Текст книги "Шелковая жизнь"

Интеллепупция

Эти парни мне сразу не понравились.

Я стоял у поручня, на верхней палубе парома Неаполь – Искья, фотографировал закат и спиной чувствовал их взгляды. Четверо, коренастые, как гориллы, они стояли у противоположного борта. Я успел их разглядеть прежде, чем повернулся.

Бровастый – с густой шевелюрой от самых бровей. Коротышка – с борцовской шеей. Лысый – с тяжёлым боксёрским подбородком, и массивной золотой цепью под ним. У четвёртого в наличии были и толстая шея, и подбородок, и цепь. Казалось, что под рубашкой, с расстёгнутым воротом у него была надета водолазка – так он был волосат. Колоритные ребята – такими, в старых итальянских фильмах, обычно изображали головорезов мафии.

Ветер задувал мне в лицо, тарахтел мотор парома, шумели волны за кормой, но я слышал реплики и хохот мафиози. Других пассажиров на палубе было немного, и они старались держаться подальше от этой кампании.

– Ehi, fotografo! – разобрал я громкий возглас и машинально обернулся.

Бровастый махнул мне рукой.

– Si’, tu! Vieni qui!

Я сделал вид, что возглас этот относится не ко мне. Скользнул взглядом по этой кампании, как можно равнодушнее, будто смотрю на горизонт за их спинами. Затем отвернулся и поднёс к лицу окуляр новенькой Лейки и стал изображать, что разглядываю морской горизонт. Но видел я только дрожащую ресничку, которая прилипла к стеклу окуляра.

– Начинается… – подумал я. Сердце заколотилось, как тогда…

… Тогда я был третьеклашкой. Мама послала меня за хлебом и молоком – и на улице Куйбышевской я столкнулся с первушинской шпаной (эх, зачем я поперся на Пролетарскую с таким крюком? На школу свою хотел посмотреть в воскресенье, дурак!).

Первушка – это был один из самых хулиганских районов Ташкента. Там, в трущобах на берегах Салара, жили отпрыски бывших уголовных зэков. Бывшими их можно было назвать весьма условно – отцы еле успевали сделать детей между отсидками.

Их было четверо. Я шёл навстречу, а в моём кармане лежал выданный мамой полтинник.

Идти навстречу было страшно. Повернуть назад – стыдно. Я шёл и пытался сообразить: что они спросят – и как им ответить? Остановился, когда мне перегородили дорогу.

…По этим же самым улицам раньше ходила домой из школы мама. Она рассказывала, что когда-то и к ней привязались хулиганы. Особенно её донимал один – самый дерзкий, по фамилии Хургес. Каждый день они караулили её за углом подворотни.

– Эй ты, интеллепупция! – дразнили они её.

Догоняли и выбивали из рук портфель и нотную папку. Несколько раз у неё получалось убежать. Но как-то раз её догнали, порвали портфель, поколотили, испачкали одежду. Она пришла домой в слезах и пожаловалась отцу.

Но он объяснил, что ей следует научится защищаться самостоятельно, иначе придётся всю жизнь ходить с ним за ручку. Маленькая Галя обожала отца, но ходить, держась за папину ручку было бы позором.

На следующий день её опять поджидали Хургес с компанией. Опять она бросилась бежать, прижав к груди тяжёлый от учебников портфель. Её догнали на полпути к дому, возле глубокого арыка. Но в этот раз она остановилась, развернулась навстречу догонявшим и, размахнувшись, врезала портфелем Хургесу по башке. Физиономия у него была разбита в кровь. Он грохнулся в арык, в жидкую грязь, и заорал от испуга и боли.

…Первый же вопрос бритого наголо парня, известного как «Ворон», поставил меня в тупик.

Два слова: «вафли» и «кукарекал» я знал. А что такое «чмекал»?

Вафли – понятно, это дрянь со вкусом сладенького картона. Их подкладывают в самые дешёвые новогодние подарки. Я вафли терпеть не мог.

Кукарекать я умел. У нас был курятник и подражать крику петуха я научился здорово.

Я подозревал в этом вопросе какой-то подвох, и не знал, как ответить.

– Он чё, глухой? – спросил Ворон.

Мне стало неловко. Дома меня учили, что не отвечать на вопрос – невежливо.

– Ты! Гани двац капейк! – слюняво осклабился самый мелкий шпанёнок (я тоже знал его, кличка у него была смешная – «Мамочка»).

