Текст книги "Шелковая жизнь"

Невероятно, что, будучи интровертом, дед не спился. В периоды тяжелейших перегрузок, не использовал ни алкоголь, ни наркотики, что случалось у фронтовых медиков. И выжил, даже когда на фронте случился первый инфаркт. Объяснял это просто: «…если было особенно тяжко, я говорил себе: «Держись. Тебя ждут дома».

– Дед, а какой орден у тебя самый – самый?

Большую часть войны дед прослужил в звании капитана (военврач II ранга), с первой, и долго единственной, медалью «За боевые заслуги», которую ценил потом больше других наград. В сорок четвёртом – получил орден «Красной Звезды».

Часть, в которой дед прослужил до конца 1944 года, называлась ОРМУ (Особая Рота Медицинского Усиления). Она была в подчинении ставки Верховного Главнокомандования. Использовалась для усиления фронтовых госпиталей, на наиболее тяжёлых и опасных участках наступления и обороны. Обычно, рентгенологи работали в тыловых госпиталях на стационарных установках. Дед со своим экипажем был в непосредственной близости от передовой. Кузов и фургон их автомобиля не раз был пробит осколками и залатан.

В архиве наградных дел сохранились представления Б. Н. Калмыкова к медали «За боевые заслуги» и ордену «Красной Звезды» (орфография и пунктуация подлинная). Язык документов, обыкновенно сухой и казённый – здесь искренний и почти душевный.

«За период декабря – март с подвижной рентгеновской установкой имел выезды не только в ППГ 1-й и 2-й линии, но в район корпусов и дивизий. Сделано до 12 выездов, во время которых проведена большая работа по рентгенобследованию раненых и больных, – сделано до 1230 рентгеноскопий и рентгенографий.

Квалифицированный специалист. С клиническим стажем. Дисциплинированный врач».

«В период боевых операций по форсированию р. Днепр и в последующих операциях за г. г. Кривой Рог, Антоновск, Николаев и Одессу работал с подвижной рентгеновской установкой в специализированных армейских госпиталях. Обслуживал, не считаясь с силами, по 70–90 человек в день. Своими квалифицированными заключениями помогал хирургам спасать жизнь тяжело раненым бойцам и офицерам.

Все начальство госпиталей и специалисты дают исключительно высокую оценку рентгенообследованиям майора м. с. Калмыкова. Несмотря на слабое здоровье (вредное влияние рентгеновских лучей), он не отходит от установки пока раненые не будут обследованы.

Всего майором Калмыковым обследовано более 1350 бойцов за это время».

В конце войны репутация и авторитет майора Калмыкова стали легендарными среди хирургов и рентгенологов фронта. Именно к нему за советом и экспертизой обращались из разных госпиталей. Его «заметили» – назначили замом, а после отзыва в Москву его начальника и друга, Иосифа Львовича Тагера, он стал главным рентгенологом 3-го Украинского фронта. Так, в составе частей, которые освобождали Австрию, мой дед оказался в Вене.

Столица мало пострадала во время боёв. Знаменитые венские дворцы – уцелели. «Красивейший город, самый интеллигентный, дружелюбный и самый свободный из тех, которые я видел», – говорил дед. Хотя, истинный смысл, понятия «свободный», он раскрывал нам с братом очень постепенно – берёг нас, дураков, от советской власти.

С тех пор, имя Вена связано у меня с дедом. Поэтому свидания с этим городом я ждал, можно сказать, с детства.

– Дед, я приехал!

Утро. Вена. Мороз и солнце. Иду по улице Rennеweg… Справа – православный храм святителя Николая Чудотворца, слева – музей Бельведер…

Сегодняшняя столица Австрии невероятно и буднично соединила самые полярные реалии. По пути, уживаются рядом – дворец принца Савойского; громоздкий советский обелиск с именем Иосифа Виссарионовича Сталина, под охраной каменных автоматчиков и пулемётчиков; бронзовый маршал Шварценберг на коне; мраморный папа Иоанн Павел II, памятный крест жертвам Катыни и президенту Леху Качиньскому; венки, букеты, и граффити жертвам терактов в Париже у ограды посольства Франции. Под ногами – хрустит и чавкает московская слякоть. На уровне носа – плывёт аромат венского кофе и штруделей. Навстречу – восторженно – озабоченные туристы, улыбчивые и расслабленные венские пенсионеры, деловитые служащие … Свободный город.

– Деда, для чего кольца на ремнях – для сабли?

