Текст книги "Тайна Карлоса Кастанеды. Часть I. Описание мира"

Глава 2. Сотворение тоналя

Когда мы спим, мы не знаем, что видим сон. Во сне мы даже гадаем по сну и, лишь пробудившись, узнаем, что то был сон. Но есть еще великое пробуждение, после которого узнаешь, что все это великий сон. А дураки думают, что они бодрствуют и доподлинно знают, кто они: «Я царь! Я пастух!» Как тупы они в своей уверенности! Ты и Конфуций – только сон. И то, что я называю себя сном, – тоже сон…

Чжуан-цзы

1. Сны разума

Общее чувство, что с реальностью у нас не все в порядке, отдаленно преследует перегруженную баржу человеческой культуры от самых истоков ее многотрудного пути по океану беспощадного Хроноса. Мы словно бы вечно стараемся утаить от сознания некую внутреннюю недостаточность, тревожную призрачность целей и туманную неубедительность продукта. Вся кропотливая деятельность людского общежития, непрерывная жажда устроения порядков, возведения громоздких колоссов, вся крикливая и напыщенная суета как будто призвана сохранить в тайне врожденный порок самого нашего бытия. В минуты остолбенения, когда масса искусственных переживаний, рожденных помрачением от энтузиазма, валится через край, мы вдруг видим себя возбужденными лунатиками – героями торопливого сна. Такой кризис тотальной вовлеченности сознания в лабиринты самоосуществления разума настигает человека тем чаще, чем активнее он переживает. Философы и поэты, интеллектуалы и художники особенно страдают от этого, и тогда сомнамбулизм жизни накладывает свой отпечаток на их творчество.

Почему именно сон, сновидение так часто становится символом бурного потока жизни – и не только в литературе или искусстве, но в философии, в самом фундаменте миросозерцания, будучи если не предельной, то крайне причудливой гранью саморефлексии? Разве не знаменательно, что во сне мы неосознанно находим многостороннее подобие той неумолкающей буре страстей, что увлекает человека к блаженству и гибели? Сноподобие бытия повсюду настигает нас – и в круговороте отчаянных стремлений, и в напряжении последовательного, надолго спланированного труда, и в созерцательном покое притихшего отшельника. Да и первоначальное понимание сна было глубже, проникновенней нынешнего. Древний человек яснее переживал сходство зыбкой ткани сновидения и внятного вещества яви. И здесь и там он видел всепроникновенность, неустранимость, навязанность извне (как часто мы ощущаем себя во сне пленниками ситуаций, движущихся согласно эфемерным, но неизбежным законам вопреки всякой воле, всякому намерению!). Мы способны лишь прервать сон, каким образом и поступаем, столкнувшись с нелепым ужасом или тягостным давлением. Но ведь и в яви, когда страдание бодрствующего преступает последнюю черту, он повторяет ту же, единственную процедуру – сходя с ума, впадая в летаргию, умирая от горя или даже убивая себя. Внимательный взгляд открывает, что сновидение содержит в себе почти зеркальное повторение основных качеств дневной, «трезвой» жизни.

Соотношение реального и мнимого так же условно, самодовлеюще и непостижимо, так же зависит от игры сил, сознанию невнятных – то ли внешних, то ли внутренних. У сна своя рациональность и свое безумие, свои закономерности и случайности – совсем как наяву. Мифологическое чувство первобытного человека признавало во сне реальность (австралийские аборигены, например, даже полагали в сновидении начало мира), а мудрец и мыслитель находил в реальности сон. Уже более двух с половиной тысяч лет назад Чжуан-цзы столкнул мир сна с миром яви и не нашел опоры – два зеркальных отблеска, и только.

Помните его притчу о мотыльке? Ее любят повторять и по сей день. Как-то Чжуан-цзы увидел сон, в котором он был порхающим мотыльком, а когда проснулся, то так и не смог решить: то ли он Чжуан-цзы, которому снилось, что он мотылек, то ли мотылек, которому снится, что он Чжуан-цзы. Теперь мы больше склонны рассматривать подобные парадоксы как шутку, хотя критерии, по которым мы узнаем бодрствующее сознание (последовательность и ясность восприятия, устойчивость картины мира, повторяемость, предсказуемость, узнавание), только на первый взгляд безупречны, а по сути – условны и легко опровергаемы.