– Во! – крикнул я, и выставил перед собой комбинацию из трёх пальцев.

… Я ещё успел удивиться – сам от себя такого не ожидал.

…Очнулся от запаха пыли. Я лежал на обочине лицом вниз и втягивал её носом.

Перевернулся. Сел.

В голове шумело. Я не сразу вспомнил, где я и что именно произошло…

Сунул руку в карман – и обнаружил, что полтинник на месте – и обрадовался!

Даже не заплакал, хотя на из носа уже падали на асфальт тяжёлые чёрные капли…

… Кто-то потянул меня за рукав.

– Signor fotografo…

Это был один из четвёрки – коротышка. Он подкрался незаметно и теперь, перегнувшись через перила, заискивающе улыбался. Остальные наблюдали со стороны.

– Il Signore parla italiano?

– Ноу, – неприветливо буркнул я. – Ай эм спик инглиш.

– Гоу, синьор фотографо. Гоу… – и он сделал приглашающий жест ладонью в сторону остальных мафиози.

– Вот, пусть они сами идут… куда хотят! – злобно ответил я. – Che? – растерялся коротышка.

– Tell these guys to come to me themselves! – повторил я. Коротышка трусцой побежал обратно.

Я успел заметить, что немногочисленные туристы, которые гуляли вокруг нас уже спустились в закрытый пассажирский салон. Но не придумал ничего лучшего, чем снова изобразить фотографирование горизонта.

– Идиот, делай ноги, беги вниз! – шептал я себе.

Но убегать было стыдно – и я продолжал упрямо пялиться в окуляр.

Ресничка была на месте.

Ветер налетал порывами. Палубу стало качать сильнее. И я понадеялся, что «мафиози» отстанут от меня – поленятся.

Как бы то ни было! Через мгновенье меня опять потянули за рукав. Пришлось повернуться. Теперь вся четвёрка стояла передо мной.

– Bonjorno. Sei un fotografo? – спросил бровастый.

– Non. Non fotografo. Sono… un architetto.

– Оу! Аркитетто! – уважительно воскликнул бровастый и затараторил так, что я сразу запутался.

– Пардон, пардон… – перебил я его. – Ай андестенд инглиш онли.

Мафиози переглянулись. Бровастый вопросительно посмотрел на коротышку. Он виновато пожал плечами.

– Hai detto che Giovanni conosce l’inglese? – сердито сказал бровастый.

Неожиданно я понял, что он говорит про какого-то Джованни, который знает английский. Коротышка кивнул и резво побежал куда – то.

– Un momento, signor architetto. – просипел Лысый – это не понять было уже невозможно.

Через минуту коротышка появился не один. Он тащил за локоть худощавого парня с глазами и ресницами томной девушки. Ноги его заплетались-то ли от качки, то ли от страха. Было очевидно, что он уже пожалел, что когда-то похвастал своим английским.

Коротышка установил его передо мной, встряхнул, как тряпичную куклу и скомандовал, продолжая держать за локоть:

– Iniziale!

Джованни обречённо взглянул на меня и, запинаясь, произнёс:

– Куд йу тэйк а пикчер зис джентльмен?

– Йес, оф кос! – облегчённо согласился я. – Фор джентельимен…зе си… энд зе сансет… – уточнил Джованни (слово «фор» он продублировал на пальцах).

– О кей! – сказал я и зачем-то пожал руку Джованни.

– Летс гоу, фоллоу ми! – повелительно скомандовал я мафиози (теперь я чувствовал себя увереннее – было очевидно, что бить пока не будут).

Я указал на место вдоль поручней ограждения – и все четверо построились, как школьники.

Отошёл.

Прицелился. Навёл резкость…

– Чииз!

Четыре зубастых пасти распахнулись в рамке кадра.

Вылетела птичка…

– Финита! – объявил я.

– Грация, синьор аркитетто! – поблагодарил коротышка и пожал мне руку.

Остальные переглянулись – и я почувствовал какую-то неловкость…

– Эскузи, э – э – э… – смешно проблеял лысый, доставая из кармана штанов пухлый бумажник.

– Но, но! – замахал я руками. – Аддресс! (Точно, нужен адрес, как иначе я пошлю им фотографию!) Гив ми йор аддресс, плис, энд айл сент йу фото, – сказал я бровастому.

Он непонимающе вскинул на меня глаза. Джованни, как на грех, куда-то усвистал. Я полез в карман за своим бумажником, достал визитку и протянул бровастому. Тот взял и принялся с любопытством разглядывать её. – Аддресс, аддресс… – повторял я (неужели на итальянском это слово звучит иначе?).

