Текст книги "Шелковая жизнь"

Pozor, утопенец, голуби и бархатная револяция

28-й годовщине чехословацкой «бархатной революции» посвящается!

В школе все тетрадки у меня были необычно тонкими – чистые страницы из серединки я выдирал до исписанных. И всё из-за того, что я был чемпионом по голубям. По бумажным. Я наловчился складывать их из клетчатых листиков так, что они летели у меня дальше всех.

Самые летучие получались из страниц альбомов по рисованию. Длинные, со стремительными «ракетными» крыльями. Такие голуби улетали с четвёртого этажа нашей школы № 145 – на другую сторону улицы Жуковского. Далеко… пока не скрывались из виду.

Была такая игра – запустить в окно голубка с написанным на нём желанием. У кого дальше – у того и исполниться. Я это игнорировал – ничего не писал. На самом деле – трусил рисковать заветными желаниями. Вдруг проиграю. Предпочитал запускать безымянных, а желания загадывал только мысленно.

POZOR

Тем летом 1989 года сбылась мечта – я впервые приехал в Прагу. Три дня пролетели быстро. Напоследок оставалось всего пара дел. Отвезти рабочие документы в Союз архитекторов Чехословакии и выпить пива друзьями – Мирославом и Яном. Встретившись, мы решили начать с документов – идти было недалеко.

Подходим к зданию. Напротив – на треноге, фанерный щит, на котором лихо намалёвано кистью слово POZOR!

– Что это значит? Кому позор? – спрашиваю у Мирослава.

– Здесь – союз архитекторский… офис… тебе надо прямо -

там будет такая… рецепция… увидишь э-э… краснэ дивки. Показывай дивки пакет с документами – они всё сделают, – объяснил Ян.

Мирослав кивнул: «Мы будем ждать на улице».

– Ты разве не пойдёшь со мной, Мирослав?(Вот, чёрт… как же я разберусь с этими дивками?)

– Ты пойдёшь сам – не можу ходить до эту дверь.

– Почему?

– Я уходил из ческословенского юние архитекту.

– Как уходил? Когда?

– Я уходил потому, что наши архитекторские функционеры стали коллаборационисты… в шестьдесят девятом. Когда Прагу оккупировали советские танки.

Я сразу вспомнил, как осенью семидесятого, в Ташкент приехали инженеры завода «Škoda» Иржи Птачник и Ярослав Плехач – коллеги и друзья моего отца. Мы стояли в нашем дворе, на улице Гоголя, когда услышали раскатистый звук авиационных моторов. В небе над нашими головами показался тяжёлый военный транспортник «Антей». Эти самолёты собирали на ташкентском заводе имени Чкалова и нередко «облётывали» прямо над городом. Чехи, услышав этот звук, как-то странно полуприсели, растерянно глядя на небо.

– Это «Антей». В него четыре танка помещаются! – гордо сказал я. – Да, мы знаем… У вас они тоже летают? – спросил дядя Иржи.

Масак удивил меня. Я и представить не мог, что он не член творческого союза.

– Но ведь прошло двадцать лет, Мирослав! Неужели ты больше ни разу не входил в эту дверь?

– Не. Там уже другие люди… они такие же. Ничего не изменилось. Я не смогу уважать себя, если пойду. Это будет…shame for me! (Иногда Мирослав забывал русские слова – и переходил на английский.)

Shame… – вспоминаю я… – позор… Опять это слово!

– И ты в эту дверь не заходишь, Ян? Откуда тогда знаешь, где сидят краснэ дивки?

– Он не ходит. Дивки к нему ходят, – подмигнул Мирослав своему ученику.

Кудрявый Ян сделал «невинные глаза». Пару лет назад, он служил в армии после окончания архитектурного института. Режим службы был мягким – по воскресеньям солдат из казармы даже отпускали домой. И Ян ухитрился съездить в СССР на три дня – на конференцию лауреатов архитектурного конкурса в Тбилиси. Как ему удалось пересечь границу без паспорта, только с воинскими документами, осталось тайной. Секрет знала советская девушка – офицер погранслужбы. С ней, как рассказывал Мирослав, Ян уединился всего на полчаса…

Потом он доверчиво рассказывал нам, что всего – навсего, перевёл ей на русский язык свою фамилию. «Сказал, что я и есть штемпель – и она мне дала». «Что дала?» – давясь от смеха, спросили его мы. И Штемпл, подышав на тыльную сторону кулака, стукнул им по другой ладони.

