Текст книги "Шелковая жизнь"

Перхебс-кисас

Самый ценный подарок – это тот, который отдавать жалко!

Я взял новенький конверт чехословацкой пластинки «Supraphon» и качнул его в руках. Виниловый диск внутри, щёлкнул и встал на место.

Сейчас для меня, ничего дороже не было. Дело не в четвертаке, который я отдал спекулянту в ташкентском ЦУМе. Каждый, переживший приступ меломании в советское время меня поймёт. Я обожал этого певца и мечтал о его пластинке. И вот – она у меня в руках, я даже не распечатал прозрачную упаковку…

Неужели я отдам её?

Нэт Кинг Коул, улыбаясь, смотрел с обложки прямо в мои глаза.

– You see her face in every flower… – пропел он мне и лукаво прищурил глаз. – Go on, bro!

Но как же противно и стыдно ощущать себя жадиной! Лучше уж стать мазохистом – решил я. Разглядывая на прощание обложку, я развернул её изнанкой к себе. Там был перечень композиций. Первая – незнакомая: «Quizás, quizás, quizás». Испанский? О чём она? Теперь мне этого не узнать…

Боясь передумать, я упаковал конверт, надписал и бросил в сумку.

… На работе, я отвлёкся и позабыл о будущей утрате. Вернувшись после перерыва в нашу мастерскую, я увидел техника – архитектора Машку, которая бесцеремонно вертела в руках мой конверт. Бумага и ленточка валялись на стуле.

– А ну, положь на место! – как можно более грозно зарычал я. – Ой-ой-ой! Наша синьориточка и вас на свой день рождения пригласила! – ехидно пропищала Машка и спрятала конверт за спиной. – И пе-е-е-есенка там… как раз по этому поводу!

– Какая ещё песенка?

– «Кисас, кисас, кисас»! – торжествующе промурлыкала она.

– Ну, и что это значит? – как можно небрежнее поинтересовался я (семнадцатилетняя красавица Машка – наша «дочь полка», уже второй год заочно учила испанский, в институте Сервантеса).

– Есть ещё английский вариант: «Перхебс, перхебс, перхебс…» – дразнясь, пропела она противным голосом.

…Я сделал «жалобное лицо».

– Perhaps! Машка! Фу – у – у… Пожалей мои уши!

– Ой! Не надо изображать специалиста по английской фонетике. Для неё и «перхебс» сгодится. Но «кисас» для тебя смерти подобен.

– Почему?

– Потому… что контекст такой.

– Не пудрите мне…

– …яйца! – радостно фыркнула она.

– Мария! – возвысил я голос.

– «Может быть, может быть, может быть»! Но, испанский, в отличие от английского, гораздо более конкретен. Здесь «кисас» надо переводить по-другому!

– Ка-а-ак? – заорал я. – Не даст, не даст, не даст… – пропела Машка, показала мне язык и радостно закружилась на месте.

День благодарения по-голландски

Готовили мы с Ленкой барбекю. Как раз на День Благодарения, хотя в гости пришли не американцы, а голландцы Рамон и Микаэла. Да и какая разница? Праздник красивый, гости – замечательные, индюшатина свежайшая…

Спрашивают они меня: что это за мясо?

Как им объяснить не по – русски, что это индюшачьи грудки?

– Turkey tits, – так и говорю.

Они ржут.

(Что я не так сказал?)

– Turkish tits?

Ржут! Едят и ржут!

– Что вам больше понравилось, – спрашиваю, – tits or new words?

Ржут! Но едят с удовольствием. Вкусно же получилось!

Лет через пять приехали мы в милейший городок Харлем. Красота голландская! Лебеди в каналах, улочки мощёные, мельницы, велосипеды…

Зашли к нашим друзьям. Рамон со сковородой на кухне. Я присмотрелся – что-то вроде рагу и выглядит роскошно! Но что за мясо?

Микаэла смеётся: «Мы дома так его и называем: сиськи турецкие».

