Текст книги "Расстаемся ненадолго"

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

I

Владик учился ходить. Антонина Глебовна осторожно ставила его на ножки, помогала взять равновесие, а потом, держа наготове руки, отходила чуточку назад. Малыш старательно топал к ней. Ступал сначала боязливо, будто по узкой кладочке, но когда достигал финиша, заливался счастливым смехом и падал женщине на руки. Затем, притихший, снова брал равновесие.

Пришел домой фельдшер, не спеша снял с себя отороченный черным сукном полушубок, вытер полотенцем седые усы, брови.

– Издалека? – спросила Антонина Глебовна, сидя с Владиком на разостланной на полу постилке.

– Да нет, – как-то удрученно ответил Кирилл Фомич. – Из сельсовета иду.

– Чего же тебя так инеем разукрасило?

– Мороз… И с директором малость постояли.

– А мы с Владиком бегать учимся, – похвалилась Антонина Глебовна и прижала ребенка к груди.

– Бегать? – Кирилл Фомич подошел к малышу и смешно пошевелил усами. – Так ты, оказывается, уже бегаешь, герой, бойко бегаешь? Ну-ка, докажи, как ты умеешь, покажи!

– Не льни, – сказала ему хозяйка, – ты еще морозный, с улицы-то!

Кирилл Фомич отступил, опустился на край постилки.

– Ну, беги ко мне, герой, беги!

Малыш повернул головку, затопал ножками, засмеялся. Антонина Глебовна помогла ему выровняться, шагнуть… Но он не добежал до деда, покачнулся, шлепнулся на постилку.

– Ой, молодец! – протянув навстречу руки, восхищался дед. – Хорошо шагаешь! Скоро пойдем мы с тобой на улицу, наперегонки бегать будем. Иди же ко мне, иди!

Уже не пытаясь вставать, малыш пополз к нему на четвереньках.

– А теперь ко мне, Владичек, – выставила руки Антонина Глебовна. – Иди ко мне.

Он потопал к бабке и преодолел дистанцию без аварий. Антонина Глебовна и Владик весело смеялись, а фельдшер грустно наблюдал за ними. Покрасневшие в жилках, веки его чуть заметно вздрагивали.

Потом Кирилл Фомич долго носил малыша на руках, показывая ему и называя разные вещи, попадающиеся на глаза.

– Вот это дзинь-дзинь, – говорил старик, показывая на большие настенные часы. – А это коль-коль, – на санитарную сумку с инструментами.

На сумку малыш смотрел с опаской, ручонками даже не шевелил.

Антонина Глебовна тем временем накрыла на стол.

Охотно пообедал и Владик, а потом уснул на кровати, где спал теперь почти каждый день. Фомичу бы тоже вздремнуть – рано встал сегодня, банки ходил ставить захворавшему физруку. Но печаль на сердце брала верх. Все, о чем он только что узнал, мучительной болью отдавалось в груди.

Заговорил чуть не шепотом, словно боясь, что проснется Владик, услышит, поймет все и начнет горько плакать.

Из районной больницы звонили – вчера во время вражеского налета погибла Аня Бубенко. Самолетов было много, прежде ни разу столько не налетало. В больнице поднялась паника, врачи и сестры разбежались кто куда. Выскочила на улицу и Аня, начала «искать» своего Толика…

Кирилл Фомич рассказал обо всем этом жене и горестно уронил голову на руки. Малыш спал, посапывая чуть заложенным носиком. И сопение это казалось таким громким, будто оно рассекало повисшую в комнате тоскливую тишину.

– Тинь-тинь! – вдруг проговорил спросонок Владик.

Антонина Глебовна заплакала.

В школе о гибели Ани узнали более часа назад. Вера сразу же выехала в районный центр, благо туда направлялись подводы с продуктами для раненых. На уроках ее подменил директор.

