Текст книги "Шелковая жизнь"

Надежда на будущее

Когда-то в старом ташкентском зоопарке самым популярным местом была зона вольер с приматами.

Каждое воскресенье, перед клетками собиралась толпа школьников, приезжающих на экскурсию. Подростки орали, свистели, улюлюкали и бросали в обезьян камушки, огрызки яблок и конфеты. Взрослые редко одёргивали их, чаще сами начинали дразнить животных.

Слева – располагался вольер с макаками, которые визжали и дрались из-за конфет, летящих за сетку.

Справа – вольер со стадом гамадрилов, которые злобно ухали, орали на людей и трясли прутья решётки.

Только старый шимпанзе в средней вольере сидел всегда молча. На соседей – приматов внимания не обращал, но грустно разглядывал лица посетителей. Словно искал кого – то.

Я был знаком с бывшим директором зоопарка. Он уже вышел на пенсию, но дом его семьи располагался прямо на территории – где-то за львятником. Фактически он каждый день мог видеться со своими бывшими питомцами.

Как-то раз, вечером, когда уже не было посетителей, директор провёл меня за внешнее ограждение вольера. Мы подошли к решётке, за которой сидел старый шимпанзе.

Он обрадовался и протянул руки сквозь прутья.

Директор поздоровался с ним за руку – как с человеком.

И тут завизжали ревнивые макаки!

Шимпанзе сморщил физиономию.

Директор просунул руку в клетку и похлопал старика шимпанзе по плечу.

Тот просунул свою и похлопал в ответ директора.

…Макаки продолжали истерически визжать. Их вопли стали невыносимо громкими. Заухали гамадрилы. В клетке напротив пронзительно закричал павлин. Кто-то невидимый раскатисто и басовито захохотал…

– Ну вот… – сказал директор. – Началось! Пойдём – ка отсюда.

Мы отошли…

– Не весело ему тут, в этом обезьяньем Вавилоне, – вздохнул директор. – Я думаю, он всё понимает…

– Что, например?

– Например… – директор улыбнулся. – Например, то, что эволюционные процессы беспощадно медленные… Но приходится жить всем вместе. Без всякой надежды на собственное будущее. Разве у людей не так?

– Как его зовут? – спросил я.

– Он к нам по обмену, прибыл из Великобритании… по документам – Чарли… и там ещё какое-то длинное, второе имя – не помню…

Ну, а мы зовём его просто – Дарвин.

Кто лежит под кирпичом?

Всё, что есть на земле – камни, траву и живность родного двора в детстве я знал досконально. Вот на крыши я залезал с опаской, а на деревья забираться и вовсе боялся. Очень завидовал большим мальчишкам, которые бесстрашно лазали по ветвям. Вот вырасту – мечтал я…

Но пока, высота пугала меня. Я трусил даже залезть на стол – чтобы рассмотреть и потрогать золотую фигурку на высокой полке в доме бабы Нины. Она давно притягивала меня – до головокружения.

Однажды, бороться с этим искушением я не смог. Дождался, когда меня оставили в комнате одного – и решился.

…Я уже забрался на стол… и тут вошла бабушка.

– Козяяяявочка! – закричала она. – Ну, на минуту нельзя тебя оставить. Слава богу, что я вернулась! Ты зачем на стол влез?

Я показал пальцем на полку.

– Кто это?

– Это Будда, – просто ответила бабушка. – Его Пулик на базаре купил.

«Пуликом» она всегда называла деда. Он умер в позапрошлом году…

Я всегда называл его «Деда Алёша», папа Марк – смешным словом «Папаша», мама – «Алексейсаныч». Баба Нина, когда сердилась, говорила ему так же, как и мне, – Алексей.

Ещё – я всегда вспоминал его белые парусиновые брюки и туфли, которые дед чистил зубным порошком… и смутно помнил эту золотую фигурку, которую впервые стал разглядывать, когда дед меня уговаривал заснуть.