Прижилось русско – турецкое название в голландском английском.

Всех с праздником!

Поцелуй

Ах, Раста!

Мы познакомились всего пару минут назад, и я уже не мог от нее оторваться…

…и всё гладил и гладил её влажные усы…

– Раста!.. Раста! Ну какая же ты красотка!

Она кротко подняла брови, уткнулась носиком в мою ладонь и украдкой поцеловала её кончиком языка.

И сразу же торопливо оглянулась на Рамона. Но он не глядел – он застегивал ошейник на её старшей сестре.

И тогда Раста радостно взмахнула хвостом и опять коснулась моей руки языком.

Глаза её смеялись.

Она игриво отпрыгнула в сторону.

И вдруг…

– Тсс… – шепнула она.

Впрочем, наверное мне померещилось…

Или это Рамон позвал по имени её сестру Тэсси?

Раста подхватила лежащий на кресле ошейник с поводком и поволокла его к Рамону.

…Вскоре мы уже шли с собаками по тропинке парка. Рамон отдал мне поводок Расты, а сам вёл Тэсси.

На первой же большой лужайке мы отстегнули карабины, и обе собаки устроили догонялки.

Они принялись носится кругами по зелёной траве.

Спустя недолгое время запыхавшаяся Раста оказалась возле меня, и я потрепал ее загривок.

Подняв голову, она ласково взглянула на меня и снова коснулась моей ладони кончиком языка.

Не облизала, размашисто, слюняво и радостно, как обычно это делают все собаки.

Нет – деликатно прикоснулась. Игриво высунув язычок из под верхней мохнатой губы.

Это был настоящий поцелуй!

Тайком!

Ах, Раста… Бесстыдница! Что скажет твой хозяин, если узнает?

Ведь я просто гость Рамона.

Я гладил её кудрявую спинку и ворчал вполголоса.

Но сердце моё растаяло.

И собака, даже не глядя на меня чувствовала это. По спине ее пробежала легкая дрожь.

Она была уверена, теперь не я – она управляет мной.

…К нам подскочила Тэсси. Куснула Расту за плечо – и они помчались, напрыгивая друг на друга…

Подошёл Рамон.

Встал рядом.

Смотрел, как играют собаки.

Молча…

Мне стало неловко, и я решил сознаться.

– У тебя замечательные собаки. Раста – она такая забавная.

Рамон кивнул.

– Ты знаешь, она очень… игрива. Смешно облизывает руки.

– Кончиком языка? Как будто целует? – спросил Рамон.

– Да… – растерялся я. – Разве ты видел?

– Нет не видел. Я знаю.

– Откуда?

– Она у всех так… лижет.

– Как? У всех?

– Да, конечно. У всех, кто с ней ласков. Она же просто собака, – улыбнулся Рамон. – Но целуется она чуть – чуть по – своему. Не так, как другие суки.

Я не нашелся, что ответить. Рамон повернулся и стал звать собак. Пора было возвращаться домой.

Обратно я снова шёл с Растой. Она уверенно тянула меня за собой.

А я вспоминал, что сказал мне Рамон, и думал, что он, конечно же, не прав.

Ах, Раста!

Два пенне

Обожаю эти коротенькие трубочки. Могу их есть… с чем угодно!

В ресторанчике на набережной их готовили просто идеально. И мы с Ленкой подсели.

Две недели, почти каждый день, мы заказывали, одно и то же.

Меняли только рецепты: пенне с брокколи и соусом из раклета, с грибами, с мидиями, с помидорами…

Уже со второго дня хозяин стал примечать нас, ещё на подходе к террасе. Он поднимал руку и кричал:

– Ciao, signora Elena! Ciao, Alex!

– Buon giorno, Giuseppe!

Он почти всех посетителей так приветствовал. Как старых друзей. Занятые трапезой, внимание на это не обращали.

Но, нам было очень приятно.

Мы занимали столик.