Пришлось мне в офис Союза архитекторов идти одному…

Удивительно, как устроена у них в Чехословакии жизнь. Двадцать лет можно быть в оппозиции коммунистическому режиму, игнорировать властные институты государства – и в то же время свободно ездить и работать в капстраны. У нас, до сих пор, альтернатива позору прислуживания власти – лагерный срок, или психушка. У них – безработица… и то – условная. Мирослав Масак – известный в Европе архитектор, немало проектирует за границей, но продолжает свободно жить в Праге. За пределами своей родины он вынужден искать работу, из-за того, что не поступается своими убеждениями. Работа далеко от дома, в капстранах – это расплата за чувство собственного достоинства. В нашем совковом понимании – не наказание, а удовольствие.

Надо сказать, впечатления от уровня жизни пражан действовали на меня разлагающе. Аромат пива и шпикачек кружил голову. А уж от магазинов для художников – красок, кисточек и карандашей – с ума можно было сойти! Невольно спрашивал себя: Какого чёрта им еще желать, когда и так всё есть? Какие там ещё свободы…

…Дивки хорошо говорили по – русски, и с делами мы быстро покончили. Я вышел из здания на улицу. Коллеги ждали меня у треноги со щитом.

– Что же здесь написано? «Pozor» – это «Shame»? – опять спросил я. – Это «Attention», – удивился Мирослав и показал на открытый канализационный люк под плакатом.

…Потом, когда мы выпили уже по второй кружке пива, я объяснил чеху Масаку и словаку Штемплу, что означает по – русски слово ПОЗОР, – и они согласились, что русское слово для коллаборационистов подходит.

В пивную с нами собирался идти друг Мирослава. Он запаздывал. Масак зашел в телефонную будку, чтобы позвонить. Мы с Яном топтались неподалёку. Мирослав долго говорил и что-то писал в блокноте. Вернулся расстроенный.

– У моего друга influence… он не сможет… не хочет, чтобы ты заболел. Он сильно чИхает (Мирослав смешно путал ударения).

– Твой друг архитектор? – спросил я. – Нет, он – драматик… пише про дивадло… for theatre.

– Драматик – это драматург?

– Ано, так… Мы учились в едне школе…

– В одном классе?

– Так. Ено имено Вацлав…

Фамилия была не знакома. Тогда я и понятия не имел, кто он, этот «драматик».

– Он хотел спрашивать тебя о перестройке в Москве. В Чехословакии нет такой лидер, как ваш Горбачёв, – поэтому у нас не скоро будет, как у вас.

– Мирослав, – засмеялся я, – жаль, что твой друг заболел. Но он не много потерял. Я же не знаком с Горбачевым. Да и живу я не в Москве, а в Ташкенте.

В это время в СССР все уже подустали от «гласности и ускорения». Реформы буксовали. В экономике был бардак, народ нищал… Политических изменений не происходило. Присмиревшие вначале партократы и сталинисты опять поднимали головы. Прежнего доверия к Горбачёву давно не было…

– Нет, нет! – возразил Мирослав. – Мы очень симпатизоват тебе. Видели твой плакат, ве ктерем архитекторы, яко малы птахи, сидят в клетке. У нас вся страна в клетке. В наших газетах и в телевизие нет правды про вашу перестройку. Ты знаешь больше, неч мы.

Масак потряс блокнотом в руке: «Вот смотри – я записывал вопросы. Про тебе! Он сказал мне допроводить тебе в лепше пивнисе за то, что ты рассказываешь о перестройку».

Утопенец

…Лучшая пивная Праги оказалась крошечным помещением под аркой здания. Где-то рядом с Na Mustku – у изножья Вацлавской площади. Внутри было всего несколько мраморных столиков, за которыми толпились и галдели десятка три разгорячённых пивом чехов. Окон не было. Вокруг светильников клубился пар, или дым. Пахло пивом, табаком и мужиками. Мы притиснулись к столику, рядом с двумя усатыми дядьками. Ничего себе – лучшая пражская пивная!

Принесли огромные кружки с качающимися шапками пены.