Общий корень, сердцевина любого переживания, абсолютный детерминатор человеческого восприятия неизбежно присутствует наяву и во сне одинаково безусловным императивом, представленным полно, ярко, многообразно. Этот корень, питающий живою водой грезы дня и грезы ночи, всегда как бы внеположен собственному творению, его не отыщешь в грубых ассоциациях и простейших физиологических импульсах. Очевидное и никуда не ведущее рассуждение типа «Вам приснился бой и пушечная канонада, потому что той ночью была гроза» удовлетворяло в свое время лишь поверхностный ум самого вульгарного материалиста. Даже по столь ничтожному поводу одному приснится война, а другому – праздник с фейерверком. А дальнейшие события в сновидении могут завести так далеко, что только плечами пожмешь – какой уж тут гром! И толкователю-фрейдисту с его колодцами и шляпами, палками и лестницами придется отчаянно врать, притягивать за уши покойных родственников, инфантильную сексуальность, конфликты, комплексы, табу, чтобы все это хитроумие беспомощно оцепенело перед лицом яркого переживания калейдоскопической вереницы все новых и новых картин.

Ибо корень сна есть некая идеальность, кладезь всех запечатленных восприятий и выученных приемов воспринимать, опыта в самом широком смысле этого слова. Чем богаче опыт, тем разнообразнее конкретика сна. Животные тоже видят сны, но только у человека идеальность распространилась в таком неслыханном масштабе и, самое главное, стала предметом для самой себя, получив бесконечную перспективу самоотражения.

Мы обрели способность заниматься снами наяву, когда блуждаем в извилистых коридорах отражений. Более того, основную часть времени мы проводим там, а утомившись, горько восклицаем: «Ах, эта жизнь – только сон!» Животные, должно быть, не чувствуют лунатизма собственного бытия, а человек смог совершить это важное открытие. Нам следует быть благодарными своей утомительной идеальности и тому аппарату, что безостановочно порождает ее – мы привыкли называть его разумом.

Не нужно забывать, что ранее и даже теперь, когда рациональность стала проявлять свой воинственный нрав и экспансию в переделке бытия, разум часто воспринимается человеком как бремя, как завеса и туман иллюзии, как препятствие на пути к Богу. Даже в девственные времена Экклезиаста мудрость приумножала скорбь, рассудок находился в непримиримой оппозиции к сердцу (а значит, и Богу), а потому вводил во искушение, во зло. Уродливая тень, источник сомнений, неверия, гордыни – так оценивался разум. «Ты утаил сие от мудрых и разумных и открыл младенцам», – говорил Христос, радуясь замыслу Отца. Человек тогда острее чувствовал, как разум по мере своего развития все более удаляет от нас реальность, все более выхолащивает ее, как вместе с разумом растут опасения и заботы, неудовлетворенность, скука, искусственная и нездоровая страсть.

Неудивительно, что у народов с рано сформировавшейся интеллектуальной культурой сон в разных своих ипостасях (как забытье, иллюзия, Майя) постоянно вторгается в мировоззрение. Даосы говорят о Великом Сне и Великом Пробуждении, индуисты и буддисты разворачивают сноподобную вселенную Майи, на каждом шагу намекая: виновник всех несчастий – разум. Дон Хуан, наверное, объяснил бы нам, что беспорядочное усложнение тоналя отнимало у человечества все больше энергии. Разум с нарастающей скоростью отнимал силу у восприятия, одновременно закрывая двери перед миром Реальности и употребляя свои конструкторские таланты на сотворение мира Иллюзии.

«Мы – воспринимающие существа… Однако воспринимаемый нами мир является иллюзией. Он создан описанием, которое нам внушали с рождения.

Мы, светящиеся существа, рождаемся с двумя кольцами силы, но для создания мира используем только одно из них. Это кольцо, которое замыкается на нас в первые годы жизни, есть разум и его компаньон, разговор. Именно они и состряпали этот мир, столковавшись между собой, а теперь поддерживают его. Так что твой мир, охраняемый разумом, создан описанием и его неизменными законами, которые разум научился принимать и отстаивать» (IV).