Офицерский ремень и портупея у деда были тяжёлые и жёсткие. Носить их было очень неудобно, но я терпел – и, поэтому, чувствовал себя «настоящим солдатом». Под креплением портупеи были две застёжки с кольцами. Я подошёл к деду с вопросом, когда во дворе он строгал доску на своём любимом верстаке.

– Эти кольца – для кобуры.

– У тебя пистолет на фронте был!

– Был. Наган.

– А ты из него стрелял?

– Стрелял.

– По фашистам?

– Нет – в курицу.

– Зачем?

– Мы, один раз, очень долго в госпиталь ехали. Дороги разбитые, грязь, осень. Застревали, буксовали. Потом заблудились…. Продуктов с собой не было. Деревня, которую мы проехали, стоит разрушенная – без людей. Экипаж у меня – голодный. Смотрим – курица в поле бегает. Водитель с техником стали её ловить. Упали, в глине перепачкались. Никак не могут поймать. Тогда я вышел из машины, достал наган и подстрелил её.

– С первого раза?

Я знал – с первого раза попасть очень трудно. Дед уже научил меня стрелять из воздушки по «железным уткам», в тире, у входа в «Парк Горького».

– С первого.

– А на войне кто тебя учил стрелять?

– Меня ещё в детстве научили. Дядька мой. В имении под Екатеринбургом много кур было. Он птиц на обед из «Монтекристо» любил стрелять – и меня научил. Я меткий был.

– Что такое «Монтекристо»?

– Это пистолет, такой – однозарядный, малокалиберный.

Слова «однозарядный» и «малокалиберный» – были унизительно несерьёзными. Хотя, «Монтекристо», звучало романтично и таинственно (надо будет потом расспросить). Но сейчас меня интересовала война.

– А почему ты в немцев не стрелял?

– Потому что в людей даже целиться запрещено. Запомни!

Эти слова деда поставили меня в тупик: как же тогда воевать, если нельзя целиться?

– Значит, ты фашиста не смог бы убить?

– Может быть и смог, – подумав, ответил дед. Но, слава, богу, что никого не убил. Потому что, когда целишься в человека, никогда не знаешь точно, фашист он или нет. Несколько раз я немецких солдат и офицеров в госпитале смотрел -

но даже на рентгене этого не видно. Поэтому врачу надо не стрелять, а лечить.

– Деда, ты чего такой весёлый сегодня?

– Ай да деда да молодец, ай да деда да молодец! – пропел дед, отстукивая пальцами ритм по письменному столу.

Рядом, на буфете, по обыкновению, стоял поднос с початой бутылочкой «Баян Ширея» и с графинчиком водки, которую дед настаивал на мандариновых корочках. Но радость его была по другому поводу. Только что ушёл пациент… и, если уж дед запел, значит, он его обнадёжил. Много людей он уберёг от бессмысленных операций, после ошибочных диагнозов.[43]43
   Татьяна Перцева. «Сдержавшие клятву. Истории о ташкентских врачах».


[Закрыть] Многих спас, вовремя заметив признаки болезни, которые не видели до него. У хирургов заключения деда всегда пользовались исключительным доверием.

Лучше всех объяснил мне, что значил феноменальный авторитет моего деда, его ученик, сам выдающийся рентгенолог, умница Владимир Иванович Чупров (разговор был в середине 80-х).

– У медиков испокон так сложилось: первостепенное значение имеет фамилия рентгенолога под заключением. Написать можно всё, что угодно. Имя решает – верить, или нет. Хирурги, по нашему описанию, скальпелем идут – как по карте. От этого имени зависит: жить, или не жить!

В чём была прелесть рентгенологии в эпоху до компьютерной томографии? Это же почти шаманство – гадать по экрану, на котором внутренние органы, кости, сухожилия, артерии и говно видны одно через другое. И в этой мутной жиже – попробуй, найди суть и дай точную формулировку заболевания! Но именно это пробуждало интуицию, мобилизовало резервы памяти, системное диагностическое мышление развивало – мозги работали на пределе возможностей! Компьютер в те времена заменял Мозг. Выучиться рентгенологии только по учебникам невозможно. Знания и умения передаются от учителя – ученику. Вот – как у скрипачей!

Опыт и мастерство нарабатываются не годами – десятилетиями. Борис Николаевич начинал, когда рентгенология, как наука, только зарождалась. В начальники не лез. Клинический опыт набирал, как рядовой врач. Загружен работой был всегда по уши. Прошёл и фронт и «раковый корпус». Поэтому, таких специалистов, как твой дед – в Союзе единицы!