– Это самая демократическая миста в Прага! – гордо сказал Мирослав, заметивший мою растерянность.

– А пиво?

– Sametové pivo. Эксклюзив! Только на томто мисте.

– Бархатное… – перевёл Ян.

И мы сдвинули кружки. Три пенные шапки в это мгновение слиплись в одну!

– Знаешь, два года назад, в Тиблиси, мы думали, ты агент кейджиби!

– Я – агент? Почему, Мирослав?

– Ты был… провокатер! Много рассказывал политички анекдоты про Брежнева…

– Ну и что? Помнишь… Брежнев обнимается с Гусаком… а потом говорит: «Политик он хреновый, зато как целуется!»

– То – мой любимый! Но ваши архитекторы так не рассказывают. Они говорят: «У нас всё хорошо. Советская власть хорошая…» Помнишь Маноло? Это он сказал, что ты агент! (Маноло Нуньес – Яновски – французский архитектор, так же, как и мы, был лауреатом конкурса Международного Союза Архитекторов в 1986 году.)

– Этот Маноло – сам провокатор. А я – просто болтун и дурак!

В Тбилиси Маноло делал вид, что по – русски не понимает… Когда нам устроили дегустацию грузинских вин, он спросил меня: «What should we drink? For the communism?» (За что будем пить – за коммунизм?) Я ответил: «Выпьем за смерть капитализма!» Маноло вдруг разозлился и бросил в меня пустую бутылку вина. Я, не глядя, поймал – и поставил на стол. И тогда Маноло закричал по – русски: «Смотрите, все пьют – только этот не пьянеет! Он точно из ка – ге – бе!» Но я поймал бутылку, потому что играл в баскетбол и привык к неожиданным пасам. А Маноло только делал вид, что не понимает по – русски. Притворялся французским испанцем. Хотя на самом деле он еврей из Самарканда.

– Маноло – шоумен, в капиталистичных странах богатый архитектор – это всегда шоумен.

– А ты, Мирослав?

– Я не шоумен. Но я богатый – у меня есть друзья!

Я стал набрасывать на салфетке шарж на Мирослава. Рука после первой кружки уже не слушалась… я пододвинул к себе блокнот и нарисовал карту «шестой части земли», связанную буквами СССР, как звеньями невольничьей цепи …

– Хорошо рисуешь для агента! – пошутил Масак. – Ещё пиво?

– Нет, я больше не могу!

– У нас говорят – надо пить два. На каждая нога – една скленице! Чтобы ходит прямо.

– Хорошо, но тогда со шпикачкой! («Пора закусывать», – подумал я.)

Передо мной поставили новую кружку, рюмку сливовицы и высокий стакан с мутной жидкостью, в которой плавала тоненькая сосиска.

– Что это? Карандаш «Koh – i – noor»?

– Это – шпикачка! Она называется utopenec!

– Утопенец?

– Да. Он в уксусе плавает, – объяснил Штемпл.

С утра, кроме бутерброда, я ничего не ел и теперь понял, что настоящую, большую шпикачку ждал напрасно!

– Этот утопенец и есть наша перестройка!

– Перестройка ест утопенец? – переспросил Масак и вынул свой блокнот.

Что я мог рассказать Мирославу и его другу про нашу перестройку?

То, как запрещали наш плакат с архитекторами – птенчиками в клетке, увидев в этом насмешку над гласностью в СССР.

То, что архитекторы в нашей стране не могут сделать копию генплана без визы спецчасти, которой заведует какая-нибудь вышедшая в тираж экс – начальница женского лагеря.

Что для командировки, даже в соцстрану, необходимо проходить районную комиссию, в которой сидят выжившие из ума пенсионеры – коммунисты.

Рассказать, что я приехал в Чехословакию с делегацией молодых архитекторов, вместе с которыми прислали двух туристов – надсмотрщиков из горкома комсомола. И ещё, как водится, в таких поездках, прицепили капанию комсомольских «вожаков» рангом поменьше, с жёнами и родственниками.

Как эти парни (так называемый второй секретарь – русский, по фамилии Ивашкин и его помощник – узбек) принялись диктовать нам – куда ходить, с кем встречаться, что можно и что нельзя говорить чехам…

…Как я объявил молодым архитекторам, под свою ответственность, что командовать ими никто не имеет права – они вольны самостоятельно решать, что делать. Одним словом – послал «партийных вожаков» в ж… – вот и вся моя героическая перестройка.