Любомир Петрович – в теплом зимнем пальто, валенках – стоял у доски и диктовал ученикам пятого класса предложения. Перед самым звонком в класс заглянула Алина. Руки, лицо, посинели: жакетка на ватине греет слабо, а больше у девчины нет ничего. Правда, есть еще кожушок один на двоих, выдали в районо, но в нем поехала Вера.

– Вы придете в седьмой? – спросила Алина.

– Нет, – ответил директор, – идите вы. У меня здесь еще один урок.

Не хотелось идти директору в седьмой, самый холодный класс.

Алина пошла. Вела урок, дрожала – от холода, от трагической вести о матери Владика…

Потом еще два урока провела – в других классах. После занятий подалась было домой присмотреть за Владиком, но Валентина Захаровна сказала, что надо бы проведать больного физрука, а то неудобно как-то получается, все-таки член нашего коллектива… Алина согласилась, что действительно член коллектива и что давно бы надо проведать, но, может, кому-то другому, ведь в их доме сегодня такое горе!

Вера приехала поздно ночью. Алина еще не ложилась, сидела за столом, читала. В плетеной колыбельке у печи, выпростав ножки, спокойно посапывал Владик.

– Ты не спишь? – удивилась Вера. – Сколько ж времени сейчас?

– Испортились часы у наших, – спеша прикрыть руками книгу, сообщила Алина, – бьют то три раза, то два.

– А что ты читаешь, покажи?

– Да так… – смутилась девчина. – Валентина Захаровна была у нас, оставила…

– А-а, знаю, – догадалась Вера.

– Ужинать будешь? – предложила сестра.

– Не хочется, – отказалась Вера, – только спать…

Она, заглянув в колыбельку, улыбнулась, но улыбка получилась какой-то безрадостной, губы дрогнули, вот-вот слезы брызнут. Алина заметила это и, когда улеглись и Вера прижалась к ней, шепотом спросила:

– Что, Верок, неужто все правда?

– Правда, Алиночка… Спи!

И заплакала.

Алина еще крепче прижалась к сестре – согреть, горе разделить.

– Какие у тебя руки холодные, Верочка! – опять зашептала она, стараясь отвлечь сестру от печальных дум. – Хоть бы не простудилась! Надо бы чаю напиться.

– Ничего, – тоже шепотом ответила Вера, – я не боюсь простуды.

– А завтра Анна Степановна субботник организует.

– Какой?

– По заготовке дров для школы.

– Ты оставайся с Владиком, я поеду.

– И я с тобой!

– Во что же мы оденемся?

– Попрошу ватник у Антонины Глебовны.

Уснули сестры не скоро, а встали, как всегда, чуть свет, вместе с Владиком.

Когда они пришли на колхозный двор, там уже были Анна Степановна, отпускник Топорков в пехотинской шинели да конюхи. Вскоре прибежала и Валентина Захаровна.

– Я так боялась опоздать! – задыхаясь, сообщила она. – Всю дорогу бегом…

…После полудня к школьному двору притянулся целый обоз с дровами. Правда, дрова не очень, валежник да сучья, но зато – береза, дуб, клен, лишь изредка ольха. Сбросили все это у дровяника – основательная груда получилась.

Любомир Петрович тоже ездил в лес. Грелся там у костра, цигарок прорву перевел. Теперь суетился вокруг груды дров, довольно пощипывал застывший подбородок и каждому встречному говорил:

– Хорошо, хорошо, ну прямо отлично! Правда?

Подошел и к Вере:

– Хорошо, правда, Вера Устиновна? И знаете что? Теперь и вы можете пользоваться дровами: у вас же школьная квартира.

– Мы себе привезем, – сухо ответила Вера. И заспешила: заиндевела вся, промерзшие валенки – как деревянные колодки.

Выбежала посмотреть и Людмила Титовна. Разглядев тонкий березник, умильно закивала головой:

– Все сухонькое, все легонькое!..

Заметила фронтовика с пилой в руках, удивилась:

– И вы ездили в лес?

– А как же! – весело ответил Топорков. – Вместе со всеми.

– На два дня домой, и уже в лес? Я на месте вашей жены ни за что не пустила бы!