Идеально, когда есть тандем: рентгенолог и хирург! Но…, «вначале было слово» – поэтому всё начинается с рентгенолога. Все знают: если описание и заключение от Калмыкова – можно не гадать – ошибки быть не может.

Сколько людей он спас вместе с Василенко! Борис Николаевич – смотрит и описывает, Лев Доменикович – оперирует. Это же были имена! Медицинские гении ташкентского «ракового корпуса». Работали они на износ, но поэтому и школа была: не только Василенко, но и Статников Анатолий Матусович, ученики Бориса Николаевича – Лидия Александровна Дунаева, Ирина Емельяновна Мейке, Мирзаев Талат Мирзаевич…[44]44
   Из учеников деда – академиков, докторов и кандидатов наук получилась бы вполне укомплектованная воинская единица – взвод. А. Х.


[Закрыть]

Вот тому же Солженицыну виртуозную тактику лечения разработали. Дунаева его смотрела. Борис Николаевич Калмыков консультировал. Ирочка Мейке – святой человек, его выходила. Раковый пациент – и столько лет живёт (этот разговор был ещё при жизни Александра Исаевича) – и детей народил, и книг написал. Но результат был не из ряда вон выходящий: не потому, что он писатель. Отношение к любому пациенту у них было профессиональным и милосердным[45]45
  Л. А. Дунаева, И. Е. Мейке и другие замечательные врачи работали в больнице при клинике Ташкентского Медицинского Института (ТашМИ). Это был 13-й, так называемый «раковый», корпус. В тяжелейших условиях маленькой, старой больницы, переполненной огромным количеством больных со всего Узбекистана, они добились замечательных результатов в лечении онкологических заболеваний.
  Среди пациентов был и Александр Исаевич Солженицын. Именно благодаря его роману «Раковый корпус» больница получила известность, а название это стало нарицательным именем. Первоначально роман готовился к изданию в журнале «Новый мир», но по распоряжению отдела «Пропаганды, агитации и культуры» ЦК КПСС его печатание было остановлено, а набор рассыпан. Поэтому в СССР роман ходил по рукам только в виде машинописных рукописей – в т. н. самиздате, но, тем не менее, получил известность и признание в среде критически настроенной к власти интеллигенции.
  На русском языке «Раковый корпус» впервые был напечатан на Западе и стал настоящим мировым событием. Также как и роман «В круге первом» он явился основанием для присуждения А. И. Солженицыну Нобелевской премии по литературев 1970 году. А. Х.


[Закрыть].

«…И еще один врач из моего детства. Сама я его не знала. Но в нашем доме на него молились.

Когда мне было девять (всего!) лет, заболела мама. Ей было сорок шесть. Конечно, правды мне не сказали, и официально маме должны были делать операцию по поводу желудочных полипов. Неофициально – сами понимаете. Отец работал в Москве, от него все скрывали. Дома мы с сестрой. И вот назавтра назначена операция. А сегодня пришел рентгенолог, Борис Николаевич Калмыков, дело было в ТашМИ. Посмотрел еще раз маму и сказал, что отменяет операцию. Что врачи ошиблись – это не опухоль, а опухолевидный гастрит. Представляете, ей должны были отрезать полжелудка! А он говорит, что ничего такого нет!

Велел ей прийти через три месяца. Потом еще через три. А потом сказал: «вот видите, мы с вами были правы». И отпустил с миром, велев, правда, проверяться каждый год. Удивительно ли, что она считала его богом? После этого она благополучно прожила еще почти тридцать лет, оттянув на этот же срок операцию. Жаль только, что к старости она совершенно забыла совет Бориса Николаевича – проверяться каждый год, может, прожила бы еще…

Был у Бориса Николаевича любимый ученик, Владимир Чупров, однокурсник моей сестры. Работал он в шестнадцатой больнице на Домбрабаде, но съезжались к нему со всего города. Как и Борис Николаевич, рентгенологом он был удивительным!»

– Дед, а ты на самолёте в этих очках летал?

Очки с планшетом я держал в руках. Голос мой дрожал от восторга (неужели подарит?).

– Летал один раз. Но без очков. С маршалом Толбухиным. Он меня с фронта в Москву захватил, после демобилизации.

– А откуда у тебя эти очки?