Детям днём надо спать, была уверена бабушка. И деду Алёше поручали меня укладывать и караулить, пока я не засну. Но я даже глаза не хотел закрывать. И тогда он стал тихо напевать мне, слегка похлопывая по плечу ладошкой. Пел он на мотив «баю – баюшки – баю». Но слова были другие: «Туго – ту – туго, держи попу туго, твоя попа да не медведь, не учи её реветь…»

– Алексей, ты что с ума сошёл? Ты чего ребёнку поёшь? – зашипела из другой комнаты бабушка.

– А чего? Это же колыбельная! – громким шёпотом ответил деда Алёша. И увидев, что я смотрю на него, весело мне подмигнул…

– А Будда из золота? – спросил я бабушку.

– Нет, он – бронзовый. Позолота давно облезла… это Пулик его золотой краской покрасил.

– Кто такой Будда?

– Это – бог, – просто сказала баба Нина.

Она встала на цыпочки – и сняла фигурку с полки.

– На – возьми его – и больше на стол не влезай.

…Я был счастлив – Будда теперь мой! Сидел на бабушкином «туркменском» ковре, вертел в руках фигурку и размышлял: Если бога зовут Будда, почему же говорят: «Слава богу», а не «Слава Будде?».

Дом бабы Нины окнами выходил на улицу Калинина, вдоль которой тянулась стена с дверями. Это была изнанка торговых рядов Алайского базара. По нескольку раз в день на улице появлялся смешной носатый дядька с бидоном за спиной. Прихрамывая, он приоткрывал двери по очереди, и кричал всегда одну и ту же фразу: «Есть холодный свежий лимонад! Попьём – нет?».

Вход в бабушкин дом был не с улицы, а со двора, вокруг которого стояли несколько домов с палисадниками. Точнее – это был не двор, а извилистая, мощёная кирпичом дорожка, которая вела к большим деревянным воротам с калиткой – на улицу. Поэтому гулять меня бабушка выпускала на улицу. Но с условием: быть перед домом и не выходить за арык.

Легко сказать – не выходить! Арык – это же было самое интересное место. Стенки его были выложены кирпичами. Дно – покрыто синим илом и буроватой тиной. «Это самый грязный арык в Ташкенте!» – говорили все. Хотя вода была и проточная, но от него и вправду пованивало. Однако любопытство пересиливало мою брезгливость – в арыке водилась живность! Папа говорил, что раньше там была даже рыба.

Сейчас в нём плавали пиявки и головастики. Но самыми интересными были розовые червячки, похожие на бахрому из ниточек. Если тихо, на цыпочках, подойти к арыку, то можно было увидеть, как тысячи этих червячков колышутся на дне, как вермишель – паутинка в супе. Но стоило оступиться – и они разом исчезали в синем иле. Прятались! И сколько не жди, пока не отойдёшь назад, червяки снова не вылезали.

Я решил обмануть червяков и громко сказал: «Я ухожу!» … отступил на несколько шагов от края арыка и – наступил на кирпич. Он был очень старый и врос в землю почти наполовину. На нём были видны буквы – деда Алёша называл такие кирпичи «николаевскими». Я наклонился и вцепившись в кромки, возвышающиеся над землёй, принялся его раскачивать…

У бабы Нины я был в гостях, а жили мы на другой улице. Наш дом в Ташкенте был с двумя дворами – передним и задним, стоял в центре города, на тихой улице Гоголя под номером 76. Именно там я и научился переворачивать кирпичи…

Кто же там жил? Вместе со мной, папой Марком, мамой Галей, бабой Раей и дедой Борей, тёткой Ирой, братцем Петей и соседкой Ханифой в обоих дворах проживала ещё масса всякого народу. Буду перечислять по порядку.

Умница – овчарка Азка.

Петухи и куры.

Гусь и хромая гусынюшка.

Черепаха Тортила, наша дворовая путешественница.

Трёхцветная морская свинка Яшка.

Ёж Завхоз, ежиха Марфушка.

Хомячиха Путя. Со своим потомством.

Дворовые мышки.

Слепушонки и землеройные грызуны, которые назывались подземными обитателями.

