: «Телеграмма из – под Киева тчк чтоб вам всем так жилось тчк Неля».

Не забуду словесный экспромт, который Клейнер великодушно и непринуждённо, на бегу подарил, когда мы, кряхтя и потея, сочиняли речь для открытия лагеря в 1977 году.

На следующий день тугодум – проректор бодро начал читать на утренней «линейке»: «Дорогие сопляжники и сопляжницы!»

Все так и рухнули на песок от хохота. Проректор побагровел, но… самостоятельно он двух слов связать не мог, пришлось ему и дальше – по бумажке. Медленно, водя пальцем по буквам и ожидая подвоха, двигался он по тексту, как сапёр по минному полю. Это было уморительно и так узнаваемо в те времена…

– Приветствую вас на берегах… на берегах… – он запутался в строчках, остановился – и решился на отсебятину: – … на берегах… НЕ МЕНЕЕ ЗЕЛЁНОГО ИССЫК-КУЛЯ! (Откуда он взял эти слова, никто потом так и не понял.)

Сопляжники бились в смеховой истерике…

Зелёные от амурного недосыпу, от «зелёного змия», незагорелые зелёные новички – студенты первой смены ржали и аплодировали…

Проректор держал злобную паузу…

Один Петя был невозмутим: «Молодец, не растерялся – вот что значит живая речь и аппаратная школа!»

Все ещё были живы и здоровы – и мы, и незабвенный Петя и даже «дорогой Леонид Ильич».

Но тесно было Пете в лагере…

Хотя, думаю, потом – в Эйлате, он наверняка вспоминал родной и пленительный Иссык-Куль.

Простые радости

– На месте – е – е!..

Эх, и паузы закладывал наш строевик – мхатовские!.. А мы чеканили шаг по пыльному асфальту плаца.

– …Стой! Бдить – так!

Никто не знал перевода этого неологизма полковника военной кафедры Леонарда Иваныча Зайцева. Он ухитрялся вставлять его в любую фразу и по любому поводу.

– Строевая подготовка – есть основа военного дела. Запомните! – рявкнул полковник. – Если курсанты не владеют строевым шагом и не умеют держать строй, это не бойцы, а тараканы! Лёгкая, бдить – так, добыча американской военщины. Ясно?

– Ясно… – недружным хором ответили построенные на плацу студенты – архитекторы.

– Не «ясно», а «так точно, товарищ полковник», – вскипел Зайцев. – Чтобы завтра – к девяти нуль – нуль все! На медкомиссию! В полном, бдить – так, составе. «Походы по девочкам» отменяются!.. (Так он называл всё, что не относилось к военной подготовке.)

– Товарищ полковник, вас жена к телефону! – заорал из окна дежурный.

Леонард Иваныч развернулся и покорно засеменил в сторону кафедры.

Курсанты беззвучно ржали ему в спину. Наш староста, сержант запаса Мишка Пак, покачал головой. Он был принципиальный холостяк – женоненавистник и терпеть не мог солдафонов. Но, в этот раз, оглядев нас, он философски заметил: «Вот, над кем бы вы ещё так смеялись? С тоски бы подохли!»

– Снимай трусы, – равнодушно сказала тётка и пошевелила усами. Губы у неё были в истошно яркой помаде. Над верхней – росли длинные, редкие усы. Как у цирковой моржихи. Я завороженно за ними следил.

Усы шевелились не просто так. Она явно что-то мне сейчас говорила…

– …Залупу показывай, – услышал я её голос. – Оглох, что ли?

– Что, простите? – вежливо спросил я, придерживая спущенные трусы (почему-то хотелось сделать вид, что этого «термина» я не знаю).

– Показывай. Всё ты понял, – интонация у тётки не изменилась (видала она таких «студентов – интеллигентов»).

Я подчинился… Ответил на все вопросы…

…Записывая, тётка ещё раз глянула на то, что я держал перед ней трясущимися руками

– Не женат? – спросила она.

– Н-нет…

– Заикаешься?

– Н-нет… Х – х – холодно (в этом отсыревшем складе у меня даже пупок дрожал).