– Эх, чего у деда только нет! – довольно сказал он. – А всё потому, что каждую вещь я кладу на своё место (так он меня воспитывал).

– Де – е – да! Ну, отку – уда?

– Это подарок от… одного лётчика.

– Настоящего?

– От настоящего военного лётчика. Он был у нас в госпитале.

– Его ранили?

– Давно. Раньше ещё…

– Ты его лечил?

– Нет, он был уже здоров. Но, я его смотрел.

– Просвечивал?

– Да, на рентгеновском аппарате.

Дед не раз брал меня с собой на работу. Озоновый запах просмотровой комнаты я узнавал с закрытыми глазами…, и наизусть помнил команды пациенту.

– Ты ему говорил: «И не дышать, не дышать…»?

– Говорил.

– А он слушался?

– Слушался. Не дышал, – засмеялся дед.

– А зачем ты его просвечивал, если он был здоров?

– Его хотели комиссовать…, ну, запретить летать.

– Кто хотел?

– Был один такой…, нехороший дядька…, генерал.

– В отставку хотел отправить?

– Так точно.

Что такое «отставка» я тоже помнил. – Деда, ты почему их не носишь? – спрашивал я, разглядывая его майорские погоны с эмблемой, на которой «змея плевала яд в вазочку». – Потому, что я – майор медицинской службы в отставке. Погоны мне носить уже нельзя, но лечить я могу.

– А он? – Он очень хотел летать. Жизни без неба себе не представлял.

– Разве лётчики в отставке уже не летают?

– Нет, в отставке не летают. Но, я дал медицинское заключение, что он абсолютно здоров и годен для лётной работы.

– А потом?

– Потом он подарил мне свой планшет и очки. На память.

– Как это – «на память»?

– Чтобы я его не забыл.

– А ты не забыл?

– Господи, прости меня грешного…, – вздохнул дед (он всегда так говорил, когда я сильно к нему приставал) и замолчал.

– А теперь он летает?

– Теперь? – дед опять замолчал, и я уже хотел подёргать его за рукав. – Теперь уже, наверное – да…, летает…, – сам себе ответил дед.

– Дед, а у ночного бомбардировщика крылья из чего сделаны?

С этого дня, с очками и планшетом я не расставался. Во дворе начал делать самолёт. В ход шло всё, что находил – лестница – стремянка, поломанная детская коляска, оцинкованная ванна, старый вентилятор. Из кладовки соседки Ханифы я стащил фанеру для крыльев. Самолёт ведь можно строить из чего угодно. Главное – теперь у меня были настоящие очки и планшет военного лётчика. Даже нелюбимый суп с лапшой я пытался съесть, не снимая очков – уселся в них за обеденный стол. Укладываясь спать, брал с собой – благо они складывались. Просыпался абсолютно счастливый – что ещё надо мальчишке: лётные очки – под подушкой, планшет – под кроватью.

Игра в лётчика продолжалась, даже когда шёл дождь и меня не пускали во двор. Я надевал очки и планшет, чистил от пыли старую граммофонную пластинку, с круглой бордовой этикеткой «Краснознамённый ансамбль песни и пляски Красной армии…», шаркал иглой по дорожке с любимой песней и устраивался на диване у проигрывателя. Несколько томительных секунд шипения иглы – и:

«…над ми – и – и-илым поро – гам, махну серрэ – браным, тэ – бе крры – лом!» – картаво запевал волнующе старомодный и обворожительно грудной женский голос. Я слушал и млел, представляя себя пилотом.

Очки и планшет лётчика с инициалами Т. В. жили у меня долго. Пока не рассыпались от ветхости. Тогда я не пожалел их, даже не заметил, что они исчезли.

– Эх, дед, ну, куда же эта фотокарточка подевалась?

После смерти деда, я долго не смотрел альбом и только через несколько лет обнаружил, что фотокарточка девушки в лётной кожанке пропала. Альбом перестал раскрываться на любимой странице. Место я угадал по не выцветшему следу на картоне. Когда, в который раз, я перелистывал его, пытаясь найти пропажу – выскользнула полоска бумаги, со знакомой, полустёртой, карандашной надписью: «Вена. Бельве… IV.1945».

Это была лента с оборота той карточки. Вдруг я заметил, что на её заднюю сторону, на остатки клея, «перевелась» чернильная строчка. Оказывается, под ней была другая надпись! Я поднёс полоску к зеркалу – и разобрал несколько букв и одну цифру: «Таня В…д…а». Далее: «п/п…» (дробь «п/п», вероятно, означает: полевая почта) и неразборчивый номер – с единственно понятной цифрой «76».