Сам я сбежал на встречу с чехословацкими друзьями один. Не хотел компрометировать наших архитекторов несанкционированным общением с иностранцами. Не верил, что среди нас нет стукачей…

Я смотрел в глаза Масака и понимал, что говорить ему про это пошло и мелко… Может, лучше ещё один политический анекдот?

– Ваша перестройка тоже будет утопенец, если возьмёте пример с нас! – мрачно сказал я и залпом выпил сливовицу…

– Двадцать лет назад у нас была перестройка – пражске яро… – сказал Мирослав.

– Яро?

– «Пражская весна», – перевёл Ян.

– Я был яко он! – показал Масак на Яна. – В 69-м всечни были млады. А я, а Вацлав… Всечни! Мы знали, что хотим перемен. Был лидер – Александер Дубчек. Он не бул еден. Всечни млодые були за него. Всё стало меняться, так быстро, яко на яре снег тает. Все были счастливые! Думали, что победим, как в 45-м, когда советские танки спасали Прагу. Мы любили вас… Но ваши танки опять пришли… и теперь у нас зима уже 20 лет. Я потерял двадцать лет. Все потеряли двадцать лет. Нельзя рисковать жизнью людей. Опять придут танки. Мы не можем проиграть второй раз. Треба ждать, когда выиграет ваша перестройка.

И меня понесло! Я костерил всех от Горбачёва до Сталина… Говорил, что чехи и словаки наивные – не надо ждать советских реформ. СССР разваливается – нашим «ястребам» уже не до Чехословакии. Самим надо брать власть, пока коммунисты не опомнились…

Наконец я заткнулся… Сам испугался – не мог представить, что развалится наша страна. Хотя говорили об этом уже все. Говорили, но не верили…

Масак и Штемпл молчали. Повисла какая-то тягостная пауза. Кружки у нас были пустые…

– Встаём! – вдруг сказал Мирослав. – Треба контролировать!

– Что контролировать?

– Контролировать, як мы можем идти после пива! Ходиме?

Голуби

…Не помню, как потом мы оказались на Карловом мосту. Был чудный пражский вечер. Дивный закат. Мы стояли у перил и обещали друг – другу встретиться ещё раз. Мимо плыла вереница зевак и туристов, под мостом плескалась в золотых лучах красавица Влтава…

Что-то шлёпнулось мне прямо на голову. Я растерянно потрогал затылок – и вляпался!

– Что это?

– То холуб! – засмеялся Мирослав. – Ховно!

И достал носовой платок.

И тут меня осенило!

– Давайте, – говорю, – напишем желания на бумажных голубях и запустим их над рекой.

– Оригами! – завопил Штемпл.

Идея понравилась. Мы мигом распотрошили рисовальный блокнот с вопросами Вацлава – и принялись складывать птичек из листиков. Ян долго не думал – назвал их именами девушек. И его оригами улетели, на зависть, далеко.

Пока я соображал, чего бы мне пожелать, упрямый Мирослав запустил «Горбачёва» и «Перестройку». Но оба, клюнув носом, свалились под мост – и утонули.

– Утопенец? Позор? – спросил я. – Позор… – согласился Масак.

Он, как ребёнок, не на шутку расстроился. Пришлось выручать – и я отдал ему своих птичек.

Масак поднял руку с фломастером и задумался…

– Мирослав, пожалуйста, не надо… Горбачёв сам как-нибудь разберётся. Пиши про себя… Или ты боишься?

Масак лукаво улыбнулся и решительно начертил на одном голубе – «Miroslav», на другом – «Vaclav». И протянул мне первого.

– Let’s start together!

– Давай вместе!

Тут уже заволновался я… Как же я делал в школе?…Надо расправить крылья, взять двумя пальцами… ближе к носу… резко толкать нельзя… чуть – чуть придать ускорение – и отпустить на волю. Правильный голубь, поймав воздушный поток, летит сам…

– Рекорд! – закричал Штемпл, когда оба голубя скрылись из виду в золотистых сумерках над рекой. – Реко – о – орд!

Как же я был счастлив тогда! Никогда ещё так не переживал за простых бумажных птичек…И Мирослав веселился, как мальчишка.

