Текст книги "Шелковая жизнь"

Краги и Пэ-Пэ-Ша

– Ладно. Можешь пойти играть на улицу. Но только на час. И только перед домом. Мне надо позаниматься… Потом я уйду на репетицию в консерваторию, а ты вернешься во двор, – устало сказала мама Галя.

Я кивнул как можно равнодушнее – а вдруг мама передумает и не пустит? На самом же деле восторг мгновенно переполнил меня, как вода, озорства ради пущенная из крана в сдутый воздушный шарик.

– Только перед домом, – повторила она.

– Ну, ма-ма!

– Хорошо, только на нашей улице. От угла – до угла. Понял?

– Да, понял, – сдавленно ответил я, напяливая полукеды.

В этот момент я лихорадочно соображал, что брать с собой на улицу – вратарские перчатки или новый автомат?

Из-за ворот, с улицы, я уже слышал голоса наших пацанов. Но определить, что за игра будет сегодня, я не мог. Вроде бы футбол… Но не раз бывало, что нас прогоняли соседи, которые боялись, что мы высадим оконное стекло мячом. А мы меняли мяч на самодельные автоматы (других тогда не было) и начинали играть в войнушку.

Сегодня было первое воскресенье сентября. Летом мы с мамой жили на даче в Хумсане, и уже очень давно я не видел наших пацанов. Когда вернулся, то мы с дедой Борей смастерили автомат. Дед сказал, что называется он «Пэ-Пэ-Ша» и показал его фотографию в энциклопедии.

Приклад из дерева я покрасил коричневой морилкой из марганцовки. Ствол сделали из поломанного велосипедного насоса. Затвор – из оконного шпингалета. Брезентовый ремень цвета хаки дал папа Марк, отстегнув от своего военного чемодана, с которым он вернулся из Германии в сорок пятом году.

Для дискового магазина дед выдал мне круглую банку своих любимых консервов «Мелкий частик в томатном соусе». Он сделал в ней дырочку, через которую я долго выковыривал этого вовсе не мелкого частика.

Теперь мой автомат слегка пованивал рыбкой. Хотя банку я вымыл с хозяйственным мылом, высушил и покрасил чёрной нитроэмалью. Но запах – ерунда. Зато выглядел, как настоящий!

Наконец я завязал неподатливые шнурки, перекинул автомат за плечо и сунул за пояс отцовские мотоциклетные краги, чтобы быть «как настоящий вратарь». Не чуя ног, рванул через двор – к воротам. За ними была территория пацанской свободы – наша Гоголевская улица.

Хлопнула за моей спиной калитка – и, по инерции, я пробежал ещё пару десятков метров, с низко опущенной, как у спринтера, головой.

Поднял её уже на краю нашей полянки и оторопел. Прямо передо мной разминались с мячом какие-то другие – не наши – пацаны. Хотя из-за ворот я узнавал голоса Пулата, Витьки, Косолапого и Серёги, по кличке Бера…

– О, Лёха пришёл! – услышал я за спиной знакомый, но какой-то странно басовитый голос.

Я развернулся и уткнулся носом в подбородок здоровенного парня.

– Эй, тормози, Длинный! Ты чё? – он слегка оттолкнул меня от себя.

Это был Бера! Но он стал выше меня чуть ли не на пол – головы.

– Ты чё такой маленький? Эй, ребя, Длинный коротким стал!

Я не верил глазам. Почти все пацаны за лето стали и выше, и заметно шире меня.

На улице я был на год-два-три младше всех. В поле мне играть разрешали не часто. Я был дохловат по сравнению со старшими, не умел ни толкаться, ни закрывать мяч от соперника корпусом.

Но это – когда я играл с пацанами на улице. Зато у себя во дворе я мог обвести любого соперника. Когда мама уходила в консу, мне разрешалось выходить на улицу. Благо территории во дворе хватало и для войнушки, и для футбола.

Неважно, что противниками были дворовая черепаха Тортилла, овчарка Азка и петух Гриша, а партнерами – собачья будка и старый клён. У всех были самые знаменитые футбольные имена – Хурцилава, Кройф, Ренсенбринк или Беккенбауэр! Главное – верить в реальность любой фантазии. Я мог сыграть в стеночку с соседским забором, принять пас, выполнить «скрещивание», ложным финтом уложить на землю защитника – и с ходу пробить крученым. Так, что мяч, захлопнув по пути форточку в теткином окне, влетал в «девятку» калитки.