Любопытно, что, когда этот процесс завершился и разум обрел полную, всеобъемлющую власть, человек почувствовал зависимость от него, наркотическое пристрастие к его обманчивой ясности. Даже временная остановка разумной комплектации действительности на складе идей и понятий превратилась в пугающую аварию, угроза хаоса – в навязчивый кошмар, почти равнозначный сумасшествию: «сон разума порождает чудовищ». Таким образом, разум на протяжении веков был проклят и был воспет, построил иллюзию, но, благодаря своей активности, оказался способен многое из этой иллюзии превратить в реальность. И все же самый важный вопрос – вопрос о степени перцептивной адекватности рационального описания мира самому бытию – остался неразрешенным. Более того, он до сих пор может рассматриваться как лежащий вне компетенции разума вообще. В пылу философской полемики чаще всего звучали крайние идеи на этот счет. Индийские майявадины и субъективный идеализм Европы предпочитали говорить о том, что разум никак не отражает подлинной Реальности, что мы замкнуты в сложной вселенской галлюцинации, не имеющей для себя никаких оснований, кроме своевольных фантазий эгоистического ума.

Материалисты, увлеченные наглядной простотой и эффективностью эксперимента, пылко отстаивали если не тождественность рационального восприятия и бытия, то их безусловную, принципиальную близость, усматривая в человеческой перцепции адекватное отражение Реальности и потенциально исчерпывающее соответствие ей. Иными словами, на пути разума они не видели преград для поступательного постижения всего сущего. Разные школы, каждая на свой лад, бесконечно повторяли доводы либо тех, либо других.

Пристало ли нам и дальше держаться за идеи гносеологических экстремистов? Почему, в самом деле, так легко провозглашать крайние взгляды и разве не кроется в подобной легкости научная западня? Ведь мы знаем на горьком опыте, что абсолютизация любой идеи есть всегда результат упрощения, а простота происходит не из бытия, а из нашей собственной ограниченности.

Дон Хуан, который опирается в своих размышлениях не на логические ухищрения и не на риторику схоластов, а на живой опыт расширенного восприятия, как бы поддерживает в равной мере обе точки зрения, на самом деле предлагая особенный, «магический» взгляд. Разум действительно позволяет восприятию собрать причудливую иллюзию, но он не способен творить из пустоты. Он наделен волшебным даром превращать любую данность во все что угодно: муху – в слона, гору – в мышь, и это внушает мысль о его всемогуществе. Но подлинное творчество не во власти разума.

Если целью учения объявляется интимный контакт с самой Реальностью, любой вид солипсизма или материалистического снобизма – только страусиная политика, впопыхах найденное убежище. Для индейских магов ясно, что все мы в некоторой мере открыты Реальности – тональ убегает от нее лишь по форме, но не по сути (вспомните: тональ, как и нагуаль, непостижим, т. е. отчасти вне самого себя). Нечто из мира Реальности мы воспринимаем и сознаем. Это нечто лежит вне нас и оказывает на нас постоянное, неустранимое воздействие. Собирать восприятия в картину мира способен, конечно, не только человек. Мы видим огромное множество живых форм, не наделенных разумом. Мы способны сравнить их поведение со своим собственным, чтобы найти порой удивительное сходство в реагировании на разнообразные сигналы среды.

Как бы то ни было, нам приходится согласиться: наличие общих компонентов в перцептивной картине мира у разных живых существ несомненно. Реальность действительно вторгается в нас определенными общими аспектами своего бытия, ну а насколько талантливо и оригинально мы можем исказить ее, зависит как раз от развитости ума.

Очевидно, то общее между восприятием человека и животного, что подталкивает нас признать свой способ восприятия действительно адекватным, на самом деле происходит из общности нашей биологии, а значит, биологических потребностей. Можно сказать, что формирование определенного восприятия – это не игра случая и не каприз неведомых сил, а вопрос выживания конкретной энергетической формы в конкретной среде. «Неважно, положительным или отрицательным было значение восприятия Вселенной как мира конкретных твердых объектов, но нашим предкам этот режим восприятия был жизненно необходим… В течение множества веков мы воспринимали мир именно таким, и теперь в результате вынуждены верить, что именно таковым он и является, – миром, состоящим из обособленных конкретных предметов. А что обеспечивает такую веру, что генерирует ее, если не разум?

<…> – Наш способ восприятия – это способ, свойственный хищнику, – однажды сказал мне дон Хуан. – Очень эффективный метод оценки и классификации добычи и степени опасности. Hо это – не единственный доступный нам способ воспринимать» (IX).