…Потом мы добавили – у Штемпла в сумке нашлась фляжка с какой-то словацкой ореховой «политурой». Обнимались… Хором кричали: «Огонь!» вместо «Ahoj!» …[41]41
   Ahoj (по – чешски и по – словацки) – привет, ура.


[Закрыть] Масак и Штемпл клялись, что чехи и словаки всегда будут вместе – у них единая страна и единый язык. Коммунистов они прогонят, но общее государство сохранят, ведь название уже есть. Просто будет Чехословакия вместо ЧССР… И переживали за нас: как же мы без букв СССР при демократии будем жить? Население есть, язык есть, территория есть – а имени у такой большой страны нет…

Вскоре после моего возвращения в Союз архитекторов и в «компетентные органы» поступил донос. Настучали, что во время поездки в Прагу я встречался с «известным антисоветчиком Масаком». Последовало нудное, тошнотворное разбирательство…

Ох, уж эти наивные чехи. И они ещё завидуют нам.

Бархатная революция

Прошло всего несколько месяцев после того, как мы выпивали sametové pivo – и 17 ноября 1989 года в Чехословакии произошла «бархатная революция». Мирная и бескровная. Буквально там же, на Вацлавской площади, где Мирослав записывал для меня вопросы, теперь ликовал народ и скандировал: Havel, na hrad! (Гавел – во дворец!) Всё решила репутация Гавела – народ сам нашёл лидера. Коммунисты сдались без боя.

Теперь мы в СССР завидовали чехам и словакам. Радовались за них. И наше будущее уже не казалось таким безнадёжным…

Вскоре драматург Вацлав Гавел был избран президентом Чехии, а его одноклассник – архитектор Мирослав Масак – назначен его помощником по культуре. Наверное, тогда они были счастливы – Гавел, Масак, Штемпл… все чехи и словаки, которые выходили на площади. Единение окрыляло! Но всего через три года Чехия и Словакия развелись и стали отдельными государствами. Революция закончилась – наступили будни.

…Жаль, что мы так и не выпили с Вацлавом. И кто знает, как бы всё сложилось, если бы мы начали не с бархатного пива и меня не обосрали голуби.

Post Scriptum.

Когда-то я прочитал у Довлатова: «После коммунистов я больше всего ненавижу антикоммунистов». И сразу вспомнил слова мудрого Масака. «Зло можно победить злом. Но можно и терпением. Зло обязательно себя изживает – иначе цивилизация уже бы умерла. Цена выбора средств – людские жизни и людские души. Поэтому сопротивляться злу надо разумом. И сохранять оптимизм». Optimismus – как произносил Мирослав.

Масак рассказал анекдот «Старый человек жалуется: молодой я был настоящим атлетом. Бицепсы были очень сильные. Когда у меня была эрекция, я брал её двумя руками – и отгибал вниз. Сейчас я старый. Бицепсы уже не те. Отгибать вниз – сил уже не хватает…» Рассказал и хитро так улыбнулся. Оптимист!

Бельведер, майор-рентгенолог и лётчик Таня

– Дед, прости меня, грешного…

На ветру спички гасли почти мгновенно. У меня под ногами лежали уже десятка полтора сгоревших. Я зажал очередную – головкой внутри горсти, чиркнул – и, обжигая пальцы, быстро поднёс к соплу ракеты. Короткий фитиль на этот раз вспыхнул мгновенно – я еле успел отдёрнуть руку. Сначала вырвалось пламя. Затем – дым. Ракета дёрнулась на направляющей рейке – и с шипением взлетела, расчерчивая небо белым шлейфом… Красота!

У моего деда в большущем ящике хранился архив плёнок – рентгеновских и фотографических. Многие из них он привёз ещё с фронта. До середины 60-х годов фотоплёнки делали из нитроцеллюлозы – ближайшего химического родственника взрывчатого вещества пироксилина (в Большой Советской Энциклопедии это описано – и я всё подробно изучил). Горели они превосходно – как порох. Из туго свёрнутых рулончиков получались замечательные ракеты – дымовушки. У меня они улетали выше крыш и деревьев.