Все игровые моменты я ещё и комментировал, то голосом Озерова, то Маслаченко. Особенно удавался мне стиль Коте Махарадзе!

Как жаль, что никто из наших пацанов не видел меня во дворе!

Как бы там ни было, если полевым игроком я только мечтал стать, то место вратаря было за мной почти забронировано. Я был длиннее всех, даже высокого Беры. Поэтому и звали меня Длинным и доверяли место в воротах. Пацаны носились по полю, но мы были одной командой…

Теперь же, по сравнению со мной, все они выглядели взрослыми. У Пулата и Беры даже что-то похожее на усы появилось.

Парни обступили меня. Вытащили из-за моего пояса краги и стали их примерять. Потянули за ремень автомат…

– Э – э – э… – только и успел сказать я.

– Ух ты, это чё такое?

– Сам сделал! – гордо сказал я, предвкушая триумф.

– Сам?

Косолапый сдёрнул с моего плеча автомат, вскинул его и, кривляясь, крутанулся на месте.

– Ты-ды-ры-дыщь… – слюняво изобразил он звук автоматной очереди.

– Ты, Косолапый, хорош плеваться! – двинул его в спину Пулат.

Кослапый потерял равновесие, устоял, но выронил мой «Пэ – Пэ – Ша» на горячий и пыльный сентябрьский асфальт. От автомата отскочил и покатился диск. Кто-то пнул его – и диск, звякнув, как пустая жестянка, отлетел к Витьке. Тот двинул его ногой – я попытался перехватить диск, но промахнулся.

– Консервная банка, что ли? – удивился Бера.

– Пас! Пас! – закричал Косолапый и снова поддел носком кеда диск. – Пас! Играем в «собачки»? Лёха, ты – собачка, мы тебя гоняем, пока не поймаешь! Пас, Витька, пас!

Я оказался в центре круга, по которому, звеня и блямкая, метался диск. Его пинали, а я безуспешно старался поймать. Слёзы брызнули из моих глаз.

– Хорош! – закричал Пулат. – Харэ, я сказал!

Он наступил на диск. Нагнулся поднял и протянул его мне.

– На – не теряй больше.

Звучало это, по сути, издевательски, но я молча взял диск.

– Да ладно, Длинный, чё ты… – Бера дружелюбно изобразил удар кулаком мне в поддых. – Ты чё, малявка, что ли – в войнушку играть? Пусть Мерзончик с пистолетом бегает.

Самым мелким на нашей улице был дошколёнок Мишенька Мерзон. С ним никто не играл, зато все дразнили -

то рыжим, то толстым. Мерзончика выпускали на улицу под присмотром бабушки. Он пасся рядом с домом, а седая бабушка, закутанная в шаль, сидела на крыльце и дремала. У неё были неожиданно молодые, фиолетовые глаза, с пушистыми чёрными ресницами, как у актрисы из индийского кино. По обыкновению, бабушка дремала. Но, как только внук удалялся больше, чем положено, бабушка приоткрывала один глаз.

– Мишенька, иди сюда, мой золотой! – подавала она звуковой сигнал.

И Мишенька возвращался под крылечко. Следить за футболом или за нашей войной он мог только на расстоянии. Иногда – только одним глазом (Мишу мучили ячмени). Он сидел на стульчике с косой повязкой через лицо и пластмассовой саблей в ножнах на боку и переживал за нас. «Кутузов!» – посмеивался над ним мой дед.

От сравнения с Мерзончиком мне стало совсем тоскливо, но Бера дружелюбно подмигнул мне.

– Знаешь… Мы щас на Первушку идём. У нас футбол с их парнями. Пойдёшь с нами?

Я стал прикреплять на место оторванный диск. Он покрылся вмятинами, чёрная эмаль содралась. Теперь он и впрямь выглядел, как легковесная жестянка. Эх, надо, надо было его свинцом залить!

– Пойдем, Лёха… – поддержал Беру Пулат. – Давай – на воротах постоишь за нас?

Только что все они гоняли меня, как собачку по кругу. Дорожки слёз ещё не высохли на моих пыльных щеках. Сердце продолжало отчаянно трепыхаться. Но не от того, что я сбил дыхание. Теперь – от восторга и ужаса. От восторга, что большие позвали меня с собой. И от ужаса, что я не могу пойти с ними.