– Венерические заболевания…

– Н-нет…

– Иди, – буркнула она и опять черкнула в тетради.

– Куда идти? – растерялся я. – Следующий! – закончила она диалог. И шикарно прихлопнула на столе таракана дефицитным журналом «Америка». Этого «зверья» вокруг было навалом – и под ногами, и на мебели.

– Я подтянул плавки и вышел в коридор, навстречу шеренге голых студентов с анкетами в руках.

Медкомиссию проводили в здании бывшего склада, рядом с военной кафедрой.

Ранним утром, когда я подошёл к месту сбора-то оказался не первым. Большая группа наших парней уже слонялась у входа. Курили, трепались, нервно пошучивали и гадали: что там на медкомиссии будет? Ждали, пока соберутся все… Заходить толпой – было не так страшно.

На парапете склада висел кумачовый транспарант: «Дадим стране 4 000 000 тонн хлопка!» Из радиоточки, под бодрые аккорды фортепиано, надрывался голос диктора: «Р – р – раз, два, три, четыре…» – это передавали «Утреннюю гимнастику».

За столом, у входа, изнывал от похмельной жажды дежурный офицер с красной повязкой на рукаве. Воду он с отвращением отхлёбывал прямо из мутного казённого графина.

В этот день на лекцию по истории искусств пришли только наши девчонки. Все, кроме жён из пар «неразлучников». Жёны отправились с мужьями и до окончания медицинской экзекуции решили ждать своих на улице…

Наш препод – Ерофей Моисеевич, которого за глаза мы называли Марабу, – вошёл в аудиторию и удивлённо огляделся…

Обычно он не тратил времени на перекличку. Кто пришёл – тот и пришёл. Всё равно сдать зачёт ему можно было лишь рассказав весь материал – от и до (вопросы по билету – не в счёт). Поблажек он никому не давал. Даже любимчикам. Ставил пары и беспощадно, язвительно высмеивал. Но бывал справедлив – заслуженную пятёрку у него мог получить любой двоечник. Анекдотом стала история о том, как пересдавал ему экзамен Женька Кройцман.

Марабу сидел за столом, от изнеможения, закрыв веки. Женька, скосив глаза, второй час пересказывал по тетрадке, которую держал на коленях. Внезапно Марабу открыл глаза.

– Всё. Достаточно! Говори, кого из французских архитекторов ХVIII века знаешь?

Женька сделал вид, что вспоминает.

Марабу опять стал засыпать…

Кройцман быстро перевернул страницу и заглянул вниз…

Марабу распахнул веки.

Женька судорожно задвинул тетрадку под стол.

– Ну, вспомнил?

– П-поль…

– Кто?

– П – п – поль Рояль?.. (так он успел прочитать название «Пале – Рояль»).

– Где?

– Во Франции…

– А в Италии тогда кто? Джузеппе Пьянино?

Лекцию Марабу начинал, едва войдя в аудиторию. Но в этот раз, увидев всего несколько девиц, он удивлённо огляделся.

– Товарищи, а что так… жидко?

– Мальчишек на военную медкомиссию забрали, – доложила отличница Эллочка.

Ерофей раздражённо дёрнул плечом.

– Чёрте – что, – пробормотал он… …Закончившие обход студенты возвращались в раздевалку. Скоро в тесном помещении было не протолкнуться. Но одевшиеся – не уходили. Делились пережитым.

Больше всего разговоров было об усатой врачихе, перед которой снимали трусы. Мы рассказывали друг другу, как это происходило. У всех было одно и то же. Почти…

Разница заключалась в том, что холостым она задавала вопрос: «Не женат?»

Тех же, кто успел обзавестись половиной, она не спрашивала. Осмотрев детородный орган, утвердительно говорила: «О! Женат, значит…» – и отмечала в тетради.

Как она догадывалась? И что означало это «О!»?

Ошиблась врачиха только раз – с парнем, которого звали Фарид. Он был молодожён. Свадьба состоялась всего несколько дней назад.

Когда мы сообразили в чём дело, то почти разом замолчали.

– О, бля – я – я… – удивился кто-то в тишине.

Друг за другом, все повернулись к Фариду. Глядели на его трусы. Он занервничал.