Дело это было нехитрое. Труднее всего было сворачивать. Для ракеты требовались несколько фотоплёнок. Долго приходилось утягивать, сжимая шершавые торцы каждого рулона – пока трубка в центре не станет тоньше карандаша. Внутрь насыпался окислитель и кое – что ещё. Затем, рулоны надо было последовательно втиснуть в цилиндрический корпус, склеенный из бумаги и фольги от шоколадок, сделать колпачок – обтекатель для носа ракеты, стабилизаторы…

Плёнки дед выдавал только бракованные. Мне этого не хватало. И я стал тырить. Запасы казались неистощимыми -

но мои ракеты взлетали регулярно. А уж в день космонавтики, накануне дня рождения деда, я устраивал массовый запуск. Так, весь фронтовой архив превратился в дымные трассы и бесследно растаял в синем ташкентском небе…

Дед потом ни разу не упрекнул меня.

– Дед, а как её зовут?

Вечером 11 января 2016 года я возвращался из Бадена в Вену и, сидя в трамвае «Badener Bahn», разглядывал на экране камеры снимок, который утром щёлкнул возле Бельведера. Сегодня у меня была экскурсия в прошлое моего деда – в сорок пятом году Вена оказалась последним городом на его долгом военном пути.

После штурма Вены трамвайные пути были разрушены. Поэтому в Баден дед, наверное, ездил на автомобиле. А может быть на мотоцикле, который я заметил на одной из его фотографий?

Были в детстве у меня два любимых занятия: задавать деду вопросы и смотреть его фронтовой альбом. В нём было множество снимков (фотокарточек – так называл их дед). Мужчины и женщины в военной форме, или в белых медицинских халатах. Я сидел у деда на коленях и расспрашивал – он терпеливо рассказывал. Если кого-нибудь забывал, то вынимал фотокарточку из кармашка – сзади они были подписаны его мелким, аккуратным почерком. На одну из них, я обращал внимание, прежде других.

Девушка стоит перед бипланом со звёздой на фюзеляже и смотрит, как будто, на меня. У неё счастливая и, чуть смущенная, улыбка, левый глаз озорно прищурен. На самом деле – глядит она прямо в объектив фотоаппарата.

Она очень мне нравилась. Я глаз не мог отвести, но спросить у деда, кто эта девушка – стеснялся. Страницу с её карточкой я переворачивал, не задерживаясь, чтобы никто не заметил моей симпатии. Когда оставался с альбомом один-то подолгу её разглядывал.

Постепенно моя субтильная привязанность к фотографии девушки угасла. Но, как оказалось – до поры. На время альбом был забыт и тихо жил на книжной полке в кабинете у деда.

Однажды, через много лет, уже студентом архитектурного, я писал реферат. Огромный шкаф с библиотекой деда, тогда вполне заменял мне сегодняшний интернет. Энциклопедии и словари там были на все случаи жизни. Но читать «по заданию», мне было скучно. Заметив на полке фронтовой альбом, я взял его, – и он волшебно раскрылся на той самой странице.

Здравствуй, – сказал я, – давно не виделись, – и дотронулся до карточки. Она совсем не изменилась, даже не пожелтела. Что я нашёл в этой девушке? – Не знаю…, но чувствовалось в ней редкое обаяние и, какая-то, загадка. Я достал дедовское увеличительное стекло и принялся исследовать снимок, миллиметр за миллиметром.

Фотокарточка маленькая, резкая, очевидно контактная (у деда на фронте был превосходный, карманный, широкоплёночный «Kodak»). Снимал и печатал её, скорее всего, именно он – рядом много таких же: по формату, бумаге и качеству экспозиции.

Девушка прислонилась к мотоциклу М-72 с коляской. Рядом – самолёт со звёздами, похожий на ночной бомбардировщик У-2. Вдалеке – деревья, крыши городских строений…

Она в гимнастёрке, без головного убора…, погоны закрыты кожанкой, наброшенной на плечи. Вокруг шеи повязан неуставной шарф, или платок. Выше нагрудного кармана – круглая медаль, на маленькой прямоугольной колодке (такая же есть на фотографии деда). Справа – угадывается край звезды ордена «Отечественной Войны». Через левое плечо, под курткой – узкий ремень, из – под полы выглядывает угол планшета.