«Что делать?» – думал я, опустив голову и пытаясь вставить диск на место.

Ведь я пообещал маме, что никуда с нашей улицы не уйду и вернусь домой ровно через час. А до Первушки только идти целых полчаса. Сам я, без родителей, на такие расстояния от дома никогда не отлучался…

Если пойду…

Я представил, как мама бегает по улицам и ищет меня…

Если откажусь – меня точно никогда больше не позовут играть в футбол.

Это – позор.

Я был просто в отчаянии, не зная, что сказать парням. Слышал только их сопение, звяканье диска, который никак не хотел прикрепляться к автомату, и гулкий стук своего сердца…

– Мишенька, иди сюда, мой золотой! – услышал я издали голос бабушки Мерзон…

…И понял, что сейчас откажусь.

– Знаешь, – вдруг сказал мне Пулат, – если дашь мне краги, я в них сегодня за тебя постою.

Эти краги и так были у него за поясом. Но Пулат стоял рядом со мной, положив руку на моё плечо, как товарищу…

И я кивнул ему. Молча. В горле у меня пересохло.

– Дашь? – повторил Пулат.

– Конечно, дам, мне не жалко! – торопливо ответил я. – Тогда – хоп! Вместе с нами потом сыграешь. Ладно?

Как я был благодарен сейчас Пулату. Ведь он просто спас меня.

Парни ушли на Первушку. Я смотрел им вслед до тех пор, пока они не скрылись за углом улиц Куйбышевской и Гоголя.

Затем я повернулся и пошёл домой. Навстречу мне топал маленький, толстый Мишенька. Он не отрывал глаз от моего автомата.

– Можно, я его подейжу? – робко спросил он. – На, – протянул я ему автомат.

– Он настоящий? – восторженно спросил Мишенька, обнимая его двумя руками.

Автомат был тяжёлый и размером почти с Мишку.

– Аёша, давай мы с тобой поиг’аем? У меня есть пистоет на батаейках. В нём к’асная вампочка мигает, и он со звуком ст’еяет. Я тебе дам пистоет, а ты мне – автомат. Давай?

– Давай, – кивнул я.

Мишка распахнул на меня свои маленькие рыжие глаза, словно не веря своей удаче. Затем развернулся и, как мог быстро, рванул к своему крыльцу. Ноги его заплетались. Развязавшийся шнурок подпрыгивал и развевался за ботиночком.

Бабушка на крыльце кивала носом – на этот раз она проспала бегство внука.

– Баушка, баушка! – запищал на бегу Мишка. – Баушка, дай мне с собой хебушка и кабаски. Мы с Аёшей идём иг’ать в войну!

Я стоял посередине нашей Гоголевской, с муляжом автомата «Пэ – Пэ – Ша» на груди и почему-то в этот момент подумал, что обязательно запомню это первое воскресение сентября на всю жизнь. Запомню автомат, краги, Пулата, Беру, Мишеньку и «…дай мне хебушка и кабаски…».

Так оно и вышло. Запомнил.

Через пять минут с крыльца дома Мерзонов колобком скатился Мишка. Он бежал ко мне, выставив руку с огромным пластмассовым пистолетом. Наверное, в нём закончилась батарейка, потому что лампочка в стволе не мигала, и звука выстрелов не было. Поэтому Мишка сам, на бегу, изображал его, как мог.

– Пыхь – пыхь – пыхххь!

Его взяли играть. Он был счастлив!

Голос педиатра

Медсестра беззвучно выдернула иголку из моей попы и больно ткнула в место укола пальцем, прижав проспиртованную ватку. Я подтянул больничные штаны, вскочил с кровати и опять уткнулся в окно.

На улице с утра зарядил безнадёжный октябрьский дождь. Вдоль тротуара под самым окном натекли серые лужи. По ним плыли воздушные пузыри и тусклые бензиновые радуги. Пузыри толкались друг с другом, но не лопались. Значит дождь будет долгим… Капли глухо барабанили по стеклам и старому, крашенному суриком жестяному отливу. Тусклый день казался бесконечным, как и дождь.

Я прижимал лоб к холодному стеклу и дышал на него. Оно потело и становилось матовым, а лоб скоро замерз до боли в висках. Но я терпел это, как наказание. Я ждал маму и не знал как ей сказать о том, что случилось.

Мама иногда приходила ко мне в больницу вне часов приёма – чтобы покормить ребёнка. То есть меня.