Остальные обступили бровастого и принялись сообща расшифровывать текст на визитке.

– Алессио… сеи ту? – Си, си. Соно Алексей.

– Моску? – удивились мафиози.

– Москва! – радостно подтвердил я. – Руссиа?

– Си!

– Нон американо? Сеи Руссо?

– Си!

– Совьетико! – заорал бровастый. Подпрыгнул и бросился меня обнимать.

– Совьетико! Нон американо! – закричали остальные мафиози и принялись хлопать по плечам и спине со всех сторон.

Джованни, раскрыв рот, смотрел на наше братание.

Через пару минут на моей визитке Бровастый, его звали Микеле, записывал свой адрес на Искья.

– Твой дом? – спросил я.

– No… Questo e ‘ il mio indirizzo. – покачал головой Микеле (это адрес для того, чтобы прислать фотографию – уточнил Джованни).

– Какой у тебя бизнес, Микеле? – не отставал я. – I miei business? Sicurezza…guardia del corpo (я – охранник, телохранитель), – ответил Микеле.

– А вы? – спросил я остальных.

– Anche noi siamo guardie (мы – тоже), – закивали Коротышка и Лысый. Физиономии при этом у них были дружелюбные, но лукавые.

Четвёртый промолчал. Я вопросительно посмотрел на него.

– Sono un pescatore (я – рыбак), – скромно сказал Четвёртый, и друзья его захохотали.

– Da pescatore! E ‘ vero! – подтвердил Микеле.

Четвёртый, улыбаясь, поднял вверх ладони – и Микеле шутливо отработал по ним серию боксёрских ударов.

– О кей! Ай вил сенд фото, – я потряс рукой с зажатой в ней карточкой с адресом.

– Sei comunista, Alessio? – спросил Микеле.

– Перке?

– Tutti i comunisti russi (все русские коммунисты).

– Нон тутти. Соно ун нон коммунисто, – удивился я. – Ленин – коммунисто, Сталин – коммунисто, Горби – коммунист, президент Ельсин – коммунисто… – принялся загибать пальцв Микеле.

– Ельцин был коммунистом. Но раньше… Сейчас он не коммунист.

– Алессиу, если ты стал коммунистом.

– Quindi non manderai una foto se non un comunista (значит, ты не пришлёшь фото, если не коммунист), – грустно улыбнулся Микеле и кратко дотронулся ладонью до моей груди

– Но, но, Микеле, ешё как мандераи…Ти андой о! (Нет, Микеле, я пришлю!)

– Oh, Kay, – кивнул Микеле.

Скузате рагацци.

Простите меня, Микеле, Лысый, Коротышка, Четвёртый и пятый – Джованни.

Я помню ваши лица – могу даже не заглядывать на эту картинку, форматом десять на пятнадцать, напечатанную с негатива.

Я потерял ваш адрес, но не память.

Белла чао, рагацци!

Будьте здоровы, если вы ещё живы.

Расспросил ещё раз маму про Хургеса хулиганов конца тридцатых годов.

– Где они тебя поджидали?

– На улице Куйбышева, у ворот забора, который огораживал территорию дома военных. Там жили семьи комсостава Туркестанского военного округа.

Из подворотни кричали: «Эй ты, интеллепупция!»

Бахтли таньга

Я лежал на животе, прижавшись щекой и ладонями к чисто вымытым, крашеным доскам пола в единственной комнате нашего дома на улице Гоголя…

Наш дом должны были сломать – таков был план реконструкции улицы. Власти уже оповестили нас. Была осень. Мы жили в доме последний месяц и готовились к переезду. Окончательной даты ещё никто не знал, но чувствовали – скоро. Уже потихоньку разбирали и паковали вещи. А я никак не мог поверить, что мы уедем. Что дома и сада, где прошло моё детство не станет. Совсем и навсегда.

Хотя внешне, в жизни нашей, почти ничего не изменилось. Мама по-прежнему, каждый день готовила обед на маленькой кухне. Там помещалась не только кухонная плита, но и пианино. На нём, мама каждый день занималась – готовилась к своим концертам.

– Га – ля – а-а-а…. Алё – о – ша-а – а – а… Ма – а – а-арк… – каждый день звали нас дед или бабушка с другого конца двора к телефону – своего у нас не было.