Водились во дворе ящерицы гекконы – которые лазали по стенам и крышам и перещёлкивались друг с другом, на своей гекконовой азбуке Морзе.

Желтопузик, похожий на маленького удава.

Сцинки. Изящные, как змейки, ящерицы – сцинки.

Мы ловили в спутанной, сухой траве юрких сцинков и переворачивали их, стараясь разглядеть брюшки. Искали «короля». От прочих – белобрюхих, «король сцинков» отличался большими размерами и редким оранжево золотым цветом брюха. Часто эта охота заканчивалась тем, что сцинк сбрасывал хвост. Сам он безвозвратно исчезал среди камней и растений, а хвостик еще долго и жалко извивался среди поникших травинок.

В наших маленьких дворах росли деревья.

Виноградники

вишни – дички

и вишни – шпанки,

могучая старая слива, со сладчайшими сизо – жёлтыми плодами,

высокое урюковое дерево

и приземистые персики.

Когда созревали фрукты, наша умница – овчарка Азка каждое утро просыпалась затемно. Шаркая когтями по садовым дорожкам, вымощенным жёлтым кирпичом, прокрадывалась под сливу, раскинувшуюся над нашими окнами. Переспелые сладкие сливы с глухим мокрым стуком всю ночь падали на землю, в кусты и на дорожки. Это было любимое Азкино лакомство. Шурша в зарослях лилейника, она принималась за охоту. Периодически шорох затихал – и раздавалось вкусное, медленное чмоканье… вздох… и сладострастный, приглушенно – басовитый собачий стон. Как ей было вкусно! Лёжа в кроватях – мы слышали эти стоны через раскрытые окна – и сопереживали.

А когда Азка ела урюк – это был цирк! Аккуратно взяв в пасть спелую урючину, обсасывала и глотала сладкую плоть, а косточку, пристроив между зубов, ловко разгрызала! Затем, сосредоточенно шевелила языком – выискивала, съедала вкусное ядрышко, а шелуху брезгливо сплёвывала на землю!

Фрукты любили все наши собаки. Предшественница Азки – тоже овчарка и тоже Аза – была красивая и плодовитая. В первый же раз она принесла семерых щенков. Но матерью оказалось беспечной и легкомысленной. Воспитывать и кормить своих малышей эта сука ленилась – предпочитала гонять горляшек и соседских кошек.

В том году уродились персики. Ветки деревьев сгибались под их тяжестью. Розовобокие, спелые… они осыпались и лежали под деревьями. Только начинающие ползать, мохнатые, щенки Азы лакомились разбитыми сладкими персиками и, наевшись, дремали среди нагретых солнцем, пушистых плодов.

Росли в саду и яблони – ранний «Белый налив» и осенняя, «Семиренко». Раскидистые ветви яблонь лежали на шиферной крыше нашего дома. Можно было легонько тряхнуть ствол «Семиренки» – и сразу раздавался звук, катящихся по желобкам шифера, яблок. А внизу, их надо было ловить. Спелые плоды, разогнавшись, один за другим, скатывались с крыши – прямо в подставленные ладони. Рук не хватало! И самые крупные, сочные, напоённые утренней сентябрьской прохладой, яблоки пролетали мимо ладоней, падали на мощёные кирпичом дорожки, разбрызгивая сладкий сок и мякоть.

На стволах яблонь жили божьи коровки. Не обычные – красные, с наивным текстильным орнаментом из чёрного гороха, а золотисто – коричневые, выпуклые, блестящие как капельки древесной смолы. Их безуспешно пытались прогнать мелкие древесные муравьи, пасущие своих тлей. Коровки прятались под неприступными панцирями надкрылий. А потом, когда мураши отставали – снова принимались поедать тлей.

На корявых стволах старых вишен можно было отыскать наше дворовое сокровище – «вишнёвый янтарь».

На самом деле янтарь – это был застывший сок дерева – обыкновенная фруктовая смола – золотистая, прозрачная, клейкая и пресно – сладковатая, которая выступала на ветках крупными каплями и натёками. Мы с братцем Петуханчиком охотились за этими драгоценностями – это было и наше лакомство, и дворовая валюта. Вишнёвым янтарём можно было откупиться от очереди мести двор, или поменять его на что-нибудь не менее ценное – например, на жука носорога.