– Мой сын мерзнет в школе, – уже иным тоном произнес фронтовик.

Вскоре из школьных труб повалил дым, как из сушилки.

Дома первую новость учительницы услышали от Антонины Глебовны. Владик собственным ходом, держась за лавку, самостоятельно добрался до умывальника и столкнул большую глиняную миску. Рассказывала об этом Глебовна как о самом что ни на есть героическом поступке.

– Он вам теперь всю посуду перебьет, – весело заметила Анна Степановна.

Она зашла к Владику с лесными подарками: принесла две красивые еловые шишки и несколько желудей, найденных на снегу под дубом. К шишкам малыш остерегался притрагиваться, однако вскоре осмелел, взял в руки и озорно смеясь, начал стучать ими друг о дружку. Попробовал на язык – не понравилось. И бросил их, как только увидел желуди. Эти игрушки и во рту не казались горькими.

Вечером, когда Владик уснул, Вера и Алина сели за планы уроков на завтра, проверять тетради с домашними работами. Часы за стеной пробили двенадцать, а чуть позже – десять.

– Не в ту сторону идут, – пошутила Алина.

– Удивляюсь, – прошептала Вера, – как это наш Кирилл Фомич, мастер на все руки, не может починить часы.

– Значит, не может!

– Попросил бы кого-нибудь.

Алина, поморщившись, перечеркнула решение какого-то алгебраического примера, удивленно покачала головой. Заговорила тихо, ровно, будто читая в тетрадке:

– Если хочешь знать, и в жизни подчас бывает так. Идет, идет все вперед, а потом – стоп! – и поползло назад. Вроде этих часов. Как все хорошо было, как люди жили, а теперь?.. Все вверх тормашками… Люди разбрелись по свету…

– Как бы там ни было, – спокойно возразила Вера, – а хода назад, как ты думаешь, не будет.

– А помнишь, – Алина вздохнула, словно собираясь с мыслями, – помнишь, когда мы еще маленькими были, играли дома во всякие игры? Аня в этих играх всегда хотела быть или королевой, или солидной мадонной, у которой куча детей, внуков, правнуков. Пойдем куда-нибудь – старается дальше всех уйти, начнем по деревьям лазить – забирается выше всех. Залезет, бывало, на самую верхушку высоченной сосны и кричит оттуда! «Девочки-и! Я месяц отсюда вижу, тот самый, что утречком зашел! Я все отсюда вижу-у: вон моя мама пойло корове понесла!..» Эх, если б не война…

– Война, конечно, не приносит счастья, – подхватила мысль сестры Вера. – Тем более такая, когда враг стремится проглотить все, всех нас. Судьбы многих людей дали трещину, и сколько еще будет тяжких испытаний, а все равно жизнь наша в конце концов пойдет так, как надо. Того, что сделано нами, не подмять никакой черной силе. И не стоим мы на месте, как тебе показалось. Прочти в газетах: то, что раньше заводы выпускали за месяц, теперь – за неделю. А ведь многие из них демонтировались, потом заново, по сути, строились, обустраивались в других районах страны.

– А в нашем колхозе половину коров под нож пустили. Проходят деревней саперы – корову, проходят связисты – корову…

– Ну, тут в самом деле что-то неладно. Кирилл Фомич обещал поставить этот вопрос перед партийной организацией: должен быть порядок в поставках продуктов для Красной Армии. Ну, а если шире взглянуть? Люди готовы жертвовать всем, чтоб хоть как-то помочь фронту. Уборку, здешние говорят, провели лучше и быстрей, чем в прошлом году. А в колхозе одни женщины! И как рвутся к работе! Даже вот этот наш сегодняшний субботник… Без трудодней он, без ничего, а видела – сколько женщин пришло на колхозный двор. Вдесятером на сани, и то не поместились бы все.

Завозился в колыбельке Владик, поморщился, заплакал. Вера подошла к нему, поправила подушку, убаюкала.