– А чё – я? – А ничё! Прогулял брачную ночь? – нагло улыбаясь спросил Вовчик и за поддержкой оглянулся на Пака.

Мишка прищурился на фаридовские подштанники:

– Снимай давай!

– Ты доктор, что ли? – решил качнуть права Фарид.

– Все снимайте! – невозмутимо уточнил Пак. – Экспертизу проведём.

– Да, блин, никому не интересно что ли? – закричал Вовчик и первым стянул трусы.

– Мана сенга (Вот тебе)! – выставил он «свидетельство о браке» …

Напряжение спало. С весёлым ржанием, один за другим – женатые и холостые – все поснимали трусы и бесстыдно выстроились у сидящего на табуретке Пака.

– Давай! Ищи разницу.

Мишка оглядел нас. Почти двадцать мужиков стояли перед ним. Впервые Пак растерялся.

– Блин… Никогда столько разных х@ёв сразу не видел, – пробормотал он. – Идите на фиг, сами ищите!

– А ты, Пак, чего в плавках? Показывай свою корейскую морковку! – крикнул Сочный.

– Я‑то покажу, лишь бы ты, Сочный, штаны не снимал (эту кличку толстому Бахрому дали после того, как он калорийно пукнул в раздевалке перед физкультурой).

Парни вокруг засмеялись.

Мишка встал – и тоже опустил чёрные плавки.

Мы как будто сошли с ума: всей толпой разглядывали, сравнивали и хохотали. Наконец, сообразили, как удобнее: женатые – их было всего четверо, включая Фарида, – выстроились напротив холостых.

Староста растерялся не зря. «Морковки» казались похожими только вначале. На самом же деле, как и лица, у всех они были разные.

Экспертиза окончилась ничем. Анатомических отличий женатого от холостого мы так и не нашли. Никаких рубцов и мозолей семейная жизнь не оставляла.

Посмеялись и стали расходится. Была вторая половина солнечного тёплого дня… Сентябрь. Четвёртый месяц лета в Ташкенте!

Кто отправился за пивом в «Парк Тельмана», кто – на стадион «Пахтакор», гонять мяч на тренировочном поле… Кто -

купаться в Анхоре. Семейные, вместе с жёнами, пошли по домам. Кроме Фарида. Он выбрал пиво.

…После футбола и купания я приплёлся домой без сил. День угасал, как фонарик с подсевшей батарейкой. Солнце спустилось ниже крыши и устало подсвечивало стены нашего дома и кроны деревьев сада. В листьях виноградника шептались воробьи. Они доклёвывали неснятые кисти… Когда я поднимался на крыльцо, за спиной раздался шелест, а затем гулкий стук о землю. Это упало, пролетев сквозь листья, тяжёлое яблоко «Семиренко»…

На кухне я долго и жадно пил из – под крана, спиной ожидая резонный вопрос папаши.

– Где это ты шатался? – наконец подозрительно осведомился отец.

– Четыре пары было сегодня. – соврал я, делая вид, что продолжаю пить. – И ещё медкомиссия…

Мама разогревала на плитке остывший ужин. Я потянулся к сушке – за чистой тарелкой, уцепил её двумя пальцами и… … брызги осколков разлетелись по всему полу кухни!

Разбей – пролей! – сердито крикнул на меня отец (этим прозвищем меня дразнили с самого детства).

– Вот когда у тебя будет своя жена… – не выдержала мама…

– «Алёша, не женись, и женщин берегись! От них лишь зло, одно лишь зло повсю – у – у-ду! Как в дом жена войдёт и царствовать начнёт, чуть что не так – пускает в ход посу – у – уду!» – дурашливо запел я. Я знал эту песенку от бабушки. «Это твоему деду Алёше его друзья – лоботрясы сочинили, когда он на мне жениться только собирался, – уточняла она всякий раз. – Пулик (так она называла деда) и сам горазд был посуду бить. Ты, видно, в него пошёл».

– Я с тобой серьёзно разговариваю… – расстроенно сказала мама.

– Ни за что и никогда не женюсь! – буркнул я и принялся собирать осколки.