Итак, девушку звали Таня. «В…д…а» – буквы её фамилии. Палочка с римской пятёркой – четвёртый месяц апрель, далее – сорок пятый год (известно, что Вену освободили 13 апреля – это, по совпадению, день рождения деда).

Я знал, что госпиталь деда располагался в окрестностях Вены – в Бадене, где позже была штаб – квартира группы советских войск. Вместе с тем, «Вена. Бельве…» – это, без сомнения, название знаменитого венского дворца принца Савойского. Неужели биплан[46]46
   И ещё одна загадка: как оказался у советского лётчика фанерного биплана планшет германского аса – истребителя из элитного подразделения Люфтваффе? А. Х.


[Закрыть] садился в городе, рядом с Бельведером?

– Дед, ну, почему я так мало тебя расспрашивал?

Весной сорок пятого дед увидел венский Бельведер – я знаю это по фотоснимкам и его рассказам. Летом сорок шестого года, майор – рентгенолог был демобилизован, – и вернулся домой, в Ташкент. К жене и дочкам.

К любимой работе – возвращать людей в жизнь.

Полвека спустя, в Бельведере оказался его младший внук Пётр, который тоже стал рентгенологом. Спустя ещё двадцать лет в Вену приехали мы с Леной, – как на свидание с братом, дедом и лётчиком Таней.

Не заблудился – нашёл скамейку, на которой сидел Пётр и бордюр фонтана, на котором сфотографировался дед с экипажем «рентгеновоза».

Зачем было заклеено имя на фотографии, которая хранилась почти пятьдесят лет, и куда она потом исчезла – мне до сих пор неизвестно.

Удалось ли Тане ещё полетать, что с ней стало после войны – я, наверное, уже не узнаю. Планшета и очков с её инициалами больше нет.

Сохранилась единственная вещь, из тех, которые соединяли майора – рентгенолога и лётчика Таню. Это фотоаппарат «Kodak». Через его линзы они смотрели друг на друга. Жива и здорова сегодня изящная плоская камера с чёрными, зернистыми кожаными накладками и блестящими кнопочками. Достаточно нажать на одну из них – и тогда с лёгким щелчком распахнётся крышка и плавно выдвинется никелированный объектив, окружённый рычажками и лимбами установки экспозиции. Перемотка плёнки исправна – хоть сейчас заправляй. Оптика – в отличном состоянии. Но, в глазок дальномера, виден только сегодняшний кадр…

– Дед, я успел!

Морозным солнечным утром 11 января 2016 года я разглядывал фигурку ангелочка на фронтоне ворот Бельведера. Навстречу мне ползла бесконечная вереница китайских туристов. В кармане вздрогнул айфон – это меня поздравили с днём рождения, прислали картинку с заснеженной скульптурой ещё одного ангела. Пока я растроганно изумлялся совпадениям – услышал, точнее, угадал звук. Задрал голову…

Синее небо над крышей дворца расчерчивала белая трасса самолёта.

Я успел щёлкнуть камерой.

Послесловие

Что в этих записках правда и что – вымысел? «Мысль изречённая – есть ложь…» – известный афоризм поэта.

Дед мой оставил только устные рассказы, которые я записал так, как запомнил, или нашёл подтверждения в иных материалах. Пожалуй, одно только неправда (сознаюсь только под давлением мамы): я НЕ сжигал фронтовой архив фотографических и рентгеновских плёнок деда. Помню только своё детское желание стащить хотя бы одну плёночку – и запустить её в небо. Хотел, но не смел. Брал только те, что давал дед.

Но острое чувство вины за эту потерю сохранилось до сих пор. Ящик с плёнками (как и многое другое) пропал во время переезда. Деду было уже за восемьдесят, он был почти слепым и, немудрено, что его архив остался в старом доме «номер семьдесят шесть», который погиб под бульдозером на улице Гоголя. За что себя и виню, не меньше, чем тот мальчишка из записок, который воровал плёнки для ракет – дымовушек. Я должен был проследить за архивом…

Так что ложь эта – гипербола, во благо сопереживания читателя. «Как сердцу высказать себя? Другому как понять тебя? Поймет ли он, чем ты живешь? Мысль изреченная есть ложь…» (Ф. И. Тютчев).