– Вот растет малыш, – сказала, вернувшись к столу, – и ничегошеньки-то не ведает о войне…

Тихо в комнате. Тишина покойная, будто застоявшаяся… Чуть слышно потрескивая, горит лампа на столе. Огонек – с ноготок: керосин приходится беречь. Где-то в запечке шуршит шашель, за стеной размеренно вышагивают часы: так-так, так-так, так-так…

Алина заговорила, когда Вера уже написала все планы и взялась за проверку тетрадей. Заговорила не ради спора, а просто так, порассуждать, поразмышлять с сестрой.

– Вера, знаешь что?

– Ну?

– Я вот подумала: сидим мы с тобой, в тетрадях копошимся. Потом приходим в школу, говорим что-то посиневшим от холода ученикам, а они не слушают… Кому нужна такая работа, когда все воюют, выматываются на заводах, дежурят на крышах домов, сбрасывая оттуда термитки, великие муки в блокаде переносят? Анатолий Ксенофонтович хоть стрелять ребят учит, а мы…

Алина не закончила, надеясь, что Вере и так все понятно.

– Что же ты предлагаешь? – отложив тетрадь, задумчиво спросила Вера. – Я тоже недовольна своей работой. И мне хотелось бы чего-нибудь потруднее да посложнее. Многие из тыла рвутся на фронт, на передовую. Даже наш Любомир Петрович и тот, говорят, грозится своей «старухе», что бросит все и уйдет на фронт. Но ведь всех-то на фронт не пошлешь! Кому-то и в тылу надобно оставаться… Думаю, вся соль в том, как работаешь. Если всю себя отдавать работе, всякой работе, лишь бы пользу Родине приносила, некогда будет и плакаться.

– Так разве я не стараюсь, Вера?

– Стараешься, но еще не прикипела всей душой к своей работе.

– Как это?

– А так, что у тебя иной раз урок только ради урока. Ты больше о детях думай. Присматривайся, привыкай к каждому ученику, следи, как он слушает тебя, как растет на твоих глазах. Думай о том, как светятся глаза родителей, когда ученик приносит домой хорошую отметку, выставленную твоей рукой.

Алина растерянно посмотрела на сестру, понурилась, словно почувствовав за собой какую-то непоправимую вину. Несколько минут молчала. И вдруг задала еще вопрос, но уже совсем о другом:

– Скажи, Вера, а ты смогла бы, если б довелось, сбрасывать бомбы с крыш?

Вере не понравилось, что сестра отошла от спора, даже не попыталась доказать свою правоту.

– Если б довелось, смогла бы!

– А я, наверное, нет. Места себе не нахожу, жду случая, чтобы совершить что-нибудь героическое: на фронт пойти, на самую передовую, или попроситься в тыл врага. А сердцем чувствую – не хватит у меня на это ни сил, ни стойкости. А тебе я верю: у тебя всего хватит…

– Бомбы я могла бы сбрасывать, – повторила Вера, – а насчет «всего» – не скажу… Ты ведь знаешь, не такая уж я храбрая. Ночью и теперь боюсь одна ходить.

– А я – помнишь? – овечки в огороде испугалась! – рассмеялась Алина.

– Ну, это мы уже совсем не о том.

– Почему не о том? – не согласилась Алина. – Мужественный человек ничего не боится. Вот Анатолий Ксенофонтович рассказывал, как еще подростком ходил ночью на кладбище, набрасывал на себя белую простынь и бегал среди памятников и могил… А на фронте его часто в разведку посылали, в тыл врага. Один ходил! Начнет рассказывать – сутки напролет будешь слушать.

– Мужество не только в храбрости, – заметила Вера.

Алина не возразила, и сестры молча продолжали работать.

Вера все листает, листает тетради, лицо ее то засветится, то захмурится… И не угадать уже, сколько времени теперь: своих часов нет, а соседские, за стенкой, все так же бессовестно врут.