– As usual? (Как обычно?) – спрашивал он из-за стойки…

… но, когда Ленка отвечала ему по – английски, все разом поворачивали к нам головы (видели бы вы выражение этих лиц)!

– Yes! Two pennies and Coca – Cola!

А уж как Джузеппе веселился!

Главная собачья мечта

Собачку моих друзей зовут Басей.

Выглядит она почти как лабрадор – ретривер.

Почти – оттого что её лабрадорная мама согрешила с беспородным уличным псом. В честь бабушки Басю и назвали. Имени деда никто не помнит, но был он, говорят, из соседней деревни.

Бася – совершенно домашняя собака.

Любит поваляться на диване перед растопленным камином.

В еде не привередлива – почти равнодушна. Ведь регулярная кормёжка – дело само собой разумеющееся.

Лакомства и игрушки предпочитает брендированные.

Спит вместе с домашними кошками.

И двор вокруг своего дома Бася любит…

Когда её выпускают во двор, Баська быстро справляет малую нужду, делает пару кругов вокруг дома и усаживается прямо перед дверью. Не гавкает и не скребёт когтями. Глядит перед собой и деликатно ждёт. Интеллигентная Баська знает, что хозяин сам почувствует, что пора впустить её в дом.

Но слово «гулять» означает для неё только улицу.

Гулять Бася предпочитает с друзьями – а это целая стая деревенских разновозрастных псов. Среди них и пожилые кобели и щенячья поросль, и суки в расцвете лет.

Самой Басе всего два года. По деревенским меркам она даже не молодуха, а девка.

Но деревенские собаки относятся к ней на редкость почтительно.

Причина не только в дедушкиных генах. Уличные псы явно испытывают уважение к ней, сделавшей карьеру и «выбившейся в люди».

Пардон – «в собаки».

Дворняги обступают её, подолгу и деликатно обнюхивают. Нос к носу – словно беседуют. Затем, делают совместный пробег по деревне. И опять Бася в центре – каждая из псин старается привлечь её внимание. На бегу перегавкиваются.

Если Бася тормозит – вся стая сбавляет ход и ждёт, пока она не решит, куда повернуть. Останавливаются перед домами или входом на участок. Как правило – перед обитаемыми. Не все хозяева живут в домах круглый год – зимой половина из них пустует.

Бася стоит перед воротами, стая обступает её вокруг. Заглядывают на участок сквозь решётку ограды, потявкивают… как будто советуются. Ни дать, ни взять – экскурсия!

Бывает, что одна из собак усаживается перед воротами и начинает упорно их гипнотизировать. Остальные бегут дальше.

– Гляди – ка, – говорю я Басиному хозяину Кирилл Юрчу, – Баська вроде вожак у них.

– Не, вожак у них Белка. Вон та – лохматенькая… А Бася… приглашённый тренер.

– В каком смысле?

– В прямом – тренинги для уличных проводит.

– Для чего тренинги?

– Для… реализации их главной мечты: «Как стать успешной домашней собакой».

Полю́шкин и природа

 
На даче,
в заточении
с Природой,
Полю́шкин
не считает дни —
Они
с подружкою
одни
На целом свете…
Их удел —
трепать щенков,
И нежить кошек.
Кормить их
из щербатых плошек.
И гнать в окно
и двери мошек.
Чтоб не привадились они.
Поутру
иней распушить,
На травах серых
и усталых…
Листву
ногами ворошить,
И розы
лапником укрыть,
До холодов,
во что б ни стало…
Вдвоём вернуться
в тёплый дом,
Распутать ком
из прошлогодней пряжи,
Зашить прореху
на локте,
И караулить
кофе на плите,
Пока оно,
нет —
он не убежал…
…А после вкусного обеда,
Когда
подкатывает сон,
Укрывшись
полосатым пледом,
Друг с дружкой
щуриться в айфон.
 

На самом деле

Я поставил точку. Было полтретьего. И я заснул, едва прикоснувшись к подушке.