Родители продолжали ворчать…

Схватив недогретый ужин в кастрюльке, я вышел с ней на крыльцо дома. В саду уже было темно. Я сидел на пуфике у двери и глядел перед собой. Послышались шорох и звук когтей – по мощёной кирпичом дорожке подошла моя овчарка Азка и, кряхтя, уселась рядом – на коврике. И тоже стала глядеть в сад…

– Сейчас. Я доем свою половину.

Вторую – тебе, – сказал я собаке.

Азка кивнула. В кустах затейливо пели сверчки…

…Именно жёны и объяснили загадку усатой врачихи. Причём догадались все – каждая по отдельности. Молодцы, девки!

Узнали мы об этом на следующий день, когда собралась на первую пару – на рисунке. Зайдя в аудиторию, заставленную мольбертами и гипсовыми слепками, я сразу же увидел наших парней, стоящих полукругом, возле замызганной скульптуры могучего Лаокоона с сыновьями, которых душили хилые змеи. Вовчик, облокотившись на затёртое гипсовое колено жреца, рассказывал.

– …Маринка моя сразу раскусила: «Идиоты вы… – говорит, – …какая там анатомия! Вы свои чем держали? – Руками! Вот докторша на них и смотрела»…

– При чём здесь? Она же не руки проверяла… – перебил Фарид.

– А при том, что у всех на пальцах, кроме тебя, – кольца обручальные! Поэтому и не спрашивала. Сразу говорила -

женат. И точка.

Девчонки хихикали в сторонке: им уже всё рассказали.

Фарид растерянно посмотрел на свою руку: кольцо после свадьбы он не носил.

…На следующее занятие по истории искусства группа собралась полностью. В этот день неожиданно похолодало, словно глубокой осенью. Мы сидели за столами, не снимая курток. Марабу появился в аудитории в зимнем пальто, которое накинул на плечи, как бурку. Едва войдя, он радостно съязвил, потирая ладонями: «О, полная явка! Рад, что медкомиссия признала вас годными к восприятию искусства».

Через пару минут, заложив руки за спину, он уже расхаживал вдоль экрана диапроектора и монотонно бормотал текст лекции. Ближе ко второму часу, Ерофей обычно входил в экстаз-запрокидывал горбатый «клюв» и покрытую редкой шерстью лысину, прикрывал глаза – и… превращался в иллюстрацию своего прозвища.

В этот раз, наша реакция на тему лекции заставили его отвлечься от обычного сценария.

Марабу рассказывал о голландской живописи эпохи барокко. Народ в аудитории оживился, когда на экране диапроектора возникла проекция картины Рубенса «Похищение дочерей Левкиппа». Обилие нагого, розового, трепетного женского тела оживило даже клюющих носом на задних рядах.

У Марабу была любимая формула, которой он объяснял почти все изображения обнажённой натуры.

«Художник. Отстаивает. Право. На простые. Человеческие. Радости!» – через паузы декламировал Марабу, впечатывая шаги в пол, а слова – в наши головы.

Как можно радоваться похищению? Это же насилие! – с места возмутилась отличница Эллочка.

Ерофей даже подпрыгнул на месте, и неожиданно хихикнул. Вопрос явно оказался к месту.

– Да – это похищение! – запальчиво воскликнул Марабу. – Но!.. О чём картина? Братья Диоскуры крадут дочерей царя Мессинии – Левкиппа. На самом же деле Рубенс, как и другие художники барокко, просто использовал для живописных композиций античные и библейские сюжеты….

И в этой картине тема похищения интерпретирована весьма условно. Девушки, в трактовке Рубенса, уже вполне, так сказать, созрели для того, чтобы быть похищенными. На самом деле, заметно, что они скорее не возражают, чтобы братья Кастор и Полидевк – эти красивые мужественные воины их похитили! Поэтому и сопротивляются… довольно формально. Именно этот естественный, биологический зов плоти и вдохновил жизнелюба Рубенса, а вовсе не буквальное изображение конфликта из языческой мифологии.

