Текст книги "Шелковая жизнь"

Я – спринтер

Возле моего дома, у продмага, напротив музея ГУЛАГа, частенько дежурит огромный, неопрятный старик – попрошайка, с клокастой бородой и длинными седыми лохмами. У всех прохожих он пытается настрелять денег на опохмел.

Обычно я обхожу его, заранее меняя курс.

Но, в этот раз, я почти столкнулся с этим пьяницей, потому что усиленно жалел себя, ковыляя и припадая на одну ногу.

– У тебя шип – сказал мне травматолог, равнодушно щурясь на рентгеновский снимок моей стопы.

– Какой? – тупо спросил я. – Возрастной остеофит. – буркнул доктор, чиркая ручкой по бумаге.

– Зачем возрастной? – обиделся я. – Затем… затем что… пора… – пробормотал он. – Где этот шип?

– В пяточной кости. – махнул он рукой на экран, продолжая выводить каракули.

И тут я вспомнил. Я мечтал о спринтерских шиповках. Но из-за моего сорок пятого недетского размера найти их никак не удавалось. Приходилось бегать в кедах. И вот, накануне соревнования, тренер притащил мне какую-то древнюю шипованную рухлядь. Шипы, ржавые и корявые, были не только на носке, но и на пятке.

– Вот… – сказал мне Панкратов, – немецкие, трофейные! Это ещё папаша мой с фронта привёз. Примерь – ка.

– А зачем – на пятке?

– Это прыжковые – для высотников. – Сейчас мы их… кусачки возьмём – и отчикаем.

Шиповки пришлись мне в пору – я отстирал их, смазал маслом. Затем шикарно промчался контрольный забег на тренировке – и заболел гриппом. С соревнований меня сняли…

Зиму я пробегал в тряпочных кедах. Трофейная обувка висела на стене – без пяточных шипов. А весной… шиповки на меня не налезли – я ещё рос… Кому-то они наверняка потом подошли.

Старикан, раскрыв объятия, кинулся мне навстречу.

– Отец, добавь на коктейль… – закричал он. – Душа горит, отец!

– (Это кто… ему отец?) – на секунду я остолбенел от такой кошмарной наглости.

Но тут же понял, что сейчас меня просто сгребут – увернулся и рванул прочь, во все лопатки!

От ужаса, я даже забыл про боль от шипа моей пятке…

– У ты какой ловкий! Спринтер! – донеслось мне вслед.

И этот комплимент почти утешил мое самолюбие.

Химорода, харакири и хокку

Мой друг, весь в снегу,

С лошади упал – винный

Хмель свалил его.

Это стихотворение написал Мацуо Басё…

…Через триста лет, под новый тысяча девятьсот девяносто пятый год, дизайнер Максим, по фамилии Химорода, выпивал с двумя юными выпускниками Сергиево – Посадской духовной семинарии.

Самому Максу было тогда уже двадцать семь…

Юные священники оказались ребятами начитанными. Хотя и несколько односторонне. Они превосходно знали богословие, точные и естественные науки. Но к мирской литературе были равнодушны. О том, что есть такая японская поэзия хокку, впервые узнали от Максима.

Химорода стал читать им стихи по памяти. Неожиданно это увлекло выпускников – семинаристов.

Всю ночь они пили водку, запивали кагором и, со слезами на глазах, вдохновенно слушали философскую лирику Басё…

Новый год, а мне

Только осенняя грусть

Приходит на ум.

…Утром, ни свет – ни заря, один из них разбудил Химороду. Хотя сделать это оказалось непросто – он с трудом продрал глаза.

– Макс, а тот японец про выпивку стихи писал?

– Блин… Ты меня за этим разбудил?

– Послушай – я написал хокку:

Самурайская репа трещит,

Десять йен на саке не хватает -

Харакири с утра спасёт.

Прошло ещё двадцать лет с хвостиком и стало очевидно, что писал «тот японец» стихи про выпивку.

Но, кто же рассказал Мацуо Басё про размер хокку? Кто был Химородой триста лет тому назад?