Её не пускали, и она тогда она скреблась в окошко моей 12-местной палаты (кровать была у подоконника). Я осторожно открывал его, стараясь не загреметь шпингалетом.

Мама каждый день приносила мне то паровые котлетки, то бабушкины пирожки. С картошкой или с зелёным луком и яйцами – я любил. Беляши – терпеть не мог. Но мясо, как говорил папа, было полезно растущему организму. Таковых в нашей палате было ещё одиннадцать, поэтому беляши шли «на ура».

Иногда приносила невиданный для конца шестидесятых «дефицит» – ярко – оранжевый, необыкновенно вкусный апельсиновый сок в маленьких бело – голубых, жестяных баночках с нарисованным фруктиком.

Первую я выпивал при ней…Остальные прятал под по – душкой.

Когда мама уходила, мы с пацанами (у всех, как и у меня, был ревмокардит) пускали оставшиеся банки по кругу. Баночки были стограммовые – поэтому хватало по глоточку. Мне – самому маленькому в палате, чаще всего уже не доставалось.

Но я не горевал – стыдно быть жадиной.

Сегодня она так и не пришла к окну – спешила на работу. Еду от неё передала нянечка. Сока сегодня не было…

Можно было выдохнуть. Объяснение откладывалось.

Накануне у меня случилось горе.

Мамину любимую книжку «Три мушкетера» – толстенный, ветхий том с картонной обложкой, обтянутой фиолетовой тканью, – ночью отобрала медсестра. И книжку, и ещё дедовский фонарик.

Сначала я читал один, под одеялом. Пацаны это заметили и потребовали, чтобы я читал вслух, для всех.

Я ужасно переживал, что книжку и фонарик теперь не отдадут…

После обеда меня вызвали к «Заф Ад Диления».

Я уже знал слово «Ад» и напугался… Днём меня отвели к ней. «Заф Ад» оказалась необыкновенной тётей, красивой, как «Миледи». На ней был белый халат, в вырезе которого пряталась пухлая загорелая морщинка. Над морщинкой блестели золотые бусы. Я изо всех сил старался не смотреть в вырез, за эту морщинку.

Над головой у тёти висела стенгазета, с заголовком, коряво вычерченным плакатным пером – красной тушью: «Голос педиатра».

– Здгафствуй, дгужок! – сказала мне тётя. – Ты уже знаешь, кто я?

– Вы «Заф Ад Диления», – обречённо сказал я…

– Пгавийно, дгужок! Давай знакомиться. Меня зовут Мэги Зиновьевна. Я хогошо знаю твоего дедушку Богиса Николаевича. Мы с ним стагые дгузья.

– Вы же совсем не старая! – удивился я. – Пгавильно! Я вижу, ты умничка! – засмеялась она. – Расскажи мне для начала вот что… Как ты какаешь?

– Что? – пролепетал я, и голова у меня закружилась от стыда.

Я почувствовал, что уши у меня запылали.

– Ну, расскажи, расскажи, не стесняйся! – подбодрила меня доктор.

Но я молчал. Ни слова не мог выговорить.

– Хорошо, я подскажу тебе… – сказала она. – Как у тебя получается: «Пр – р – р-р – р – р-р»? Или вот так: «Ух, ух, ух»? – выговорила она с видимым напряжением.

– Пожалуйста, Мэри Зиновьевна, отдайте мне фонарик и книжку, – как можно жалобнее попросил я… А за окном все так же, не переставая, шел октябрьский дождь…

КОХИНОР

Последний раз я принудительно сдавал кал во втором классе.

Накануне, всех грозно предупредили, что «без этого самого», до уроков никого не допустят.

Но никто из сорока пяти человек 2-го «А» класса, школы № 145 имени Ильича, Хамзинского района, города Ташкента не принёс спичечные коробки со своими какашками.

На второй день только две очкастые отличницы – Ирка и Нинка с первой парты, стыдливо краснея, под гогот двоечников с задних рядов положили на учительский стол аккуратно завёрнутые и надписанные коробочки.

И сразу же побежали в туалет – мыть ладошки.

На третий – школьная медсестра пришла в класс вместе с разгневанным завучем – и всех нас выгнали!

Девчонок – в туалет «Ж», мальчишек – в «М».

Так и сказали: «…Без кала в класс не приходите!»

Поначалу все пацаны толпились в коридоре…

Мы знали – насильно ЭТО сделать невозможно.