Обратите внимание на великолепно проработанный живописный контраст тел обнажённых дев, и солдатских фигур. Их мышц, стальных лат, кирасы! Заметьте – между телесностью и религиозностью у Рубенса нет противоречия. В его трактовке и духовные искания аскетов, как в «Портрете францисканца», так и тело человека и радости жизни, в том числе и телесные – всё это творение Божие! А мастером изображения женских форм, Рубенс был величайшим. Хотя каноны той эпохи… – Марабу скептически оглядел нас, – …явно не соответствуют вашим стереотипам красоты.

…Ещё через неделю мы опять маршировали на плацу. Офицерские рубашки на наших плечах вымокли. Из – под ног летела не пыль, а брызги. Это зарядили вдруг ранние дожди. Нам на погоду было наплевать. Всё равно, со дня на день, будет отправка на сельхоз работы. Впереди – два месяца хлопкового братства, пьянства и любовей. Под дождём и снегом – на полях и в гнилых колхозных бараках.

…Мы топали и горланили дурацкую «строевую»: «Расцвела у нас в саду акация. Самая чудесная пора! У меня сегодня менстру – а – ция. Значит, не беременная я – я – я!»

Уже к апрелю чуть не половина наших парней и девок переженились. Простые человеческие радости… Бдить – так.

До «Афгана» оставалось ещё три мирных года, до распада «Страны Советов» – целых пятнадцать.

О, танго итальяно

Утро в лагере начиналось так.

Оживали репродукторы, установленные по всей территории и в жилых корпусах. Сначала из них раздавался глубокий вздох.

Затем…

Ах – кха – кха – кха…

Ах – кха – кха…угр – р – р-р…

(надрывный кашель и хрип курильщика со стажем)

Наконец пробивалось первое слово:

– Внимание…

…Фу – у – у…

(вздох)

– Внимание…

…угр – р – р-р…

(хрип)

– Праслушайти абъявлений па спортивно – аздоровительному лагерю «Ёшлик», Ташкенского полутекнического исинтута имени Абу – Райхана Беруни…

…угр – р – р…

(хрип)

Затем – томительная пауза…

…и короткое, как всплеск, брошенного в воду камня, слово:

– Падъём!

Это был голос заместителя директора лагеря по спортивно – массовой работе с диковинным именем Киев Нигматович.

Студенты выбегали из корпусов…

Зарядка…

Кросс – босиком, по колючему, холодному песку, вдоль иссык – кульского прибоя…

Построение на утреннюю линейку…

Завтрак…

Спортивные тренировки и общественно – бесполезный (как мы его называли) труд…

Второй раз репродукторы оживали в два часа дня. Кашля на этот раз был поменьше. Предисловие такое же. Объявление чуть – чуть длиннее:

– Абъявляеца мёртвый час, да шиснацати чисов!

Студентов разгоняли по койкам. За тем, чтобы никто не вышел ни наружу, ни, боже упаси, на пляж, следили злобные дежурные и спасатели.

Уже не горячий, но по – августовски ласковый песок

Внезапно, раздался хрипловатый мужской голос.

– Послушайте, юноша, вы сегодня дежурный спасатель, так?

– А вы кто?

– Запомните: я – Пётр Иосич Клейнер, ответственный инспектор. С Алексеем Марковичем (Клейнер кивнул в мою сторону) выполняем особое задание ректората ТашПИ и Черноморского пароходства! (Он сделал ударение на последнем).

– А он… – Это я разрешил ему быть со мной на пляже.

– А я… – А вы юноша, нам мешаете. – сказал он тоном, не терпящим возражений. – Сделайте одолжение, идите пожалуйста…

(…нахуй – мысленно ляпнул я).

Клейнер словно услышал – и покосился на меня с шутливой укоризной.

Спасатель молча развернулся и ушёл, разгребая песок босыми ступнями.

Пётр Иосич глянул на часы.

– Алексей Маркович, у нас ещё целых полчаса до отбоя. Давайте подремлем, – сказал он и блаженно вытянулся на песке.

Тихо шелестел вялый иссык – кульский прибой.

Внезапно ожил репродуктор:

Ла – ла – ла, ла – ла – ла, лА, ла – ла – ла… – замурлыкал итальянский тенор.

Шестнадцать нуль – нуль…

Это означает, что кончился отбой.