Алина закончила работу раньше сестры, однако из-за стола не поднималась, что-то старательно выискивая в тетрадях. Верно, чтоб поддержать компанию… Наконец решительно собрала тетрадки в стопку, подошла к кровати. Оттуда вопросительно посмотрела на Веру: разбирать постель или еще рано? И, видно, решив, что рано еще, достала из-под подушки книгу.

Начала читать – все сомнения и тревоги растаяли, испарились. Сидела поодаль от стола, чтоб колыбельку покачать при надобности, свет лампы туда едва доставал. Вера заметила это, подвинула лампу на самый край стола; книга и голова Алины оказались в желтом полукружье света, но все равно, так читать – глазам слепнуть.

– Садись ближе, – предложила Вера, – там темпо.

– Что? – Алина не сразу оторвалась от книжки.

– Не видно тебе там, – повторила Вера.

– Ничего! Зато тепло около печки.

«Не стоило б мешать ей, если бы не позднее время, – подумала Вера. – Что-то неспокойно у нее на душе, коль так потянулась к этой книге».

Проверив все тетради, она тоже переставила стул к печке, прижалась к ней спиной. Алина захлопнула книгу.

– Хочешь спать? – спросила сестру.

– Нет, – ответила Вера. – Так просто, замерзла… Интересно читается?

– Очень! Забываешь обо всем на свете! И сон пропадает, и… Ты читала ее?

– Читала когда-то… Еще в институте.

Алина задумалась, уставившись в темное окно, закрытое с улицы ставнями. Книга лежала на коленях. Пожухлый от времени корешок почти сливался с коричневым переплетом, на котором белели Алинины руки.

– Вера! – тихо, не разбудить бы Владика, но как-то очень уж проникновенно обратилась Алина к сестре. – Когда ты первый раз увидела Андрея… – пальцы ее нервно дрогнули, – ты как… он как?.. Сразу понравился тебе?

– Нет, не сразу, – просто ответила Вера.

– А как? Расскажи мне.

– Сначала совсем не понравился. – Вера вздохнула, скрестила на груди руки. – Теперь-то кажется, что мы с самого детства знали друг друга. Но когда начинаешь ворошить в памяти все нами пережитое… А вспоминается часто… Более полугода я смотрела на Андрея просто как на старшего товарища. Если б кто-то сказал тогда, что он станет таким дорогим для меня, рассмеялась бы. А потом все пришло как-то само собой…

– Целых полгода!.. И каждый день виделись, каждый день разговаривали…

– Разговаривали очень редко, – уточнила Вера.

– Что за глупости я болтаю? – вдруг спохватилась Алина. – Не сегодня ведь родилась, встречалась и я… На нашем курсе много ребят было. Ходим, бывало, гуляем вместе, а как с глаз долой, так и из памяти вон. Но тут…

Вера не стала расспрашивать, что именно тут, понимая, что вопросы сейчас неуместны. Соберется сестренка с духом, расскажет сама, а не расскажет, и так все ясно. Нетрудно догадаться – любит сестрица, и, верно, давно уже любит. И страдает… Ведь далеко не всегда приносит радость это чувство, ведомое всем, у каждого разное.

– Долго я сама себе не верила, – повернувшись к сестре, продолжала Алина. – Чудилось, будто я давным-давно знаю его, виделись мы уже при каких-то необыкновенных, но очень красивых обстоятельствах… Едва дождалась в тот день конца занятий. Хотелось побыть одной, перебрать все в памяти. Чуть не дотемна ходила и ходила вдоль речки, вспоминала, да так ничего и не вспомнила. Додумалась только до того, что стала ждать его там же, у речки. Пусть бы, думала, свершилось чудо, пусть бы явился Анатоль. Хоть на минуту! Гляну на него разочек и решу окончательно, знала его прежде или нет?