Из-за забора, с улицы, кричали молочницы. За окном кухни, на нашем «заднем дворе», кудахтали несушки. Кукарекал вожак – петух. Гавкала, охраняя двор, наша овчарка Азка. В саду на деревьях зрели и наливались яблоки Семиренко…

Утром, как всегда, мы выходили из дома. Я – на лекции в институт. Мама – в консерваторию. Отец – на свою кафедру в Политехе…

Когда возвращались, хлопала калитка… и тот, кто уже был дома – выглядывал во двор: кто пришёл?

И вот – всего этого скоро не будет. Но ежедневных обязанностей никто не отменял – я только что закончил мыть наш деревянный, крашеный пол. С детства это была моя «домашняя повинность». Посуду я мыл с удовольствием. А вот полы -

изнывая от лени. Зато потом, особенно в жаркий день, я любил лечь на свежевымытый, прохладный пол и с наслаждением помечтать. Наше высокое окно в сад раскрыто, солнце играет в листьях виноградника, слышно, как воркуют горляшки…

Но сегодня мечтать было не о чем. Какое может быть будущее без нашего двора и дома? Я лежал и смотрел в пол. Ярко – жёлтая краска на досках уже стала стираться и облезать.

– Скоро пора красить… – машинально подумал я.

Передо мной стоял платяной шкаф. Под ним было узкое пространство, прикрытое наличником. Между полом и наличником – тонкая пыльная щель. Тряпка в неё не пролезала. Заглянуть в щель, можно было, положив щёку на доски пола. Так я и сделал. Но увидел только мохнатую пыль. Я умерил дыхание. Пылинки на полу перед моим носом перестали трепетать и замерли.

Под моим носом полз домашний муравей – лилипут. От меня – к шкафу. Медленно и упрямо. То, что случилось потом, можно назвать волшебством (или аккомодацией – это слово я тоже вычитал из энциклопедии)[28]28
   Аккомодация глаза (accomodatio oculi) – процесс изменения преломляющей силы глаза для приспособления к восприятию предметов, находящихся от него на различных расстояниях. Физиологический механизм аккомодации глаза состоит в том, что при сокращении волокон цилиарной мышцы глаза происходит расслабление цинновой связки, при помощи которой хрусталик прикреплен к цилиарному телу. При этом уменьшается натяжение сумки хрусталика, и он, благодаря эластическим свойствам, становится более выпуклым. Расслабление цилиарной мышцы ведет к уплощению хрусталика. Так изменяются оптические характеристики линзы хрусталика – мы словно «наводим фокус», разглядывая предметы на различных расстояниях.


[Закрыть].

Глядя на муравья, я вдруг почувствовал себя таким же маленьким. А щель под шкафом становилась всё больше и больше. Так, следя за муравьём, я постепенно разглядел, что лежит за наличником шкафа. Даже сегодня могу перечислить всё по порядку (и как это только в щель пролезло?).

Кроме похожей на пух пыли, под шкафом лежали:

булавка с облезлой жемчужной головкой,

одинокая подсолнечная семечка,

комсомольский значок со стёртым, до алюминия, позолоченным Ильичом,

половинка пустого грецкого ореха, похожая на маленькую шлюпку,

почти новый, разноконечный, красно – синий карандаш с тиснёным серебряным логотипом «Сакко и Ванцетти»,

жёлтый аптекарский пузырёк, с одинокой пилюлькой внутри,

пересохшая фарфоровая чернильница – непроливайка,

обыкновенный, «несчастливый» трамвайный билетик, с датой моего рождения № 110157,