Жуки.

Гладкие и влажные как спелые каштаны, коричневые жуки с колючими мощными лапами и грозным загнутым двойным рогом на носу, водились в дуплах сухого тутовника во дворе соседки Ханифы. Добыть такого жука было большой удачей.

Ревнивая Ханифа зорко следила за нерушимостью виртуальных границ своего двора и гоняла нас – мальчишек. Надо было улучить момент – пролезть к тутовнику, минуя, бдительную соседку до того, как носороги покинут своё дупло и навсегда улетят в вечернее небо над нашей улицей Гоголя. И если повезёт – после нескольких охотничьих вылазок, я возвращался в свой двор, зажав трофей в кулаке. Жук в руке сначала замирал, затем напрягал свои носорожьи мускулы -

и тут его было не удержать. Носорог упирался панцирем, рогом, колючими, мощными лапами и принимался медленно и неотвратимо разжимать пальцы, даже если я сжимал его изо всех сил. Носорог начинал побеждать, поэтому приходилось идти на хитрость. Я раскрывал ладонь и перехватывал жука сверху за панцирь. Теперь жук, лишённый точки опоры, мог только месить лапами в воздух, безуспешно пытаясь зацепить мои пальцы – можно было вертеть его и рассматривать сколько угодно. Вечером, насмотревшись и наигравшись, я опускал жука в стеклянную банку с листьями и ягодами урюка или тутовника. Но наутро, каждый раз, банка необъяснимо оказывалась без носорога. Я ломал голову – как жуки выбираются по высоким стеклянным стенкам? Объяснения мамы – что жук очень хотел вернуться к своим носорожьим деткам меня не убеждали. Но секрета исчезновения жуков я так и не разгадал.

Бронзовки

Мартовские жуки

Множество самой разной растительности уживалось в наших небольших дворах. Там была живая изгородь – дед называл её лигуструм, – разделявшая нашу и Ханифину территорию.

Рядом росли кусты сирени,

японской айвы

и бордовые пионы – любимцы бабы Раи.

Лилейник – с рыжими цветками – звёздами на стеблях – соломинках, из которых мы, когда они высыхали, делали трубочки для выдувания мыльных пузырей.

Тенелюбивые, разрастающиеся сплошным ковром, ландыши с белыми горошинами бутонов.

Долговязые любимицы пчёл ромашки.

Влажные, холодные даже в жару, садовые ирисы.

Дикари – тюльпаны – с ярко красными цветками и бордовыми оспинами на зелёных листьях.

Пышные китайские маки – с двойной чёрной каймой вокруг чашечки алого цветка, возвышались среди разнотравья на горке заднего двора.

Кокетливые барышни – аквилегии, со сладкими от нектара хоботками лиловых и белых соцветий.

Весенние малютки – фиалки – они расцветали, как сюрпризы, среди первых нежных травинок.

Долговязые барыни – мальвы – с нарядными белыми, розовыми и бордовыми юбками цветов.

Скромная, белёсая пастушья сумка.

Терпкая, жёлтая сурепка, которую мы почему-то называли конским щавелем.

И любовь папы Марка – головокружительно пряная, пахнущая горами и свободой, сизая чимганская полынь.

По утрам над цветами танцевали бабочки:

простые белые капустницы,

лилово – коричневые шоколадницы

и редкие в городе, роскошные, рыже – чёрные, леопардовые нимфалиды – крапивницы.

Кружили и жужжали среди ромашек пчёлы.

Зависали над цветами полосатые мухи – музыканты, которые, если поймать в кулак, «пели», как фальшивая губная гармошка из завёрнутой в папиросную бумагу расчёски. Над живой изгородью изящно порхали и снова замирали, прикидываясь сухой веточкой, серенькие тонкие стрекозы -

мы называли их «ниточки – иголочки».

Днём, в нагретом жарком воздухе, грозно гудели любители спелого винограда шмели и осы.