И что ты думаешь, Верка?.. Начало смеркаться – вижу, идет берегом человек, и прямо ко мне. Всматриваюсь – он, Анатоль! Я бегом, удирать. Сама не знаю, чего испугалась. Бегу, не оглядываюсь, а сама жду, что вот сейчас он окликнет, как-то остановит меня. Уже горка, огород наш, а никто не окликает, не бежит за мной. Тогда я остановилась, глянула на берег: идет человек своей дорогой и даже не смотрит в мою сторону. Одна рука в кармане, в другой то ли трость, то ли прут… Идет и помахивает прутиком, речку разглядывает. И потянуло меня вниз, к реке. Сошла на берег, тут человек обернулся. Как пелена с глаз долой: вижу я, не Анатоль вовсе и ни капельки не похож на Анатоля. Сердце зашлось, до того стало обидно, такая злость меня взяла на этого человека, что я даже заплакала.

А потом, дома, все как-то встало на место. Начала играть с Владиком, вроде успокоилась. Только уж очень долго тянулся тот вечер, а еще – ночь бессонная. Утро назавтра выдалось хмурое-хмурое, знобкое. Помню, ты говорила, даже в школу не хочется идти, а я не могла дождаться минуты, когда выйду из дома. Ни дождя не замечала, ни холода. Как на крыльях неслась до школы, а влетела в коридор – опять какой-то страх обуял, хоть ты провались иль назад поворачивай.

Бегу по коридору, ученики только-только собираются, здороваются со мной, а я спешу, будто на урок опаздываю. Добежала до окна, постояла немного, и обратно… Не знаю, куда деться, как звонка дождаться. Заметила – двери в учительскую приоткрыты, а там он, стоит у стола и спокойно, обеими руками скручивает цигарку. Меня даже передернуло всю: вчера ведь управлялся одной рукой! В учительской больше никого не было. Заглянула я туда – он словно бы испугался чего-то, так поспешно сунул руку в карман, что рассыпал махорку. Сам на себя не похож – ссутулился, смотрит на махорку и чему-то печально улыбается…

В тот день я старалась больше не встречаться с ним. И уж совсем не казалось мне, что знала его прежде. Все в нем было чужим: и лицо, и фигура, и раненая рука… Я даже обрадовалась, что так быстро оборвались все мои муки. Не пошла на речку после занятий, не думала о нем весь вечер. И назавтра поутру вышла в школу вместе с тобой только с мыслью о работе. Но перед самой школой опять обуял меня какой-то страх. В тот момент, помню, ты спросила что-то об уроках, и я перемогла себя… А на уроках – писала на доске примеры – все мел крошился, но Вадя Топорков сидел тихо и слушал. Это в первый раз он сидел у меня тихо, не знаю, как у других…

После звонка не пошла я в учительскую. Нарочно не пошла, из-за него, Анатоля. Осталась в классе. А тут влетает Топорков и кричит, что физкультуры не будет, Анатолий Ксенофонтович не пришел. Тоскливо как-то стало мне. Так тоскливо, что все вокруг потемнело… Пришлось заменять физкультуру арифметикой. Стояла у доски, что-то объясняла, что-то писала, а сама все думала: почему, почему он не пришел? Злилась на себя, а думать не переставала. Топорков начал перешептываться с мальчишками и, когда у меня нечаянно выпал из рук мел, громко засмеялся. Я набросилась на него и чуть не выгнала из класса!

Так я боролась с собой несколько дней, а потом начала заходить в учительскую. Анатоль каждый раз приветливо здоровался со мной, старался чем-нибудь угодить: то стул подаст, то место на диване уступит. Потом достанет из кармашка гимнастерки папиросу, курить уходит. А я все дрожу, жду – вот сейчас зазвенит звонок…

Алина передохнула, смущенно покосилась на сестру. А увидела – нет на лице Веры ни тени иронии – глаза засветились надеждой на добрый совет, участие.

Но Вера долго молчала. За стеной, на улице, завывал, бесновался ветер. Налетела вьюга с севера, разбушевалась. Даже во дворе, в затишном месте, билась, скреблась об углы дома, трепала ставни, забивая сугробиками переплеты оконной рамы. Вера слушала завывание ветра и пыталась представить, что теперь делается в степи, в чистом поле, думала о том, как неуютно должны чувствовать себя люди, которым идти в эту ночь, стоять на посту, в снегу лежать, высматривая врага. Как держать в руках оружие, как дышать в такую завируху?..