Накануне, поздней ночью, я закончил рассказ. Проснувшись, перечитал его и, что бывало редко, остался доволен. Я вдруг понял, что из него может получится нечто большее. Такая грустная и смешная история получалась… Да это сценарий для кино – точно!

Пора было бежать в агентство – я опаздывал. Но мания величия уже захватила меня.

В прозрачных кронах деревьев шелестела желтеющая листва. Сентябрьское утро было солнечное, ветреное и упоительно жизнерадостное. Как весной.

Я прошёл по Новопресненскому, зигзагом вышел в тихий Волков переулок – и почти сразу разглядел впереди какую-то толпу. Подошёл ближе – люди, автомобили, операторский кран…

Киносъёмка!

Я остановился, стал оглядываться и сразу же узнал Рязанова. Он стоял вполоборота ко мне, держал в руках пухлую папку и листал бумаги. Свежий ветерок развевал на его макушке серебристый пушок. Рязанова окружали сразу несколько киносъёмочных тётенек. Одна держала в руках здоровенный «матюгальник». Другая, самая молоденькая, привстав на цыпочки, исподтишка примерялась закрыть голову режиссёра бейсболкой. Седая тётенька в очках погрозила ей пальцем и девушка, состроив виноватую гримаску, опустилась с носков на пятки.

Папка в руках Рязанова распахнулась, несколько листов рассыпались веером и, подхваченные ветром, разлетелись по сторонам. Тётеньки кинулись их подбирать.

Я попятился. Поодаль возле крана кипела работа, что-то разгружали, что-то свинчивали, разматывали кабель. Только один толстый дядька, сидел на стульчике спиной ко мне и, меланхолично посвистывая что-то чертил на земле обломанной веткой. Я сделал шаг в его сторону и вдруг узнал его. Это был Лебешев. Когда-то нас познакомил фотограф Микола Гнисюк, а затем мы уже работали вместе на нескольких рекламных роликах, где я был арт – директором.

– Привет, Палтимофеич! – радостно поздоровался я. – Здорово! – не удивившись, ответил Лебешев. – Ты как?

– Нормально! А ты? – Привёзли? – вместо ответа спросил он.

И я понял – не узнал… С кем-то путает. Или притворяется.

Оператор давно уже занял у меня круглую сумму. Отдавать не спешил. А мне напомнить было неловко. Паша обладал необыкновенным обаянием – и человеческим и профессиональным. Его любили многие и прощали даже то, за что другим мстили.

– Привёз. Сценарий. Новый. – неожиданно для себя ляпнул я.

– Новый – это хорошо… – опять не удивился Лебешев.

– Слушай… представь меня Рязанову.

– Запросто. Только не сейчас.

– Почему…

– Ты что не видишь. Он сегодня рвёт и мечет. Такой день…

– А когда?

– Да хоть вечером. Приходи – ужинать. Поговорим.

– Куда?

– Кать, мы где? – не меняя интонации, непонятно кого спросил Лебешев.

– У Гургена, Паша, – раздался женский голос из-за моей спины (оказывается, нас внимательно слушали).

– Вот! Помнишь?

– Да… – зачем-то соврал я (подумал, что спрошу потом, у той же Кати за спиной).

– Приходи… А где Микола? С тобой?

– Нет… (ага, узнал всё – таки!). Ладно. Приду. А Рязанов вечером…

– Всё будет хорошо. Элик человек душевный… на самом деле.

«Душевный… на самом деле» – повторил я про себя. Когда то я уже слышал это определение…

Алексей, – уныло прогундосил Фарада, – я бы сам с вами съездил. Но меня простуда замучила. Я вам лучше дам телефон Гриши Горина. А сам – предупрежу его. Позвоните – он сделает вам рекомендацию для «Золотого Остапа». Там у них своя шайка. Гришино слово будет весомей моего. Записывайте…

Дрожащим пальцем я накрутил все цифры: 345….

Раздался первый длинный гудок – и сразу же в трубке стукнуло и зашелестело.

Сердце моё провалилось в кишки.