перламутровая, с хвостиком ниток, пуговица от мужской рубашки,

ноздреватая, окаменевшая корочка хлеба, похожая на старую резиновую губку,

латунная двушка с цифрами 1966 – это был год ташкентского землетрясения,

обрывок конверта, с почтовой маркой «Монгол Шуудан»,

конспект по истории КПСС, в мятой коленкоровой обложке,

ржавая канцелярская кнопка,

блестящий, сантиметровый шарик от подшипника,

голубая пластмассовая машинка «Волга‑21» без колёс,

ветхий журнал «Декоративное Искусство СССР»,

деревянная спичка с редкой красной головкой,

облепленный мусором огарок парафиновой свечки,

рогатая, как улитка, мамина шпилька,

продавленный мячик от пинг – понга,

прошлогодняя россыпь зёрен гречки,

пустая деревянная катушка,

оловянный солдатик – знаменосец с ободранной краской,

золочёная гильза с остатками истошно – розовой губной помады,

выцветшие новогодние конфетти,

иголка с обмотанной вокруг лиловой ниткой,

хвоинки, цвета сухой земли,

зеркальные скорлупки ёлочного шарика

и она…

…я узнал её сразу, хотя не видел больше десяти лет…

* * *

Дважды в неделю, в наш дом номер семьдесят шесть на Гоголевской приходила молочница Муккарам. Впервые она появилась ещё в тридцать седьмом, вскоре после того, как переехали по этому адресу моя бабушка и дед. Так у нас появилась персональная молочница. Конкуренция была жестокая – соперниц было много. Но, наверное, это была такая… любовь с первого взгляда. Именно Муккарам стала ходить к нам постоянно.

Как и другие узбекские молочницы, идя по улице, она зычно кричала:

– Молокё – ё – у! Кислий – пресний молокё – ё – ё!

И только, подходя к нашему дому, номер семьдесят шесть, она меняла речёвку:

– Рая – систра – а-ю! Рая – систра – ю! Молодойдохтур – ю – ю-ю! Это она бабушку и деда так звала.

(Дед перенял её манеру и громко звал Бабу Раю с другого конца двора: «Ра – а – йю-у-у!»).[29]29
   В соседнем доме жил профессор-педиатр Юровский – он был «Старый Дохтур».


[Закрыть]

Деда Борю Муккарам уважала особенно. Ещё молодым он стал известным рентгенологом и всегда помогал – устраивал на лечение не только Муккарам, но и всех её близких. Даже соседей из кишлака. Так Муккарам для нас и мы для неё стали родными.

Продолжала она ходить к нам и во время войны, когда дед ушёл на фронт. Денег по его аттестату фронтовика, которые получала семья, хватало на три буханки хлеба в месяц. Было не до молока, хотя в доме были маленькие дети. Семья жила впроголодь. Но бабушка рассказывала, что молоко Муккарам иногда приносила как угощение.

Дед демобилизовался только в сорок шестом, и одной из первых узнала об этом Муккарам и понесла радость по нашей улице: «Молодой Дохтур вернулся!»

Потом во дворе построили второй дом, родился я. Когда меня «переводили» с грудного молока на коровье – это было «молоко от Муккарам». На этом же молоке вырос и мой брат Пётр. Дома шутили, что Муккарам – наша молочная мать.

Я был уверен, что Муккарам есть и будет всегда – как небо, как улица Гоголя, как наш дом номер семьдесят шесть и могучий клён перед ним. Я долго думал, что имя её так и переводится – Молочница. За много лет, казалось, что и внешне она не меняется. Словно так и родилась – неунывающей узбекской бабушкой, с нарисованными усьмой[30]30
   Усьма (узб.) – то же, что и басма: чёрная растительная краска для макияжа. Брови, по традициям узбекского макияжа, рисовали, соединяя их на переносице.


[Закрыть] бровями.

Муккарам привозила из своего кишлака молоко и другие продукты в двух больших сумках на коромысле. Было у неё и кислое, и пресное молоко, и творог, и сузьма[31]31
   Сузьма (узб.) – густое кислое молоко, из которого удалена часть сыворотки. По – русски – откинутое молоко.


[Закрыть]. Летом привозила помидоры, огурцы, черешню, яблоки. Как она поднимала и несла коромысло с таким грузом? Бидоны с молоком весили не один десяток килограммов! Каждый раз она проделывала огромный путь из-за города. Сначала – долгая дорога от своего дома до остановки пригородного автобуса. Затем, приехав на конечную, Муккарам пересаживалась на трамвай -

и до остановки на улице Первомайская. И опять пешком – до нашей Гоголевской.

Фигура у нашей молочницы была крепкой, мосластой и жилистой. Кисти её загорелых рук были в узлах вен. Ногти и кожа пальцев – в чёрных трещинах. Всегда, когда она заходила к нам, заметны были капельки пота на щеках и взмокший головной платок. Летом она часто завязывала его у висков узелками, открывая лоб. Длинными концами платка она вытирала лицо, когда садилась отдохнуть.

В дом у нас было два входа: со двора – через калитку в деревянных воротах; и через дверь в доме, которую называли «парадная». Мукаррам всегда приглашали в дом как гостя – через «парадную». Проводили в гостиную, разливали принесённое молоко по кастрюлям, затем усаживали за стол – пить чай. Муккарам доставала лепёшку, сушёные творожные шарики курт, твёрдые узбекские конфеты – парварду. Бабушка ставила на стол свои пироги – с вишней, урюком, яблоками, капустой с яйцами. Меня интересовал только курт[32]32
   Курт – подсоленный сушёный творог – это узбекские народные консервы.