Классический овал лица, каре русых волос…, прямой нос, вроде бы, с горбинкой…, красиво очерченные губы. И глаза: замечательное сочетание доверчивости, благодарности и лукавства. Очень искреннее выражение – словно она пыталась выглядеть серьезно, но рассмеялась, смутилась, прищурила глаз, – и в это мгновение щёлкнул затвор фотоаппарата…

…но – нет! – я навёл фокус: это светлая прядь волос, упавшая со лба, «перечеркнула» левый глаз так, что он кажется слегка прикрытым.

На обороте наклеена полоска рыхлой бумаги, похожая на телеграфную ленту. На ней – название места съёмки и дата, записанные графитным карандашом.

Вот и всё…, никаких имён и секретов я тогда не нашёл.

– Дед, а медали свои дашь поиграть?

Моими любимыми игрушками были военные атрибуты деда. Я – пятилетний, обмотанный офицерским ремнём и портупеей, обожал разгуливать по двору в погонах майора медицинской службы, обрезанных «по росту» и нашитых на мою байковую фуфайку. Награды деда звенели на моей груди (ордена «Ленина» и «Трудового Красного Знамени» не помещались – болтались где-то на пузе).

Были ещё две замечательные штуки, завладеть которыми мне удалось не сразу. Я раскопал их в бездонных недрах дедова письменного стола. В этом заветном месте хранились невероятные богатства – у меня от них голова кружилась. Старинная курительная трубка с янтарного цвета чубуком и чашей, в виде головы индуса в чалме, которая досталась деду от Алексея Толстого; древний фоноскоп, похожий на маленькую чёрную дудку; гранёный кинжал, который мог превращаться в циркуль -

и наоборот; золочёная, старинная лупа в кожаном футляре – на изумрудном бархате; театральный бинокль, инкрустированный (как я думал) слоновой костью и узкий, перочинный нож, с множеством острейших лезвий и большая жестяная банка из – под монпансье, в которой лежало то, что дед называл таинственным, как заклинание, словом «Шурум-бурум». Гаечек, шайб, винтиков, блестящих шариков от подшипника и загадочных, мелких сокровищ, о назначении которых можно было только фантазировать, в этой банке было не сосчитать.

Но всё это меркло, по сравнению с тем, что я нашёл на дне ящика с лекарствами. Догадываюсь теперь, что эти вещи были ему особенно дороги. Дед, поначалу, разрешал только поиграть с ними и требовал возвращать на место. Он подарил их мне насовсем, когда я стал школьником.

Это были планшет и очки военного лётчика. Помню их даже на ощупь и на запах. Они пахли камфарой и йодом. Я был уверен, что это запах военного самолёта, хотя, позже, кто-то уверял меня, что очки, скорее всего, мотоциклетные.

Эти очки были особенной конструкции – стекло для каждого глаза из двух половинок. Все четыре – складывались как гармошка – в виде буквы W. Клапаны вокруг стёкол из кожи, с люверсами для вентиляции, снаружи – чёрные, шагреневые, с изнанки – из светлой замши. Очки были такие большие, что закрывали мне половину лица. Дед взял свои любимые хирургические ножницы, и безжалостно вырезал пройму для моего детского носа. Затем, укоротил ремешок – и очки стали почти впору.

Планшет был с обложкой из коричневой, воловьей, как дед говорил, кожи. Узкий, плечевой ремень крепился на стальных карабинах. Внутри – раскладная папка из упругого целлулоида желатинового оттенка. На обложке было различимо, грубо затёртое, тиснение – можно было разобрать эмблему в виде щита с орлом в ромбе – вещь была трофейная.[42]42
   Вероятно, это была эмблема 1-й истребительной эскадры Люфтваффе (JG1) – орёл, в виде стилизованной цифры «один», внутри ромба в круге. А. Х.


[Закрыть] С обратной стороны – пристёгивался вкладыш с кармашками: для резинок и лезвий – на кнопках – застёжках, и для карандашей – как патронташ. В уголке целлулоида виднелись нацарапанные буквы «Т. В.» (эти инициалы были выжжены и на изнанке правого клапана очков).

Для меня дед вложил в планшет географическую карту мира. «Ну, всё – теперь не заблудится», – сказала бабушка.

– Дед, а когда ты на войну шёл, оркестр марши играл?