– Слуфаю! – произнёс голос, не узнать который было невозможно.

– Здравствуйте, Григорий. Простите, вам уже позвонил Семён, по поводу Алексея? – произнёс я, от волнения не узнавая собственный голос.

– Вдрафтвуйте… профтите, ф кем я говорю?

– Это я… Алексей. Тот самый, про которого Фарада говорил…

– Очень приятно, Алекфей… но Фарада мне пока не фонил.

– Извините пожалуйста, до свиданья…

– Подофдите Алекфей… Фобфтвенно, чем я могу фам помочь? – участливо спросил Горин.

Я, запинаясь, начал объяснять… Горин терпеливо дышал в трубку.

– …Вот и всё… – закончил я. – Простите за косноязычие…

– Ф кофноявычии… то я ваф лефко обфтавлю, – деликатно уточнил Горин. – Но, внаете… Вы же фделали плакат для кино. Вначит, вам нуфен именно кинофник. А я не иф этой файки. На фамом деле я – фкорее театральный человек. Вам нуфен мафтитый ревиффер. Лучше – комедиограф… Такой, как… Ряфанов. Вы не фнакомы?

– Н-нет…

– Я вам фейчаф дам номер его телефона. Потфоните. Передайте Эльдарфанычу, фто ваф я рекомендовал. Он вам помофет. На фамом деле, он отвыфчифый и дуфевный человек. Вапифывайте…

Я держал в руках номер Рязанова и смотрел на телефон. Как сказал Горин – «отзывчивый и душевный»? Но меня настораживало уточнение «на самом деле».

Так я Рязанову и не позвонил. Заробел. Плакат отправил на конкурс без рекомендации маститого комедиографа.

Батареечка

Утро.

Стою в очереди.

В кассу коммунальных платежей.

Что-то случилось. Ни один банковский автомат не работает – всё делается вручную – по старинке.

Давно я не попадал в такие скопления. Вокруг – одни пенсионеры. Понятная история: дети с утра – на работе, старики заняты иным семейным трудом.

Сколько же их здесь!

Всех мастей и социальных оттенков…

Дедки и бабки ждут по – советски терпеливо.

Топчутся.

Жмутся друг к другу…

– Я говорю внуку: – шепчет пожилая тётка другой: – Придёте в магазин, а колбасы не будет.

– А он – мне: Какой не будет?

– А вот – никакой, говорю, не будет! – Знаешь, что он мне ответил?

– Подумаешь – я в другой супермаркет пойду! Ну, не дурачок, прости господи?

…Впереди меня – дедок с трогательным суворовским хохолком над бледной лысинкой. Покорно сопит, зажав в кулаке квитанции.

Злюсь молча.

Переминаюсь с ноги на ногу, демонстративно задрав голову. Стараюсь ни с кем не встречаться глазами – делаю вид, что к пенсионерам отношения не имею.

В смартфоне у меня села батарейка.

Заняться нечем.

Остаётся терпеть.

Очередь двигается невыносимо медленно…

… Когда-то я отстоял длиннющую очередь и вернулся домой с ценной добычей – свежей батарейкой «Крона». Невероятная была удача в девяносто первом.

Деду моему было тогда восемьдесят шесть – он уже совсем не видел.

Заканчивался душный и жаркий август… По всем телеканалам центрального телевидения, который день передавали, чёрте что. Единственным источником новостей, которому доверял дед, был транзисторный радиоприёмник «Сокол». Но последняя батарейка вчера сдохла…

Когда я зашёл в комнату, дед лежал на своей кровати и смотрел в потолок. Он ещё мог отличать свет от полной черноты.

– Деда Боря, я батарейку достал…

– Алёшка, – перебил, меня он, – это ты? Я по телевизору ничего не понял… Кто победил? Ельцин, или этот гэкачепе?

– Ельцин! Арестовали их уже… – радостно сказал я. – Где твой приёмник?

«Сокол» лежал рядом на тумбочке. Я принялся открывать крышку отсека питания. Она не поддавалась.