Да и спичечных коробочек ни у кого не было…

Но вот кто-то побежал в магазин…

Кто-то уже зашёл в тушку (так мы называли школьный туалет)…

Было интересно – кто станет первым?

Нашёлся один смелый – известный на всю школу хулиган с Первушки Серёга Плешаков, которого даже учителя звали не иначе, как Плеший.

Он первым залез на сортирный насест с дыркой – и вскоре стал предлагать желающим содержимое своего кишечника. По двадцать копеек за коробок.

Слово «бизнес» тогда никто не знал. Но, вероятно, именно этот сентябрьский день можно считать началом возрождения частного предпринимательства в СССР, при ещё живом большевистском режиме.

…Образовалась очередь из покупателей – мальчишек. Погрузку непослушного субстрата в коробки находчивый Плешаков осуществлял деревянными палочками от мороженого.

Стали подтягиваться и девчонки, у которых ничего не получалось. Готовый продукт им выносили в коридор, уже в коробочках. Это стоило дороже…

Только первому – толстому Юлику – достался полный коробок. Затем бережливый хозяин грузил всем по половине. Последним – и того меньше. Однако первоначальных запасов хватило всего человек на двадцать. Народ, оставшийся без какашек, заволновался…

Но Плешаков уже разбогател – и за пятьдесят копеек нанял донора – первоклассника, который осчастливил оставшихся.

Я смог приобрести только пустую коробочку – за пять копеек, хотя в магазине она стоила одну. Десяти оставшихся для покупки содержимого оказалось недостаточно.

– Давай свой Кохинор! – предложил Плеший.

Отдать мою любимую резинку? За говно? Ни за что!

– Я её дома забыл… – соврал я.

Все вернулись в класс с коробочками, завернутыми в тетрадные странички: у кого в клеточку, у кого – в косую

линейку, и стали надписывать их, макая перья в черниль – ницы – непроливайки.

Мишка Бердичевский сделал ошибку – написал «Аналис». Стал исправлять – и поставил кляксу. Расстроился и чуть не заплакал.

Сосед по парте Сашка Смелягин, по кличке Семиногий, сжалился, дал ему свою промокашку, но цинично заметил, что теперь пятёрки за своё говно Бердюльке не видать.

…Сдача уже заканчивалась, а я всё сжимал в одном кулаке пустой коробок, а в другом своё сокровище – большую чехословацкую резинку с нарисованным слоном и надписью «KOH – I – NOOR».

Отчасти я был даже рад, что так получилось. Своё сдавать противно, чужое – вдвойне.

Но что же делать? Пустая коробочка была подозрительно лёгкой.

Внезапно я решился – вытащил сокровище и вложил в коробочку. По размеру подошло идеально.

Через минуту я уже скрипел пером по обёртке…

Сердце моё трепыхалось.

Было страшно – а вдруг заловят на обмане? Я чувствовал себя подлым обманщиком государства.

И было стыдно – я предал мою любимую чехословацкую резинку, подарок папы…

…Дома я не утерпел – и всё рассказал родителям.

Папа Марк покачал головой.

Мама Галя вздохнула.

Деда Боря сказал:

– Лишь бы глистов там не оказалось.

– Где? – спросил я. – В Кохиноре, – ответил папа Марк.

Монтаж

В это утро детском садике всех детей построили «в линейку». Воспитательница объявила, что к празднику 7 ноября мы будем разучивать «Монтаж». Она сказала, что это такое стихотворение, которое по очереди будут читать лучшие мальчики и девочки. И стала вызывать из строя детей.

Очень хотелось, чтобы меня тоже выбрали. Но когда назвали мою фамилию, я не сразу понял, что это меня вызывают.

Мой текст состоял из трёх слов и предлога: «Спасибо партии за ласку». Я их выучил быстро, хотя из трёх слов в точности знал только первое. Что означает второе, я не понимал, но слышал его часто.

Взрослые, когда расставляли шахматные фигурки на клетчатой доске, спрашивали друг друга: «Партию?»

Это слово часто повторяли и даже пели по радио и по телевизору. И хором, и по отдельности.

Один раз дядька много раз повторял: «Партия – бизнинг фахримиз!»

Я эти слова запомнил, хотя ничего не понял.

И ещё это слово часто произносили и пели в песнях по телевизору и радио. Но уже без клеточек.

Ну, есть – и есть такая «партия».