Как видим, генезис разума имел свое начало вовсе не на пустом месте. Сама биологическая форма человека заложила основу для разработки вполне определенного режима восприятия. Давление энергетического поля вызвало особый тип резонанса в биологическом субъекте восприятия не спонтанно, а в результате его длительной адаптации и благодаря его инстинкту самосохранения. Но разум сделал данную картину мира универсальной, утвердил ее единственность, ее исключительную ценность, жестко зафиксировал в качестве фундамента, на котором и принялся возводить эфемерное здание интеллектуальных грез, каждый этаж все более отрывая от почвы непосредственного восприятия.

Краеугольным камнем этой вавилонской башни, населенной суетливыми и заносчивыми призраками, явился образ «Я» – первый плод разумной социальности человека. «…Когда тональ обнаруживает, насколько приятно говорить о себе, он создает термины «я», «меня» и им подобные, чтобы говорить о себе не только с самим собой, но и с другими тоналями» (IV). С некоторых пор мы стали считать самосознание (сознание «Я») определяющей характеристикой разумного существа. Мы знаем, как далеко завел нас этот вроде бы безобидный факт. Все отношение к внешнему миру и к себе подобным претерпело кардинальные изменения. Природа стала полем исследования и удовлетворения потребностей, стадо превратилось в социум, сила – в культ, а слабость – в комплекс неполноценности. Социальность (а вместе с нею и обременительный груз социальных потребностей, тяжкий соблазн, принуждающий следовать выдуманным идеалам и «преуспевать») – это естественный продукт взаимодействия самосознаний, структурно отражающий аппарат некоего сверхэго, в своей ненасытности заполонившего планету.

В предыдущей главе мы говорили о сценариях и их роли в перцептивной ограниченности человека. Можно сказать, что сценарий – это основной структурный элемент нашего социального «Я», воплощенная функция, существование которой обеспечивается предпосылками, изобретенными разумом в процессе коммуникации с другими разумами. Самоосуществление разума было бы вполне достойной целью человеческого рода, раз уж мы признаем, что именно разумность отличает нас от всего живого и наделяет неоспоримыми преимуществами. Так и полагали энтузиасты рациональности, заложившие фундамент теперешнего европейского изобилия.

Но здесь есть серьезная загвоздка, которая, конечно, не приводит к девальвации самого разума, однако делает явным экзистенциальный тупик, куда нас завела господствующая тенденция развития. Проблема заключена в самой природе мышления.

По сути дела, разум сотворил для нас почти непреодолимое препятствие на пути к полному восприятию мира. Если ограничения, наложенные на воспринимающую природу биологией, есть обязательный механизм выживания (в общем, достаточно гибкий, податливый на изменение согласно разнообразным модификациям среды обитания), то стена разума – это жесткая формация, не допускающая никаких посягательств на собственный фундамент.

Японская притча выразительно иллюстрирует такую непримиримость разума. Как-то учитель дзэн принимал у себя университетского профессора, пришедшего узнать что-нибудь об учении. Учитель пригласил его выпить чаю. Он налил гостю чашку доверху и продолжал лить дальше. Профессор следил за тем, как переполняется чашка, и наконец не выдержал: «Она и так полна! Больше уже не войдет!» И тогда учитель сказал: «Как и эта чашка, вы полны собственных мнений и мыслей. Как же я могу показать вам дзэн, если вы не опустошили ее?»

Разум развивается благодаря бесконечному самоотражению, его законы всегда исходят из себя самих, не считаясь с текучей реальностью внешнего бытия. Будучи универсальным самообучающимся компьютером, он всегда готов к изменению программ, но каждое такое изменение обусловлено метапрограммой, которая, в свою очередь, исходит из продукта подчиненных программ. Нет предела внутреннему самоусложнению, но и заколдованный круг не разорвать. На каждом этапе усложнения разума стена между нами и Реальностью делается еще толще, ибо мышление возможно только благодаря целой серии искажений. В основе этих процессов – способность абстрагировать.

Задумывались ли вы когда-нибудь, что это означает? Для мира, существующего вне разума, это просто нагромождение бессмыслиц. Всякий раз, когда вы принимаетесь мыслить (а это происходит почти ежесекундно), вы отвлекаетесь от реального содержания опыта, выбираете ряд условных признаков объекта (или серии объектов) и начинаете громоздить их на другие условные признаки, получая в результате вдвойне условное заключение. Но это лишь начало. Дальше вы мгновенно забываете об условности полученного продукта (ведь для разума не существует разницы между идеальным и реальным) и вводите его в цепочку других условных признаков, чтобы продолжить привычные манипуляции. В конце концов удаление от реальности достигает астрономических степеней – там и творится окончательный вариант описания мира.