[Закрыть]. Я тянулся к нему, но бабушка «делала строгие глаза»: Нельзя! А я ждал прихода Муккарам, каждый раз стараясь, незаметно для бабушки, стянуть курт и попробовать, наконец, это запретное лакомство.

У многих русских в Ташкенте было предубеждение: курт -

это грязный продукт. На базаре эти белые шарики продавали россыпью – на тряпках, которые расстилали на прилавках. Пацаны на улице объяснили мне, как делают его узбеки: творог скатывают в шарики под мышками. И показывали этот процесс, смешно вращая обоими предплечьями. И я верил: курт ведь солёный, и в нём какие-то волоски попадаются.

В Ташкенте байку про курт знали все русские. Воспитанные люди её, конечно, не рассказывали – она считалась неприличной и унизительной. Но курт, на всякий случай, есть избегали многие. Сегодня я понимаю, что такие шуточки были формой подсознательного комплекса неполноценности переселенцев. Заглушить этот унизительный комплекс проще всего, заменив его на другой – на чувство собственного превосходства. «Переселенец», иначе говоря, чужак – это понятие изначально менее полноценное, чем «местный». Зато «приезжие» любят посмеяться над необычными, «дикими» обычаями местных. И, тем самым, ощутить своё превосходство.

Тогда я этого, конечно, не понимал, но чувствовал – есть в этой байке что-то постыдное. И курт хотел попробовать, не только из любопытства. Скорее, из чувства протеста – делать то, что запрещают.

На самом деле курт был не лакомством. Творог заготавливали впрок – сушили, скатывая в шарики. Соль была консервантом. И волоски действительно попадались. Изначально курт делали из овечьего молока, или смешанного с коровьим. И волоски животных почти всегда попадались в нецеженом молоке. Их было видно, когда перед кипячением, бабушка наливала молоко в кастрюлю через марлю. Но молоко для курта процеживали далеко не всегда.

Я всегда обращал внимание на украшения Муккарам.

Одета она была очень просто. Традиционное узбекское платье

из адраса или бекасапа[33]33
   Адрас и бекасап – традиционные узбекские ткани из смеси хлопка и шёлка.


[Закрыть], с бархатным жилетом. Платок из хлопка на голове или пуховая шерстяная шаль – по сезону. За ухом – неизменный цветочек – веточка райхона[34]34
   Райхон (узб.) – орегано, базилик – пряное растение. Цветок за ухом в Средней Азии носили и как украшение, и для аромата – как естественный парфюм.


[Закрыть] или бутон мелкой розочки. На ногах – остроносые галоши на босу ногу или сапожки – ичиги[35]35
   Ичиги – узбекские кожаные сапожки с острым мысом.


[Закрыть]. На груди – серебряное ожерелье. Баба Рая называла это многорядное ожерелье – монисто. Муккарам говорила – таньгача[36]36
   Тангача – ожерелье из монет (от слова «таньга» – монета). Иногда так называют чешую рыб. Марджон (узб) – бусы из коралловых, костяных бусин. Иногда так именовали комбинированные ожерелья – из монет и кораллов. Интересно, что в диалектах китайского языка маджонг или мадзян – азартная игра в кости.


[Закрыть].Сколько в нём было монеток! Самых разных – «царских», старых советских, каких-то арабских. И все – из серебра. Когда Муккарам нагибалась, разливая молоко, монеты шевелились и позванивали. А когда она смеялась – широко открывая большой рот, полный блестящих металлических коронок, казалось, что звенели и монеты, и зубы.

Прабабушка Анна Илларионовна оставила «в наследство» коробочку со старинными денежками – и я вообразил себя коллекционером. Там было много монеток. Но всё – таки меньше, чем у Муккарам. Поэтому тангача молочницы меня завораживали.

– Какое богатство! – Думал я, разглядывая его украдкой.

Муккарам заметила мой интерес к монетам. Однажды, достав из-за пазухи платочек, завязанный в узелок, она что-то вынула и, схватив мою ладошку, вложила в неё. И крепко сжала мой кулачок своими шершавыми пальцами.

– Держи! Твоя падарка!