Слушайся маму

Косте Чармадову и всем, кто верит в мечту.

Костя приехал в Москву из Тбилиси, закончил исторический факультет МГУ. И стал… режиссёром.

Кино было его детской мечтой, но мама считала эту профессию несерьёзной. И Костя подчинился – поехал в Москву и поступил в университет. Но мечта не отпустила. Получив «серьёзный» диплом, он рискнул маму ослушаться – ушёл работать кинорежиссёром. Кино в девяностые не снимали – и Костя пошёл рекламу.

Самый – самый фестиваль в кино – это Каннский. Как и в большом кинематографе, главный рекламный фестиваль тоже проходит в Каннах. И вот Костю первый раз отправили во Францию, в Канны, на рекламный фестиваль! До сих пор он даже туристом за границей никогда не был. Можно представить, как трепетало его сердце.

К началу фестиваля Костя опоздал. Он заканчивал монтировать очередной ролик и приехал позже своей группы рекламщиков.

В это утро все собирались отправиться на знаменитую набережную Круазетт. Это было третье утро в Каннах, но совместный завтрак с кофе и свежими круассанами для всех стал уже традицией. Коллеги, один за другим, в шортах, майках и шлёпанцах спускались в холл отеля. Даже утреннее каннское солнце для москвичей казалось тропически жарким. Здоровались, оглядывались – все ли собрались?

– Ну что, идём?

– А Костя приехал? – спросил кто – то. – Приехал. Сейчас спустится.

– Да вот он! И все хором выдохнули: О – о – о!!!

Костя спускался по лестнице в шикарном белом костюме, белых туфлях и белой шляпе.

Ранее Костя не был замечен в пижонстве. Всю свою жизнь он, казалось, проходит в одних и тех же кроссовках, джинсах и свитере. Но сегодня!

Сделав последний шаг по ступенькам, Костя огляделся вокруг. Его глаза прикрывали тёмные очки “Cartier”. Для законченности образа, не хватало, пожалуй, только трости.

– Ну, ты даёшь, Костя! Что за грузинские штучки?

– Ты не перегрелся с утра? Костюмчик не жмёт?

– Не жмёт – с достоинством ответил он. – Для настоящего режиссёра Канны – это святое место. Этот костюм – дань уважения.

Народ, по дороге, ещё прикалывался над Костиным «прикидом». Белый костюм в окружении трусов и шлёпанец выглядел, конечно, нелепо. Но Костя был трогательно серьёзен и шутки скоро завяли.

Миновали бульвар, и вышли на Круазетт, рядом с Дворцом фестивалей. Группа остановилась – все кроме Кости. Взволнованный встречей с мечтой, не оглядываясь, он шёл к парапету набережной.

Утро было раннее. Вокруг – никого, только пустые столики и стулья кафе. Свежий ветер гладил пальмовые ветви крон и зонтики безлюдного пляжа. Элегантно и непринуждённо придерживая шляпу, Костя подошёл к знаменитому парапету и положил на него руку.

Это был кадр! Это было кино!

И тут, как по заказу свыше, на бульваре, за спиной Кости, появились две фигуры. Молодая дама в белом платье и шляпке, за руку с мальчиком лет семи в матросском костюмчике, словно из фильмов времён молодого Жана Ренуара. Утренний мистраль играл с платьем и шарфиком из серебристого газа. Мальчик тянул женщину за руку – к морю. Костя, замерев перед парапетом, стоял спиной к ним. Он не видел женщину и мальчика, но был частью этой нечаянной мизансцены.

На наших глазах оживала дивная картинка из ретро – кино…

Вдруг мальчик вырвал руку и побежал. Длинное платье мешало женщине – придерживая его, она протянула руку и крикнула вослед, неожиданно по – русски – но с неподражаемым тифлисским акцентом:

– Важико[47]47
   Важико по – грузински – «сынок».


[Закрыть], важико! Слушайся маму!