Территория лагеря ещё безлюдна…

Кто-то досыпает последний сон в душных каморках двухэтажной общаги из белого кирпича. Кто-то уже напяливает плавки и ищет своё полотенце… В стекляшке «Ветерка», где живут стройотрядовцы, уже стучит теннисный мячик – пацаны сражаются – пара на пару.

А над раскалёнными асфальтовыми дорожками плывёт вкрадчивый голос Марино Марини:

Ла – ла – ла, ла – ла – ла, лА, ла – ла – ла…

Мёртвый час сдох!

Да здравствует свобода!

Все на пляж!

Вечная весна

Было начало ленинградской весны, тысяча девятьсот семьдесят пятого…

Минус двадцать четыре…

На всё про всё у нас с Витькой был один воскресный день. Вечером – самолёт в Ташкент. С утра, в понедельник – опять на лекции…

Ну, какой может быть выбор у семнадцатилетних студентов – архитекторов из Ташкента, первый раз оказавшихся в Северной столице?

Идём в храм искусства – в Эрмитаж.

Начало марта… десять утра… холод собачий… гололёд…

Дубеем в ташкентских хэбэшных плащиках, выдыхаем иней вместе с паром…

Но идём.

Невский…

Здание Главного штаба с аркой…

Александровская колонна…

Скользят полуботиночки…

Вход в Музей…

Вестибюль…

О – о – о, пара нет!

На кашне тает изморозь…

Гардероб… мраморные лестницы… каменные вазы… резьба, зеркала, позолота…

Экскурсанты и музейные бабушки – смотрительницы…

Куда идти? С чего начать?

Сразу оказываемся в зале выставки французских киноплакатов. Застываем перед постером «Скромное обаяние буржуазии».

Начинаем кружить по залу порознь…теряем друг друга…

Возвращаюсь…

Не могу наглядеться – не отпускает «Обаяние» …

Подходит Витька.

– Ты ещё? Я – уже…

– Ну, иди… давай – «членораздельно» … встретимся в конце Эрмитажа, – легкомысленно предлагаю я. – Ну… давай.

Расходимся – каждый по своему маршруту…

…Залы…картины, скульптуры… паркеты, колонны, окна, двери, портьеры и шторы…

…Переходя из века в век, борюсь с искушением вернуться…

У восемнадцатого опять не выдерживаю – иду назад – в начало семнадцатого – к Питеру Брейгелю Младшему. Не насмотрелся…

Неожиданно – хлопок по плечу. Оборачиваюсь – Витька!

– Туда! – разворачивает он меня в другие двери. – Выход – там!

– Не, – говорю, – мне дальше надо… А ты щас в каком веке?

– Што значит – в каком? В двадцатом. Я закончил.

– Как?!

– Обед прогуляли – полвторого уже!

– Не, я никуда не пойду. Я ещё в восемнадцатом не был.

– Какой кошмар! – качнулся Витька…

Но делать было нечего – пошёл за мной. По второму разу…

С каждым залом он горбился всё ниже…

В девятнадцатом веке склонил лицо на грудь.

В двадцатом – плёлся за мной, закрыв глаза и, как ребёнок, держал в кулаке мой палец…

Терпел. Молчал…

За окнами было черно. Короткий день закончился…

…Дошли до Родена. Я млею.

– Витька! Смотри – «Вечная весна»!

Он с усилием поднял голову. Отпустил мизинец… пальцами разлепил глаз.

– Уж – жас…

– Почему?

– Кот-то – рый час?

– Полшестого.

– Я видел это…

– Где видел?

– Здесь… ещё в полпервого!

И бессильно уронив голову снова уцепился за меня…

Не отпускал до самого гардероба.

…Из всей Эрмитажной экспозиции, по сию пору, я помню только плакат «Обаяние» и «Весну».

… к самолёту мы неслись бегом – по взлётному полю – через заснеженные рулёжки…

Успели.

В салоне, по радиотрансляции, сладостно подвывал Ободзинский: «… и ве – е – ечная весна-а!»

В Ташкент прилетели под утро. Двадцать четыре. Плюс.

Опять весна.