Я раскрыл кулак: на ладони у меня лежала необычная денежка – тёмная, круглая, с квадратной дыркой и непонятными буквами.

– Бу бахтли танга – чака[37]37
   Бу бахтли танга – чака (узб.) – Это счастливая монета.


[Закрыть], – сказала Муккарам.

– Это узбекская? – (Таких монет я никогда не видел).

– Хитоу[38]38
   Хитоупо – узбекски – Китай.


[Закрыть]. Старий танга. На щастя!

– Что надо сказать? – спросила Баба Рая.

– Спасибо, – поблагодарил я, но был разочарован тем, что монетка не серебряная.

Муккарам погладила меня по голове, звонко и мокро поцеловала в щёку. Вскоре она ушла.

Днём меня, под надзором деда, выпустили поиграть на улицу. Я вышел за ворота, продолжая сжимать в руке китайскую монетку. Привычка долго тискать в руках и носить с собой любимые вещи сохранилась у меня до сих пор. Почти сразу, за воротами я увидел что-то блестящее в пыльной траве. Поднял – это была серебряная монета, размером меньше копейки. На поверхности – наполовину стёртые арабские буквы и крошечная дырочка с краю.

– Это, наверное, какая-нибудь старая узбечка потеряла, – предположил Папа Марк, – наверное, молочница.

Монетку отложили – до прихода Муккарам. А потом и вовсе забыли. Все, кроме меня. Обе монеты – китайскую и арабскую, я прикарманил. Хотя первое время меня мучила совесть – как будто я украл денежку. Кто уронил перед нашим домом серебряную монетку, я не знаю до сих пор.

Когда нашей молочнице пошёл восьмой десяток, она перестала носить молоко и долго мы её не видели. И вдруг появилась снова. Не одна – с ней пришла взрослая девушка – её внучка. Была Муккарам в этот день, как всегда, нарядная, весёлая. Принесла молоко, лепёшки, самсу, парварду. Сидела с нами за столом, пила чай, угощалась бабушкиными пирогами. Шутила и смеялась.

– Прощаться буду, Рая – сестра. Больше не приду. – Просто сказала она в конце. Обняла и поцеловала всех – бабушку, деда, меня.

Вечером, я увидел, что бабушка плачет.

– Болеет Муккарам. – только и сказала Баба Рая.

– Ну, ничего, поправится. – Легкомысленно утешил я её. – Потом снова будет ходить. Вон, какая внучка большая – помогать будет.

Бабушка не ответила мне. Только вздохнула. Больше я Муккарам никогда не видел.

Через несколько месяцев нам сообщили, что наша «вечная молочница» умерла.

* * *

Я лежал на полу и смотрел в щель под шкафом…

…уже после хвоинок, я почувствовал, что сейчас увижу её.

Среди осколков новогодней игрушки я увидел монетку!

Встал с пола, нашёл деревянную рейсшину. Снова лёг и выгреб линейкой всё. Вместе с пылью, гречкой и другими сокровищами на полу лежала моя Бронза потемнела, но это была та самая Бахтли танга – чака – подарок от Муккарам.

Как я обрадовался! Эта монетка была как привет из счастливого детства! Как напоминание о том, что всё поправимо, пока все мы рядом. И все живы. Монетка с «квадратурой круга» снова лежала на моей ладони. Спасибо тебе, молочница!

У нумизматов я выяснил: моя Бахтли танга – чака – это редкая монета достоинством один цянь, времени правления императора Тай – цзу, династии Мин. Четырнадцатый век! Называют её «Амулет счастья». Откуда взялось такое «китайское наследство» у Муккарам в Ташкенте?

Когда старый дом сломали, мы переехали в другой район, в многоэтажный «курятник». На месте нашего – выстроили новый корпус института химии. Но Муккарам нашла нас в новом доме. И носила молоко для деда и бабушки, хотя это ей было совсем не по пути. Когда Муккарам болела – молоко, приносила её невестка. Иногда наша молочница приходила в гости, на целый день. Конечно, она приносила и молоко, и другую еду. Но именно как подарки. Сидела за столом с бабушкой, пила чай, обедала вместе с дедом, вспоминала жизнь, отдыхала на диване. Бабушка от такого длительного общения на русско – узбекском языке уставала. Но гостье об этом даже не намекала. Муккарам – это святое. Провожала её домой со своими гостинцами – пирогами, хворостом, чак – чаком, мазуркой[39]39
   Бабушкина кулинария – это отдельная история. Мазурка – это её излюбленный рецепт – восхитительный, сладкий пирог с начинкой из взбитых белков, муки, кишмиша и грецких орехов. Напоминает армянскую пахлаву. Чак-чак – татарская сладость из жареных в масле кусочков теста, склеенных медово – сахарным сиропом. Бабушку научила этому наша соседка – татарка Ханифа. Рецепты пирогов у бабушки – ещё от её мамы, Анны Илларионовны, из волжского города Саратова. Пекла она их большие – на весь противень. Тонкое, румяное тесто с пышной начинкой: с капустой и яйцами, капустой и мясом, с белой рыбой и саговой крупой, с курицей и рисом, с яблоками, вишней, курагой, лимоном.