Кабачок-телефон

Никогда ещё я так не скакал! Никогда…

…Эти мобильные телефоны нового поколения появились во второй половине девяностых. В это время у меня и появился новенький аппарат NOKIA, похожий на небольшой, но увесистый кабачок с хвостиком.

Мобильные телефоны были ещё слишком дорогим удовольствием. Но мне он полагался по статусу новой должности. Очень я гордился и статусом, и телефоном. Уже на третий день я не представлял, как же раньше жил без него. Я не выпускал его из рук, непрерывно поглаживал и ласкал то кнопки, то маленькую пипочку антенны.

Странных, незнакомых функций в этом телефоне было много: vibration, bluetooth, snake (вибрация, блютус, снейк)… Ими я пока не пользовался. Всё, что я умел, – набирать номер, отвечать на вызовы и, с грехом пополам, отключать рингтон (звонок).

На первые важные переговоры в новой должности вырядился я… как никогда. И почувствовал себя увереннее.

Я был в новом костюме Lagerfeld, сорочке от van Laak и галстуке Gucci. В переговорную шёл уверенно и вальяжно, небрежно запустив руку в боковой карман. Под ладонью, в интимной глубине широких (по тогдашней моде) брюк – бананов, радовала тяжесть нового телефона.

Пожалуй, только раз, легкую неуверенность – нет, скорее предчувствие, я ощутил, когда садился в кресло, напротив директора по маркетингу американской транснациональной кампании. Она была весьма эффектной блондинкой по имени Дороти, известной своим суровым характером.

Перед этим, вслепую, указательным пальцем я нащупал клавишу и попытался отключить звук вызова.

Вроде получилось…

Сажусь…

Но, как только я вынул руку из кармана, телефон оказался под моей задницей. Подкладка кармана была длинной, как детский сачок для бабочек – и телефон свесился через бедро. Я привстал, незаметно перекинул его под брюками – на другую сторону. И этот кабачок послушно улёгся у меня между ног. Знакомую увесистость я ощущал теперь под гульфиком. Было забавно. Я даже улыбнулся.

Дороти, сидящая напротив, отреагировала вежливой бизнес – гримасой.

– You okay? (Вы в порядке?)

– Yep. (Да), – кивнул я. – (Ух ты, какая зоркая!)

– So, let me start our meeting? (Ну, давайте начнем встречу?) – надменно улыбнулась она.

…Встреча шла, в общем, монотонно. Нас было всего несколько человек, и мы обошлись без видеопроектора. Дороти говорила, разворачивая перед коллегами и мной страницы с графиками и картинками известного бренда женских прокладок из presentation kit. Мне приходилось больше слушать, чем говорить. Дороти говорила слишком быстро, и понимал я далеко не всё. Реплики, которые я пытался вставлять, особого внимания у неё не вызывали. Отвечала она односложно, почти не глядя на меня. Словом – неласковая была тётя. Я обиделся, заскучал и стал рассматривать интерьер…

… в переговорной появилась откуда-то чёрная кошка. Она остановилась за креслами наших клиентов, пошевелила хвостом. И, грациозно покачивая бёдрами, ушла под стол. Никто, кроме меня, внимания на неё не обратил…

… Мои замечательные костюм и галстук никто не разглядывал. Вызревало ощущение, что меня вежливо игнорируют.

Что – то… надо было сделать. Что?

Вместо того, чтобы пялиться на Дороти, можно смотреть слегка мимо… И эдак рассеянно кивать, поглаживая телефон ладошкой… – придумал я.

Где-то в кино я видел – именно так ведут себя важные персоны.

– (Точно! Надо достать телефон!)

И вдруг… Вдруг мне показалось, что не только я, но мой кабачок в кармане вспомнил обо мне.

Я не шучу.

Трубка под моим гульфиком вздрогнула. Еле заметно. Но я был уверен, что мне не померещилось.

Очевидно, изумление так отразилось на моём лице, что Дороти вдруг замолчала и уставилась на меня.

– What happened? (Что случилось?) – произнесла она.

Мой телефон продолжал шевелиться! Или же… гульфик кто-то трогал под столом!