– Дед, прости меня, грешного…

Предисловие к 3-й части

С Алешей я познакомилась на работе, в международном рекламном агентстве. Я обедала на кухне, была не в духе, наливала воду из кулера. Алеша подошел сзади и, наклонив свою большую голову сказал: «…Вы очень похожи на итальянскую актрису Домициано Джордано,… можно с вами познакомиться?» И тут я поняла, что значит выражение «застать врасплох»: я не знала, что это за актриса, я не собиралась ни с кем знакомиться, т. к. только что завершился мой первый не очень удачный брак, и вообще: меня ждали дела рекламной важности! Но было в нем что-то магнетическое, обволакивающее, завораживающее и в то же время располагающее, доброе, мягкое и уютное…Это знакомство было удивительно еще и тем, что моя мама – тоже родом из Ташкента, в общем, круг замкнулся, я сдалась и влюбилась.

Алеша был большой и добрый. А еще очень высокий, с мудрым мягким взглядом из – под очков. Он очень красиво и галантно ухаживал, дарил цветы и подарки, водил в рестораны и на концерты. И всегда окружал какой-то царственной заботой и вниманием.

Мы очень быстро стали жить вместе: буквально через 3 месяца после знакомства, Алеша тяжело заболел двусторонним воспалением легких, я ухаживала за ним, сбегала с работы и ехала к нему в больницу. Мне все время хотелось быть рядом с ним… Тогда нам удалось поднять его на ноги…, и нам подарили четверть века сказочной жизни.

Потом мы улетели в наше первое совместное путешествие в Италию, на остров Искья: Алеше надо было подышать морским воздухом и вообще, проветриться. Так и началась наша совместная жизнь: со сказки, которая не покидает меня до сих пор… Алеши уже нет рядом, но его ангел всегда стоит у меня за спиной, не давая согнуться, упасть, потерять себя…

Прожив вместе 25 лет, мы совершенно вросли друг в друга, как сиамские близнецы. Если я о чем-то думала, Алеша мог сказать это вслух, чем неоднократно пугал и удивлял меня. Тоже самое происходило и с моей стороны. Мы думали, жили и дышали в одном направлении: нам было легко, спокойно, нам никто не был нужен.

Алеша всегда меня поддерживал. Во всем. Что бы я ни делала, все было хорошо и лучше всех. Никогда ни к чему не принуждал. Любил, заботился, баловал и оберегал. Моя жизнь была такой, о которой я и мечтала: муж подарил мне 25 лет счастья и любви.

Я работала в офисе, Алеша работал из дома, а когда перестал заниматься рекламными проектами, стал писать. Это увлекло его настолько, что он сутками мог не отходить от компьютера, боясь потерять то ощущение, которое необходимо автору для максимально точного и яркого выражения своей мысли. Я не отвлекала, старалась оградить его от бытовых проблем, доставить радость, принести покой.

Прежде, чем поделиться своим рассказом с аудиторией, Алеша всегда читал его мне. Я это обожала. Ведь так приятно, закрыв глаза, окунаться в нарисованный Алешей мир детский или взрослый, наивный или смешной…

Мы много путешествовали, я так хотела, Алеша соглашался, хотя, важнее и лучше Ташкента для него ничего не было. Куда бы мы ни прилетали, Алеша, сходя с трапа, неизменно говорил «…пахнет Ташкентом…», «… тепло, как в Ташкенте…». В поездках он тоже черпал вдохновение, подмечал интересные вещи, наговаривал свои мысли на диктофон, чтобы не забыть.

Мне всегда хотелось, чтобы Алешины произведения увидели свет. Много раз я говорила ему, что пора издавать сборник, что много интересного материала, но Алеша медлил, правил, доводил до совершенства.

В начале 2020 года Алеша произнес, как мне казалось, очень странную фразу:

«… ты должна издать мои рассказы…».

Это было необычно вдвойне: слово «должна» никогда не применялось в отношении меня, Алеша собирался продолжать писать, об издании речи не шло… Видимо, он что-то предчувствовал, а говорить не хотел.

Я очень горжусь своим мужем, его талантами и удивительным языком, которым он описывает разные моменты своей и нашей жизни, я хочу, чтобы люди читали и чувствовали, то, что чувствовал ощущал маленький мальчик, молодой мужчина и зрелый Алексей в своей такой короткой и такой длинной Шелковой Жизни.

Алексей и его жена Елена

Шарж на Елену Гринину

Автор Алексей Хабаров