Сверкали на солнце яркие, как зелёная конфетная фольга, жуки – бронзовки.

В воде арыка гонялись за головастиками их собратья – хищные красавцы жуки – плавунцы, нарядные и гладкие, как полированные самоцветы.

Вечерами – жужжали над землёй тяжёлые, вымазанные глиной, мартовские жуки.

Летом, когда во двор спускались лиловые сумерки, и мы включали вечернее освещение, вокруг ламп под виноградниками и вишнями начинали кружить огромные ночные бабочки. У них были удивительные, отведённые к туловищу, двойные крылья: верхние – серые, а нижние – ярко – розовые. Деда Боря называл этих бабочек – «Ту‑104». На листьях винограда эти бабочки откладывали яйца – грены, из которых потом вылуплялись червячки. На корме из сочных листьев они быстро превращались в огромных, размером с палец руки, мясистых зелёных гусениц. За этими «зверями» мы тоже охотились, ловили, играли – вздрагивая от щекотки, пускали гусеницу ползти по голой руке или плечам. По телу, по листьям, и даже по стеклу, гусеница легко двигалась, перебирая толстыми, шершавыми лапками – присосками.

Воздушное пространство двора повыше жуков и бабочек, занимали суетливые воробьи, крошечные малиновки и наглые воришки – скворцы – майны. Изредка залетал покрасоваться хохлатый удод. Появлялись ловцы пчёл – щурки и волшебно золотая красавица иволга. Среди теней и солнечных зайчиков виноградной листвы, ворочались, вили гнёзда и самозабвенно ворковали горляшки. А в высоком синем небе, под белыми облаками, носились и визжали от восторга стремительные стрижи. Случалось, неопытный молодой стриж залетал во двор – и падал на землю, запутавшись в ветвях. Сам взлететь с поверхности земли он уже не мог – мешали короткие ноги и длинные серповидные крылья. Его надо было подсадить на кирпичную стену – тогда, цепляясь за выступы, стриж заползал повыше и, оттолкнувшись от стены, взлетал в родное небо.

За воротами двора, вдоль улицы Гоголя рядами выстроились могучие старые деревья: белоствольные пирамидальные тополя, чинары, орешины, акации, айлантусы, гледичии, катальпы, маклюры и павловнии, с листьями в виде сердца. Весной, на их корявых стволах, под ласковым солнцем, целыми взводами грелись красные, древесные клопы – солдатики вместе с мухами – проститутками, которые непрерывно спаривались, даже на лету.

Между рамами на оконных решётках нашего дома прижились гурманы – мухоеды – зелёные грациозные богомолы. Мы подкармливали их мухами, тараканами и прочими неаппетитными насекомыми. Это жестокое зрелище во времена «до видео» заменяло нам с братцем фильмы ужасов. Зажав жертву в страшных зазубренных передних конечностях, богомол разборчиво оглядывал её, разминая свои ужасные челюсти. И развернув муху брюшком к себе, начинал вытягивать из неё кишки, как спагетти, и меланхолично их пережёвывать. До самого конца этой кошмарной экзекуции муха задумчиво потирала передними лапкам…

Массу интересного можно было найти прямо под ногами. Одним из увлекательных мальчишечьих занятий было переворачивание камней – кирпичей. С замиранием сердца я начинал раскачивать очередной кирпич – кто там под ним? Даже под камнем, всего неделю пролежавшим на траве, всегда обнаруживалось что-нибудь новое. Извиваясь, выскакивала ящерка. Трава под кирпичом бледнела и курчавилась в поиске выхода к солнечному свету. В свивающихся белых травинках нежились жирные дождевые червяки. Свернувшись калачиком, кротко спала рыжая, гладкая, как янтарь многоножка. В углублении сидел, закованный в чёрные латы, жук – бомбардир. Когда кирпич поднимали – он, ругаясь, вскакивал, угрожающе задирал попу и прыскал едкой струёй.