– It’s a cat… (Это кошка…) – успел сказать я… …И выпрыгнул над креслом!

Это было… как удар!

Током!

Теннисным мячом!

По самому чувствительному мужскому месту!

Словно кто-то метался в моих штанах, не находя выхода.

Я, едва не перевернул стол. Страницы, лежавшие на нём, взлетели, как голуби.

Вокруг меня все вскочили, опрокидывая стулья.

Кошка кинулась из – под стола, заметалась по комнате, и пропала в щели под шкафом.

А у меня под гульфиком скакала и билась в истерике трубка мобильного телефона. Причём молча! Вместе с ней скакал я. И вопил, невесть что!

Наконец я исхитрился выпутать из её кармана и отбросить перед собой.

Теперь взбесившаяся трубка, вращалась и подрыгивала на столе.

Спасла меня Дороти.

Она первая поймала скачущую трубку и нажала кнопку.

Трубка мгновенно успокоилась.

Только страницы продолжали с шелестом соскальзывать на пол со стола и кресел…

– What a great vibration! Is it new Ericsson? (Великолепная вибрация! Это новый Эриксон?) – спросила Дороти.

– No, it’s…it’s Nokia (Нет – это Нокиа), – сумел выговорить я. – Perfect! (Чудесно!) – восхитилась она и погладила кабачок большим пальцем с облупленным маникюром.

Затем развернулась к своему менеджеру, уже собиравшему с пола бумаги.

– You need one just like it. To not miss my calls. (Тебе нужен такой же. Чтобы не пропускал мои звонки.)

Я топтался на месте. Заправлял рубашку и подтягивал брюки.

Дороти протянула мне телефон через стол. Но придержала, когда я потянул его.

– It was an outstanding advertising pantomime! It’s a big loss for Nokia that they’re not your client… (Это была необыкновенная рекламная пантомима. Нокиа много потеряла от того, что не ваш клиент…)

So, let’s continue? (Продолжим?)

P. S. «Нокиа» не стал нашим клиентом, но прокладки мы выиграли.

Четыре дырочки от кнопок

Не раз я рисовал обнажённых женщин.

В смысле – nude.

Или, как говорят по – русски, – ню.

С натуры.

Подруг, знакомых, сотрудниц, натурщиц.

Рисовал одетыми – раздевал уже на бумаге.

Чаще всего это были спонтанные наброски в стиле «alla prima» – карандашом, ручкой, рапидографом, кистью – всем, что было под рукой.

Женщин эти произведения поначалу смущали. Но в итоге – нравились. Они заводили секретные папочки, в которых любовно хранили листики со своими изображениями.

Одна так и говорила:

– Вай, Лёшя! (Она была коренной, ташкентской национальности.) Ты – ринген! Муш увидит – ни за что не поверит, что я сапсим одетый была!

Меня эти восторги радовали и забавляли, но всё же я оставался недоволен результатом (точнее – я просто – напросто знал, что настоящий художник обязан быть требовательным к своим произведениям).

Женщины видели мою неудовлетворённость.

Жалели меня.

Утешали.

Как могли – раздевались и позировали по-настоящему.

То есть – ню, обнажёнными.

Получалось хуже.

Голых рисовать было труднее. Куда-то девалась артистически непринуждённая графическая лёгкость…

Чаще всего после этих сеансов, как укор художнику, оставались холсты и картоны с ученически беспомощными линиями построения.

Иногда, в особо трудных случаях – только белая бумага с дырочками от кнопок по углам.

Иная страсть побеждала изобразительное искусство…

То немногое, что удавалось довести до уровня законченной работы, как и наброски, я беспечно раздаривал.

Где сейчас эти рисунки?..

Сохранилось – «почти ничево».

Большей частью – изображения одетых дам…

Есть ещё несколько, уже пожелтевших, чистых листов финского ватмана, гэдээровской бумаги «Aquarell», французской «Torchon», мелованной двухсотсороковки…

Формат тоже различный. Но у всех есть одна общая особенность.