На фронт дед ушел, по сути, добровольцем. У него была так называемая «бронь» – как у ведущего рентгенолога ташкентского военного госпиталя. Ещё – были личные счёты с советской властью. Старшие братья Виктор и Иван – были офицерами белой армии. Виктор – погиб. Иван – долго сидел в тюрьме. Многие в большой семье деда, которую гражданская война раскидала по всей стране, пострадали от большевиков. Не спасло от репрессий даже заступничество сестры Ленина Анны Елизаровой, которая жила в их курганском доме, в период ссылки. Но счёты – счётами, а прикрываться «бронью», когда другие защищали Родину на передовой, дед счёл постыдным.

Вечером, придя домой, он получил повестку на фронт. Через пару часов, с вещмешком за плечами, был в военкомате. Затем, огромную толпу призывников отправили на вокзал. «Прощание славянки» оркестр играл без остановки, под слепящими лучами прожекторов, которые освещали перрон. Но, ни проститься, ни даже подойти друг к другу в чудовищной давке на перроне, было невозможно… (с тех пор бабушка этот марш слышать не могла – плакала).

Моя мама рассказывает (тогда ей было одиннадцать лет), что, всё – таки, увидела своего отца. Изо всех сил Галя бежала за отходящим поездом и кричала: «Па – па – а-а!» И отец сумел выглянуть и помахать ей рукой, над головами призывников, которые висели на подножке.

Проснувшись назавтра, она не сразу вспомнила, что произошло минувшей ночью: …лежит в своей кровати… уже взошло солнце… ласковый, тёплый, ташкентский сентябрь… тихий утренний ветерок шевелит прозрачную занавеску открытого окна…, – и не понятно: откуда тревога и боль?

Ещё через мгновение – она расслышала доносящийся из дальней комнаты приглушенный, странно тонкий и протяжный звук: и – и – и-и-и… – это плакала мать, накрыв голову подушкой – и Галю как током ударило: «Папа! Папа уехал на фронт…»

…Из госпиталя прибежала санитарка: «Что случилось? Где Борис Николаевич? У нас же утром рентгеновские обследования назначены, хирурги и тяжёлые раненые операции ждут…» Начальник схватился за голову: «Как – на фронт? Это ошибка!». Калмыкова пытались вернуть, но эшелон был уже далеко.

Сразу же, дед попал в Сталинград, в госпиталь, организованный в корпусах тракторного завода. Бои шли уже на подступах к городу. На полах, насквозь промороженных цехов, вповалку, сплошь лежали раненые. Даже лютый холод не спасал от жуткого гнойного запаха. Рядом лежали живые и мёртвые – санитары боялись заходить – их встречали проклятиями: «Предатели! Где врачи?». Не только хирургов – медсестёр не хватало катастрофически. А рентгенолог и вовсе был один единственный. На всех! А как без рентгена искать осколки и пули в истерзанной плоти?

Медики работали почти без сна – сутки напролёт. Дед научился, не засыпая, отключаться на несколько минут, не снимая свинцового фартука. Но поток раненых не прекращался. Отбирали на рентген в первую очередь тех, кто уже не мог терпеть, кричать и драться.

– Деда, как называлась ваша машина – рентгеновоз?

Борис Калмыков стал командиром подвижной рентгеновской установки – это был автофургон ГАЗ ААА, № Г-6–80–59, с рентгеновским аппаратом и электродвижком. Их постоянно перебрасывали из одного госпиталя – в другой. Туда, где было труднее всего, где было больше всего раненых, где не хватало сил и возможностей штатного медицинского состава. Экипаж – три человека: водитель, рентген – техник и врач – рентгенолог. Водители, часто попадались слабосильные – из «выздоравливающих». Дед их щадил и всегда сам грузил тяжеленный движок. Надорвал спину и пресс. Заработал грыжу.

В условиях фронтового госпиталя, часто, не было возможностей делать снимок – проявлять его, сушить. Дед смотрел пациента, сидя перед экраном, своими руками разворачивая перед рентгеновской трубкой, теряющего сознание человека и диктовал заключение. При существовавшей фронтовой норме – 4 рентгеноскопии, дед обследовал до 90 человек в день. Он сделал тысячи рентгеноскопий и рентгенографий и получил огромную дозу облучения. Себя он не жалел. Всё это сказалось через много лет – уже в мирной жизни…