Чуть ли не со времен античности мы открыли в своем мышлении два часто употребляемых процесса – анализ и синтез. Вряд ли какое рассуждение (не только научное, но и повседневно-бытовое) обходится без них. Анализ, как известно, производит разложение объекта (уже изначально условного) на элементы по придуманной разумом схеме, а синтез сводит эти эфемерные частички воедино опять же условным, «умственным» способом. Даже на примере только трех указанных способов мышления (абстракции, анализа и синтеза) легко заметить, в каком искаженном пространстве пребывает наш ум.

Мы, конечно, не знаем для себя иного функционирования в мире. Однажды заведенный механизм не имеет пути к отступлению. Он безусловно прагматичен и позволяет преобразовывать среду для наших (уже во многом искусственных) потребностей. Все бы хорошо, но трагический факт заключается в том, что разум и восприятие связаны друг с другом в единый, идеально слаженный организм. И в результате мы не только мыслим воспринимаемое, но и воспринимаем мысленное, причем последний процесс давно уже стал доминирующим.

О том, каким именно образом работа разума обусловливает восприятие, размышляли в новое время сотни психологов и философов. В самом общем виде, но очень выразительно, систематизировали эту информацию «отцы» нейролингвистического программирования Гриндер и Бэндлер. Они свели эффекты интеллектуальных операций к трем явлениям: генерализации, опущению и искажению. Генерализация, говорят они, «это процесс, в котором элементы или части модели отрываются от исходного опыта, породившего эти модели, и начинают репрезентировать в целом категорию, по отношению к которой данный опыт является лишь частным случаем». Опущение позволяет нам избирательно обращать внимание на одни параметры опыта, исключая рассмотрение других. А искажение смещает восприятие чувственных данных таким образом, чтобы они соответствовали заранее принятым интеллектуальным предпосылкам.

Все это приводит к значительным психологическим последствиям, делая нас всех в какой-то мере шизофрениками. Способность выйти из-под власти разума парадоксальным образом возвращает нас к трезвости и дает возможность действительно постигать. На первых порах дон Хуан часто упрекал Кастанеду в зависимости от этого условного и ограниченного инструмента. «Ты любишь смирение нищего, – тихо сказал он. – Ты склоняешь голову перед разумом» (IV).

Но не следует понимать разум как аппарат, поддерживающий лишь рационалистский или материалистический образ мира. За долгие века своего существования интеллект доказал, что обладает огромными способностями и недюжинной фантазией. Все религиозные доктрины, мистические философии, самые утонченные мифы являются его особенно претенциозными конструкциями. Все духовные «учителя» в той или иной степени заигрывают с разумом, превращаясь в архитекторов собственного, обожествленного Космоса. Тем же страдают экстрасенсы и духовидцы, пытающиеся истолковать, разложить по полочкам проблески подлинных откровений, изрядно перепутанные со сновидением, галлюцинацией или мечтой. С этой точки зрения они лишь внешне выигрывают в сравнении с первобытными колдунами, ибо точно так же создают иллюзию, только пользуясь при этом более сложными, интеллектуально отягощенными образами. Практически же они чаще всего проигрывают: аморфное описание мира «нецивилизованного» провидца позволяет ему больше замечать в мире Реальности и лучше работать с замеченным, а наивные сказки, которыми он потчует своих соплеменников, бывают не столь уж серьезной помехой. Так что страх культурных народов перед дикими соседями, о котором упоминает Тайлор, возможно, не лишен оснований.

Роль разума в сотворении человеческого тоналя трудно преувеличить. Благодаря ему мы обрели противоречивый, но, безусловно, ценный опыт. В первую очередь разум лишил нас связи с Реальностью и научил страдать. Абстрактное (то есть мир-в-себе, по терминологии дона Хуана) потеряло для нас свою ценность, так как разум не смог нацепить на него те ограниченные знаки, что кажутся уму смыслом.

«Нагваль Элиас обычно говорил мне, что все человечество отошло от абстрактного, хотя когда-то мы, должно быть, были очень близки к нему. Оно безусловно было той силой, которая поддерживала нас. Потом произошло нечто, что отвратило нас от абстрактного. Теперь мы не можем вернуться к нему назад. Обычно он говорил мне, что ученику требуются годы, чтобы получить возможность вернуться к абстрактному, то есть понять, что знание и язык могут существовать независимо друг от друга. Дон Хуан повторил, что сутью нашего затруднения в том, чтобы вернуться назад к абстрактному, является наш отказ принять возможность знания без слов или даже мыслей» (VIII).