Надо было поддеть чем-нибудь…

Рядом с приёмником, лежали орденские планки дедовских наград. Несколько рядов полосатых ленточек. Очевидно бабушка отстегнула их от рубашки, которую отправила в стирку.

…За продуктами, которые мы получали в магазине по талонам (бабушка, как во время войны, называла их карточками), надо было выстаивать многочасовые очереди. Поэтому она одевала деда в специальную рубашку с орденскими планочками на груди. Дед называл её рабочей спецодеждой.

Во всех магазинах, над кассами висели объявления, что участникам войны продукты по талонам отпускаются без очереди. Но, у деда не было ни значка, ни удостоверения.

Всю войну он прослужил командиром передвижной рентгеновской установки, в части, которая называлась ОРМУ.

Расшифровывалось это так: Особая рота медицинского усиления. Подчинялась непосредственно Ставке Верховного Главнокомандования.

Направляли их в самые горячие места боёв – где раненых было столько, что врачи штатных медицинских частей не справлялись.

Не было этой роты в постоянном расписании ни одного из фронтов. Поэтому бюрократы из военкомата не выдавали деду документы участника войны.

Спасали планочки с лентами фронтовых наград. Благодаря им пропускали без очереди.

Так и ходили Деда Боря и Баба Рая из дома в гастроном – и обратно. Вдвоём – под ручку, медленно, выверяя каждый шажок. Дед, опираясь на трость, нёс сумку с продуктами, бабушка его направляла. Дорогу он знал наизусть – все лестницы, количество ступеней, все тротуары, повороты и двери. Также, как помнил рентгенограммы и диагнозы своих пациентов, даже спустя много лет.

Изучение топографической анатомии и медицинская аналитическая работа прекрасно тренируют мозг – не раз говорил мне дед…

По дороге частенько встречали соседей, знакомых, бывших пациентов. Здоровались, останавливались поговорить (рентгенолога Калмыкова знал весь Ташкент).

На вопрос о здоровье он серьёзно отвечал: Всё в порядке – системы организма отказывают в соответствии с установленным планом.

Услышав это, собеседники нередко приходили в замешательство – и деда это веселило.

Затем, с достоинством сообщал, что продолжает работать, но теперь – в новой должности. Он – грузовым ишаком, а бабушка – погонщиком и министром финансов.

Смех смехом, но работа всегда была необходима деду, прежде всего для того, чтобы чувствовать себя полезным. Он назвал это необходимым условием социального метаболизма.

…Я взял планки и острым уголком первой, от ордена Ленина, подцепил крышку отсека для батарейки.

Дед повернул ко мне голову на подушке. Если не знать, что глаза не видят – можно подумать, что, задумавшись, он глядит далеко сквозь меня…

– Вот – готово. Можно слушать. – я протянул ему приёмник.

Дед взял его и, прижав к груди, снова откинулся на подушку. Он как будто разглядывал стену напротив…

– Ну, же, дед! Включай!

Но дед, замолчал – и словно дышать перестал.

– Дед! Дед, ты чего?

– Слава тебе господи! – как будто выдохнул дед. – Вот уж не думал я, что доживу… когда большевиков скинут. – тихо сказал он.

Я так и замер, когда это услышал. Такая боль и грусть была в его голосе.

Он впервые, при мне, произнёс эту фразу. Как сокровенную надежду, которую таятся вымолвить вслух, чтобы не спугнуть, пока не сбылась.

Опять дед глядел сквозь меня. Я оглянулся – на стене, напротив кровати, висел увеличенный фотографический портрет моего прадеда – Николая Николаевича Калмыкова, сделанный в предпоследний год его жизни в Кургане. Прадед смотрел поверх пенсне, через блик стекла рамы, устало и тревожно. Уже шла мировая война…

Всего через год с небольшим он погибнет, начнётся гражданская война и большая семья, спасаясь от красного террора, покинет дом. Никто из них, кто останется жив, больше не вернётся в родные места…

Тихо щёлкнул включатель приёмника. Зашипел динамик – дед убавил звук.