Это меня не волновало.

Меня беспокоило слово «ласка»! В этом слове была неправильная буква!

У меня была заветная мечта. Я хотел вырасти и стать пожарником. Исключительно для того, чтобы мне выдали положенную золотую каску!

Когда я проходил с дедом за ручку мимо ворот пожарной команды и видел дяденьку в золотой каске, я почти терял сознание от желания поносить такую же каску.

Поэтому в «монтаже» я каждый раз спотыкался на последнем слове.

Сказать взрослым, что вместо буквы «л» надо произносить букву «к», я боялся. Не сказать – тоже не мог.

Поэтому произносил обе. Получалось: «Спасибо партии за класку!»

…В конце концов из «монтажа» меня выгнали.

Пришельцы

Я лежал на разложенном кресле в салоне «Волги», прижавшись щекой к тёплой ручке задней двери, и смотрел в боковое окно.

Рядом со мной тихо посапывал папа Марк. Он безмерно устал после шестнадцати часов за рулём…

Спелые июльские звёзды ворочались в небе.

Одна из них ползла, обгоняя соседок…

– Спутник, или… что?

…Самые крупные толкались у верхнего обвода стекла.

– Раз, два, три, четыре… – я зажмурился и продолжил считать про себя…

…Мне было 18 лет. Летом 1975-го мы с отцом возвращались из Борового в Ташкент. Ехали на автомобиле «Волга» – Газ‑21… заночевали в безлюдной степи возле Балхаша.

Удалились подальше от грунтовой дороги. Двигались осторожно – свет фар увязал в густой темноте.

Остановились, разложили кресла… выключили двигатель и свет в салоне. Тишина и мрак оглушили нас. Видимость по сторонам – полметра. Вокруг – черные стены полуночи. Вглядываться вглубь было страшновато. Поэтому и спать не хотелось…

Луны не было. Над нами – мириады звезд…

Космос!

Я распахнул глаза – словно кто-то толкнул меня. И не сразу понял, где нахожусь.

Было светло… Четыре тридцать на волговских часах…

Солнце еще не встало, но «чёрных стен» вокруг уже нет.

Я оглянулся – и не узнал местность.

Даль вокруг – до горизонта…

Идеально плоская, усыпанная буроватым мелким камнем поверхность. Ни кустика, ни дерева… Никаких следов жизни…

Мы – как пришельцы на Марсе…

– З – з – з-с – с – с… – Что это?

Минута томительной тишины…

…И опять я услышал деликатно вкрадчивый, отчётливый зуммер:

– З – з – з-з – з – з-з – з – с-с – с – с-с – с – с… Оглядываюсь – никого.

Радио выключено… (мобильников тогда и в помине не было).

– З – з – з-з – з – з-з – з – с-с – с – с-с – с – с… Звук – отовсюду. Изнутри… снаружи… Слева… справа… спереди…

Тихо приоткрыл дверь. Выполз из машины… пригибаясь, стал обходить её вокруг…

Камушки хрустели под ногами… Кто-то крался за спиной…

Я замирал… оглядывался… прислушивался… ждал…

Паузы тишины были долгими.

Но почему-то я был уверен, что зуммер повторится.

Словно чувствовал – кто-то играет в прятки.

Разогнулся, заглянул в салон – отец не просыпался…

За ночь пустыня остыла. От холода или от страха меня пробирала мелкая, противная дрожь.

– З – з – з-з – з – з-з – з – с-с – с – с-с – с – с… – Да кто – же издевается надо мной? Где он? Неужели… сверху?

…Я чуть не рехнулся, пока искал. Сообразил, в чём дело, только через полчаса.

Термос остывал.

Всасывал воздух под пробку.

Порциями…

Металлический стакан вибрировал и звенел.

В космической тишине этот звук казался абсолютно неземным.

– З – з – з-з – з – з-з – з – с-с – с – с-с – с – с… Отвернул… вытащил размокшую пробку…

В салоне запахло теплым прелым веником.

Я был обрадован – страх испарился…

И разочарован – тайны больше не было.

И тогда, с досады, я вдавил пятку в клаксон на руле.

– Ф – а – а-а – а – а-а – а – а-а – а – а-а – а – а-а – а – а-а – а – а!!!

Вот это был звук!

И, в унисон с ним, ярчайший блик автозеркала ослепил меня…

Я всю степь разбудил…

…и даже солнце!