Линии рисунков на них вижу только я. Очевидно, что они удались. Не чувствую никакой неудовлетворённости.

Остальным на бумаге заметны только водяные знаки, или рельефы клейма производителя.

И на просвет – четыре крошечные дырочки. По углам.

Начинка

Была у меня с детства мечта – попробовать настоящие шоколадные конфеты «Mozart». Когда мне повезло оказаться в Зальцбурге, это было первое, о чем я вспомнил. Неподалёку от Mozarthaus возле площади Residenzplatz есть старинная кондитерская Fürst. Именно в ней и продают знаменитые шоколадные конфеты – подлинные кюгельны и трюфели «Mozart». Все иные называют подделкой.

Уже перед дверью голова начинает кружится от шоколадного аромата. Внутри – глаза разбегаются от разнообразия эксклюзивных сладостей. Мне насыпали полный кулёк трюфелей. Я не удержался и тут же, у витрины, развернул и надкусил конфету. На зубах у меня неожиданно что-то захрустело.

– Что там внутри? – спросил я продавца.

– Marzipan und Kaffeebohnen (марципан и зёрна кофе)! – гордо ответил он.

Оказалось, что внутри – не шоколад! Вкус был замечательным, но я почувствовал себя обманутым. Наверное, как тот папин узбек – бухгалтер, из моего детства…

…Что везли под Новый год из Москвы в Ташкент советские «командировочные»? Всё, что «достанут» в столичных очередях. Отец всегда привозил бабушке апельсины и её любимый «зелёный» сыр Рокфор. Маме – колготки, себе – финскую колбаску, а мне – разноцветные шариковые ручки. Всего этого в Ташкенте было «не достать».

В этот раз папа Марк привёз ещё и шоколадные конфеты. Большой бумажный кулёк. Стол на нашей маленькой кухне был занят раскрытыми нотами, и папа стал выгружать подарки на крышку маминого пианино, которое едва помещалось у раковины. Кулёк накренился – из него высыпались несколько восхитительно пахнущих шоколадных полушарий. Они были в серебряных, волшебно блестящих обёртках. Совсем как ёлочные игрушки!

Такие конфеты я один раз уже видел – у бабушкиной соседки, которую за глаза все называли «Манькой – спекулянткой». Баба Нина покупала у неё платья и туфли и, как-то раз, взяла меня с собой. Пока она примеряла одежду, меня посадили за стол. На нём стояла большая хрустальная ваза с целой кучей блестящих конфет. Не смотреть на них, было невозможно.

Манька взгляд мой заметила и сказала, что это «трюфель» – очень дорогой московский шоколад. Он «без обмана», потому что внутри – такой же шоколадный, как и снаружи. Она положила передо мной одну конфету и произнесла скрипучим басом: «Кушай, детка. Их только Моцарт ел». Я ответил: «Спасибо». Мне очень хотелось попробовать этот трюфель. Но взять такую дорогую штуку, почему-то, было стыдно. Он так и остался лежать на белой скатерти, с выглаженными, как на брюках, складками…

…С тех пор я так себе представлял Моцарта: «В доме стоит рояль. На крышке – ваза с шоколадными трюфелями. За клавиатурой сидит маленький Вольфганг Амадей. Он играет на рояле и ест их».

Вот только что там, в трюфелях? Разве могут такие ценные конфеты быть одинаковыми внутри и снаружи? Я ещё не ведал, что такое «Единство формы и содержания». Но сомневался, потому что знал слово «начинка»!

…Мама принялась собирать конфеты – обратно в кулёк. Оказалось, что это подарок не для нас, а для «очень нужного» бухгалтера. Он выписывает деньги за папин хоздоговор -

и от этого зависит «благополучие семьи». Мне опять дали только один трюфель. Сказали, что больше нельзя.

Целый вечер я бегал на кухню, и подглядывал в стеклянную дверцу буфета, за которой лежал кулёк. А мама Галя долбила по клавишам: репетировала свой концерт.