– Работает батарейка. Спасибо, Алёшка. Послушаю новости. – сказал он, и приложил приёмник к уху.

…Очередь моя, наконец, подходит. Вот и дедок, стоящий передо мной, выкладывает на стойку квитанции. Кассирша шуршит бумажками.

– Батареечку на сдачу возьмёте?

Дедок развернулся ухом к стойке.

– Ась?

(Деда Боря, бывало, также переспрашивал – дурачился, как он говорил – на пейзанский манер…)

– Батареечку, говорю, возьмёте?

– Ась?

– Ба – та – рей – ку! – по слогам прикрикнула кассирша.

Дедок растерянно оглядывается – и жалобно на меня смотрит из – под седых, кустистых бровей.

Вижу – ничего не понял. Нет – совсем не похож…

Очередь молчит, но притихла и заинтересованно наблюдает.

Решаю помочь.

Наклоняюсь. Снисходительно и громко объясняю: – Дедушка, кассир спрашивает: батарейка вам нужна?

– Какая? – удивился дедок…

– Крона! – неожиданно выпалил я.

И тут, на меня заорала кассирша!

– Себе её вставь! Я лотерейки на сдачу даю!

Пенсионеры дружно заржали.

(– Тоже мне – табун меринов! – ругнулся я про себя).

Дедок уже расплатился, а старички вокруг продолжали смеяться. Скорее весело, чем злорадно.

… От кассы, я шёл мимо очереди, которая растянулась до дверей.

Одна из бабулек, вытирая платочком глаза, сказала мне почти ласково:

– Ой, спасибо! Ну, насмешил!

– Да пожалуйста! – великодушно ответил я. – Было бы за что!

ЭМПАТИЯ у ПИССУАРА

Издавна бытует расхожее мнение, что согласие между «интеллигенцией» и «трудовым народом» исключено. Так или нет – но я уверен, что способствовать непротивлению сторон может только воспитание. Разумеется, при благоприятных обстоятельствах. Вот – сегодняшний пример.

Снегопад в московских фастфудах с буквой «М» – это катастрофа. Очереди! Самые большие – отчего-то в сортирах. В мужских.

Как и многие, я тоже зашел в это заведение, минуя прилавок и кассу. Шеренга изгибалась до входа в туалет – между столиков в зале. Стоят терпеливо. Переминаясь с ноги на ногу. Наконец и я захожу в дверь. Внутри пришлось ждать ещё – оборудованных «рабочих мест» – только два.

У второго писсуара пристроился немолодой персонаж интеллигентной наружности. Место он занимал давно – рядом сменились уже трое пользователей. Третьим оказался я. Стоя бок о бок с ним – не мог не обратить внимания на «детали».

И спускательный отросток «интеллигент» держал необыкновенно изящно. Большим и тремя первыми пальцами, отставив при этом мизинец. Так же, как истинные сибариты держат сигару пятьдесят второго калибра. Занятием своим он был поглощен, скажем так, всецело.

Внезапно, в тесных рядах ожидающих, возникла суета. Расталкивая всех, в туалет вошла уборщица – немолодая тётка в униформенном комбинезоне.

Пол был покрыт слоем, даже не воды, а кашицы из снега и грязи. Подтирать его надо было непрерывно.

Шаркая ногами по мокрому кафелю и волоча за собой швабру, тётка обречённо запричитала:

– И ссут – и ссут! И ссут, и ссут…

Я втянул голову – прерваться было невозможно.

«Интеллигент» тоже не мог… Но воспитанность не позволила ему оставить реплику без ответа.

Заканчивая процесс и удовлетворённо вздрагивая над писсуаром, он всё – таки произнес:

– Н – н – не могу с – с – с вами не с – с – согласиться…

И тётка милостиво разрешила.

– Да ладно уж, ссы давай.

Вот что значат эмпатия и культура!