Подлинное знание только тогда подлинно, когда не искажено никаким вмешательством интеллектуального формализма, и неудивительно, что с момента возникновения разума оно ушло куда-то на периферию сознания, а после того, как интеллект утвердил себя в качестве самого ценного инструмента освоения действительности, превратилось для нас во вредный хаос, для вящего спокойствия человека признанный несуществующим. С этого момента все противоречия разума стали самой Реальностью, а страдание – абсолютным и неизбежным. «Дон Хуан выразил свое убеждение в том, что христианские идеи об изгнании из райского сада представляются ему аллегорией утраты нашего безмолвного знания, нашего знания намерения.

Следовательно, магия – это возвращение к началу, возвращение в рай» (VIII).

Шри Ауробиндо, рассматривая причины страдания, тоже приходит к подобному выводу. «Если все поистине есть Сатчидананда, то смерть, страдание, зло, ограниченность могут быть лишь творениями – положительными в практических своих последствиях и негативными по сути – искажающего сознания, отошедшего от целостного и объединяющего знания самого себя и впавшего в некое заблуждение отделенности и обособленного существования. Это и есть человеческое падение, символически изображенное в поэтической притче еврейской Книги Бытия. Таким падением явился его отход от полного и чистого признания Бога и самого себя или, скорее, Бога в самом себе в сторону разделяющего сознания, несущего целый ряд двойственностей: жизнь и смерть, добро и зло, радость и боль, полноту и недостаточность – плод раздельного бытия. Это и есть тот плод, что съели Адам и Ева, Пуруша, и Пракрити, душа, искушаемая Природой»[9]9
  Sri Aurobindo. The Life Divine. Ch. VII.


[Закрыть].

В какое же мрачное состояние впал человек, в какое царство озабоченности и ограничений, что безмятежность полуживотного духа, бесцельное и чистое переживание вкупе с удовлетворением минимальных, чисто биологических потребностей нам теперь, задним числом, представляется Раем, пределом блаженства и исканий? Конечно же, мы идеализировали то прежнее состояние – в чем-то оно было бесконечно богаче нынешнего, но и бесконечно беднее. Скорее всего, в нем отсутствовало даже наивное изумление ребенка, так как изумление сопровождает процесс научения или познания, а в отсутствие разума возможен только один тип наслаждения – радость от буйства энергии и яркости физиологических чувств.

Но энергию мы действительно потеряли. Точнее, использовали на иную радость (как нам теперь кажется, сомнительную) – радость мышления и вербализации. «Мышление и попытка точно выразить свои мысли требуют невообразимого количества энергии, – сказал дон Хуан» (VIII).

Страшно подумать, сколько бы, например, смог совершить автор, направь он свою энергию не на написание этих строк, а на что-нибудь более существенное? Но историю не обратить вспять. Да и не стоит, наверное. Ведь благодаря разуму мы обрели не только автомобили, телевидение и атомную бомбу. Разум обеспечил развитие действительно бесценной способности, имеющейся в этом мире только у человека, – способности к сосредоточению и произвольному управлению вниманием. Забегая вперед, надо сказать, что именно эта способность сделала нас потенциально всемогущими – подлинными магами с беспредельной перспективой самореализации. Произвольное внимание дало ключ к управлению всем энергетическим потенциалом нашего существа, к контролируемому выбору любого режима восприятия – стоит лишь приложить целенаправленное усилие, и разум из преграды превратится в мощное орудие движения.

«Нагваль Элиас заверил дона Хуана, что только те человеческие существа, которые являются образцами разума, могут легко сдвигать свою точку сборки и быть образцами безмолвного знания. Он сказал, что только те, кто пребывает точно в одном из этих положений, могут ясно видеть другое положение и что именно таким и был путь, приведший к эпохе разума. Положение разума было ясно видно из положения безмолвного знания. Старый Нагваль сказал дону Хуану, что односторонний мост от безмолвного знания к разуму называется «озабоченностью». Это озабоченность, которую истинные люди безмолвного знания ощущали относительно источника всего, что они знали. А второй односторонний мост, от разума к безмолвному знанию, называется «чистым пониманием». Это понимание, которое говорит человеку разума, что разум – лишь один-единственный островок в бесконечном архипелаге» (VIII).