На следующее утро папа Марк трюфели унёс, но в буфете ещё целый день сохранялся необыкновенный шоколадный дух. Свою конфету я положил в курточку. Потом гулял во дворе, вынимал её из кармана и нюхал. Но развернуть, откусить и попробовать – что за шоколад там внутри, – не решался. Боялся расстаться с тайной. Так и не съел её в тот день…

Возвратился домой папа на ночь глядя. Меня уже загнали спать. Родители ужинали на кухне. Но я симулировал, что сплю, а на самом деле подслушивал. Мне было интересно: как там с конфетами? Отдал? А вдруг, обратно принёс?

За стенкой папа «крякнул», значит, выпил рюмку водки. Потом я слышал, как звякают по тарелкам вилки… как мама моет посуду… как они разговаривают.

– Ну что? Подписал?

– Подписал…

– А трюфели ему отдал?

– Отдал…

– А он что-нибудь сказал?

– Сказал: «Хоп».[48]48
   Хоп (узб.) – ладно.


[Закрыть]

– Хоп?

– Хоп.

– И всё?

– Ну… одну конфету вынул, разглядел, понюхал…

Я за стенкой обрадовался – бухгалтер тоже нюхал трюфели!

– А потом?

– …потом развернул, откусил… Ничего, – говорит, – конфеты. Хорошие. Жалко – начинки нет.

Колокольчики-бубенчики

То Рождество мы застали в Йоханнесбурге. Странновато было видеть повсюду ёлки, красные шары, блестящие гирлянды – и публику в майках, шортах и сланцах.

– Хочу мороженного! – взмолилась Ленка, отмахиваясь и прогоняя какое-то назойливое насекомое.

И тут же мы увидели вывеску «Gelateria» под полосатой маркизой.

…В открытом павильоне было не прохладнее, чем на улице, хотя над головами шевелил лопастями вентилятор.

За витриной стояла рыжая девушка в классическом белом чепчике

Слева от неё болтались золочёные колокольчики – бубенчики на еловой ветке, с красной лентой «Marry Christmas».

Справа – пробковый борд, с листиком, надписанным от руки: «Our staff is not responsible for bees and flies».

Зато ассортимент был – глаза разбегались. Пока я соображал, Ленка, зная мои пристрастия, уже скомандовала:

– Sorbet mango for me, please… And vanilla for this gentleman!

Девушка принялась ловко нагребать совочком шарики мороженого.

– Смотри, – шепнула мне Ленка, – мороженое итальянское, а девушка – типичная бурка.

Пшеничные ресницы у девушки были без туши, а курносый носик – с веснушками. Красотка – глаз не оторвать!

Бурка уместила в рожок второй шарик и озорно глянула из-за двух рядов запотевших стёкол.

– Типичная крестьяночка. Их картофельницами называют, – ревниво добавила Ленка.

Девушка водрузила третий шарик и протянула рожок. Как только Ленка взяла его – шарик начал сползать. Пришлось манипулировать этой зыбкой конструкцией.

Настал черёд ванильного лотка. Я решил подстраховаться – и как только в рожке оказался второй шарик, произнёс (так мне казалось) с типично английским прононсом:

– No, thanks. Just two balls please!

Рыжая бурка замерла с совочком в руке и захлопала ресничками.

– Думай, что говоришь! – зашипела мне в ухо Ленка. И обратилась к продавщице.

– Sorry. He means – two scoops. Sorry. – И опять мне:

– Ты знаешь, что сказал?

– Два шарика…

– Какие там шарики…

В этот момент, где-то над нашими головами, как по заказу, хрустально зазвенели колокольчики рождественской мелодии.

– …джингл боллс! – презрительно продекламировала Ленка в мою сторону.

Рыжая бурка прыснула со смеху… Ленка тоже – и третий шарик смачно шмякнулся на пол. Веером разлетелись манговые брызги.

– Sorry. We will give you a new third (Простите, дам вам третий)… – почти простонала продавщица и прикрыла губы ладошкой, не закончив фразу.

Вот так, под жаркие дамские всхлипывания, закончилась в это рождество хрустальная мелодия Jingle Bells.