А уж если кирпич глубоко «врастал» в землю – под ним можно было найти лабиринт ходов муравьиного детского сада с тысячами белых деток – личинок. Стоило кирпич раскачать и перевернуть – как муравьи – няньки тут же расхватывали личинок и в панике начинали метаться. Приходилось извиняться и осторожно опускать кирпич на место.

Сухопутные креветки.

Под сырыми камнями, выстилавшими пол в летней душевой прятались удивительные существа – мокрицы. Женщины в нашем доме относились к ним со страхом и брезгливостью, как к паукам и тараканам. Мокриц я обожал. Если положить эту зверюшку под лупу, то сразу заметно, что это скорее не насекомое, а маленькая сухопутная креветка. Когда я нашёл статью в энциклопедии о мокрицах – так и оказалось. Мокрицы – это ракообразные! Но новость эта, увы, восхитила только меня. Бабушка и мама отказывались брать их в руки и разглядывать. Не помогла даже ссылка на их любимые конфеты «Раковая шейка».

Жаба Томми.

Днём, в ямках под кирпичами, любили высыпаться земляные жабы. Кожа у них была сухая, серая и шершавая, но глаза искрились, как драгоценные камни – авантюрины. Жабку можно было погладить по голове. Она терпела и только втягивала по очереди шарики – глаза – моргала. А потом можно было взять её на ладошку и снизу осторожно погладить пальцем гладкое, холодное пузико. Но только недолго – пока жаба не описалась.

Тёплыми весенними вечерами, когда зажигались уличные фонари, над лужами и арыками, наперебой раздавались трели влюблённых жаб – словно все ташкентские милиционеры нежно дули в свои свистки.

Этих музыкантов не было видно – во-первых было темно, а во-вторых – трели разом прекращались, когда я пытался подойти поближе и посмотреть. Долго я не знал, кто издаёт эти звуки. Эта была такая же детская загадка, как «Что лежит под кирпичом?» или «Куда исчезает жук из банки?». Но если кирпич, можно было приподнять и посмотреть, то все мои попытки узнать, кто поёт в лужах, долго были безуспешны. Я бегал в темноте от лужи к луже, но как только пересекал какую-то незримую границу, всё смолкало – как по команде невидимого дирижёра. Словно в луже никого и не было. Это было какое-то волшебство.

Позже я разгадал этот секрет. Но до сих пор, каждой весной, услышав знакомые, необыкновенные звуки, ощущаю радостное, собачье желание бежать и искать. В детстве эти трели означали для меня и обещание разгадки секрета, и предчувствие близких и долгих летних каникул, и ожидание начала неведомой и притягательной взрослой жизни…

И вот я вырос, стал взрослым – от травы отдалился, но к деревьям не приблизился. К высоте, которая манила и пугала меня, я просто потерял интерес. Из насекомых замечаю теперь только тараканов. Комаров без очков уже не вижу, хотя пока ещё слышу, ощущаю – и чешусь…

Недавно, во время поездки в Таиланд, было у меня счастье: я повидал настоящего золотого Будду, накормил мухами полсотни гекконов и спас тонувших в бассейне гигантских жуков – носорогов. По виду они были совсем как ташкентские!

В парке, напротив храма с золотой скульптурой Будды, я встретил, свободно разгуливающего прямо по цветникам, двухметрового варана. В охотничьем азарте рванулся за ним, прямо через клумбы – и чуть не схватил за хвост. Хорошо не успел – челюсти у этой зверюги были как у крокодила. Ящер залез в трубу, под мостик – и хвост его скрылся в трубе быстрее, чем я добежал.

Когда захлёбываясь от восторга и ужаса, я стал рассказывать это сонному от жары полицейскому – тот мгновенно оживился. – Куда он полез? На дерево?

– Нет, под мост.

– Куда?

– Он в трубе, под мостом!

Полицейский разочарованно махнул рукой: Ноу, ноу, ноу, сэр, мы таких не едим… Те, которые лазают по на дерева, – они вкусные! А те, которые по земле, – нет. Мы их не едим… И потеряв ко мне интерес, отвернулся и зевнул.

Они, видите ли, таких не жрут! И слава Будде!