[Закрыть].

Предисловие к 2-й части

…В 1975 году снесли их частный дом, который к тому времени сильно обветшал, да и землетрясение 1966 года оставило «раны» на его кирпичном теле. Семья Хабаровых – Калмыковых переехала в многоэтажный дом на Ц-5, что недалеко от Алайского базара и совсем рядом с монументом Мужества и небольшой, но говорливой и быстрой речкой Анхор.

Алеша был уже взрослым, помогал отцу с ремонтом, учился в Политехническом институте на Архитектурном факультете. Мама была душой дома: создавала уют, принимала гостей, пекла восхитительные безе, (друзья ее так и называли: «Мадам Безе»). Ну, и, конечно, преподавала в Консерватории.

Папу Алеша очень уважал и любил, конечно, такой мужской любовью. А вот маму он просто боготворил, увидев ее, таял. Обязательно два раза в год летал в Ташкент, чтобы увидеть, поддержать, порадовать Галину Борисовну. А мама Галя любила его: истово, безусловно. Они всегда были лучшими друзьями: Алеша делился с мамой сокровенным, мог рассказать любой, даже самый неприличный анекдот. А Галина Борисовна звонко смеялась и всегда знала, что ее сын, ее Алешенька всегда будет рядом, защищать и оберегать ее. Он и сейчас, уверена, рядом.

Алеша обладал прекрасным слухом, увлекался классической музыкой, водил знакомства со многими музыкантами того времени, играл в молодежном театре. И. конечно, был завсегдатаем всех концертов, проходивших в стенах Консерватории.

Ходил в горы и покорял не только слабый пол, но и горные вершины Чимгана.

Алеша божественно рисовал, мог взять салфетку и сделать шарж буквально за 1 минуту, писал картины, мог сотворить и стихотворный каламбур, если посещала муза.

Будучи открытым, веселым, артистичным и очень коммуникабельным юношей, Алеша «оброс» огромным количеством друзей, о которых он никогда не забывал: звонил, писал, встречался, когда приезжал в Ташкент, рисовал на них шаржи, писал стихи, придумывал розыгрыши.

Когда многие его друзья уехали в Израиль, а сам Алеша переехал в Москву, личное общение на время прервалось, но продолжилось по телефону, а потом и по скайпу, вотсапу. В 2012 году мы впервые приехали в Израиль. Тогда и мне тоже посчастливилось познакомиться и подружиться с Алешиными друзьями юности, которые, на мое счастье, стали и моими любимыми друзьями!

Вслед за Алешей, после развала СССР многие перебрались и в Москву. Это очень его поддерживало, ведь они были частью его той, ташкентской, привычной, уютной, шебутной молодой жизни. Появлялись и новые друзья, и коллеги: Алеша был коммуникабелен, открыт и приветлив. В его лучах хотелось греться…

В те времена, времена Алешиной юности, Ташкент слыл городом интеллигенции: музыканты, врачи, театральные деятели. Артистическая жизнь бурлила и била ключом.

Ташкент был настоящим многонациональным «Вавилоном», где совершенно спокойно и дружно уживались узбеки, евреи, корейцы, немцы, русские. Алеша всегда с уважением и восхищением отзывался об этих людях.

Их многое связывало, манило вперед: была молодость, бесшабашность, оптимизм и авантюризм. Это был бурлящий котел впечатлений, в водовороте которого и оказался Алексей…

Родители Алексея: Галина Борисовна Калмыкова

и Марк Алексеевич Хабаров, Ташкент

Алексею 20 лет

Дедушка Алексея,

майор медицинской службы, врач – рентгенолог

Борис Николаевич Калмыков на фронте, 1944 год

«А шарик улетел…»,

работа Алексея Хабарова

«Красное дерево»,

работа Алексея Хабарова