Думалось о тысячах, о миллионах людей, а перед глазами стоял один Андрей – в такой вот шинели, какою укрыт сейчас Владик, в заснеженной шапке, в какой-то обувке, не понять – в какой, ведь ни разу не видела Андрея в зимней форме. Вот он вместе с этими тысячами и миллионами других воинов сегодня ночью, может, в еще большую вьюгу метр за метром ползет вперед по нашей земле. Ползет продрогший, заиндевелый, воспаленные глаза слипаются от усталости и колючего ветра. На снегу – следы локтей и колен, следы, окропленные кровью… Той кровью, которая не застынет ни при каком морозе. И эта пядь советской земли, мереная-перемереная локтями, коленями советского бойца, политая кровью его, уже никогда не будет сдана врагу. Назавтра весь мир услышит, прочтет сообщение Советского информбюро, что наши части, отбив яростные контратаки противника, снова пошли вперед на запад от родной Москвы, снова освободили несколько населенных пунктов. Сколько матерей, жен и сестер увидят в ту минуту своих сыновей, мужей и братьев – так же, как Вера только что видела Андрея! А кому-то представятся совсем жуткие картины. Павшими или обессилевшими от ран смертельных увидят своих родных и близких… Лютый холод сожмет сердца. Но свежая сводка Информбюро смягчит их великое горе…

Теперь почти каждое утро слушала Вера сообщения с фронтов. Наши войска наступали. Каждый день возвращал свободу и счастье советским людям. А сколько людей еще ждет этой свободы! Родители Веры и Алины, мать, а может быть, брат и сестра Андрея… Придет такое счастливое время, и они тоже будут свободны. Скоро придет! Надежда на освобождение крепнет день ото дня, и с нею легче вставать по утрам, приниматься за работу, мерзнуть в классе, бежать по вьюге в конец деревни к ученику, чтоб узнать, почему не пришел в школу, а то брести и в другую деревню…

Вчера утром передали особенно радостное сообщение: войска Западного фронта освободили множество населенных пунктов, захватили большие трофеи. Возможно, и сегодня будут вести, еще более радостные. Теперь в этих сводках все: и здоровье, и настроение, и хороший сон, и любовь, и солнце, свет над землей!..

Вера заговорила о себе. Да, она полюбила не сразу, не с первого, как говорится, взгляда. И полюбила, пожалуй, не так, как Алина. Андрей входил в ее сердце постепенно, вроде незаметно даже. Осенью, в первый год учебы, он был для Веры таким же студентом, как все. При случае с ним интересно было поговорить, и только.

Но вот однажды – уже весной это было! – выдался вечер, который останется в памяти, наверное, на всю жизнь. После занятий Андрей сказал, что наведается в общежитие. Веру это не удивило: в интернате он бывал и прежде. По дороге из института она старалась представить себе, каким этот вечер сложится. После обеда, который вполне можно счесть и за ужин, несколько часов – работа по учебной программе, потом – легонький стук в дверь, и войдет Андрей. Они отправятся на прогулку и будут гулять до тех пор, пока не зародится в небе серп месяца-молодика, пока не ляжет на нежную траву такая роса, что начнут промокать балетки.

И вот пришел этот час. Пришел и стал потихоньку таять… В дверь никто не стучал. Вера сидела на кровати с книгой в руках, сидела в своем лучшем платье. Все время тянуло прилечь, да жаль было мять это платье. Читала и каждую минуту ловила себя на том, что ждет желанного стука. Чем дальше, тем невыносимее становилось ожидание. Строчки прыгали перед глазами…

Наконец кто-то постучался. Вера вскочила, чуть не выронила книгу из рук. Вошел длинноволосый председатель ячейки Осоавиахима.

– Членские взносы будешь платить?

– Нету денег! – раздраженно бросила Вера.

– Ну какие там деньги! Хочешь – займу?

– Не надо! Сама заплачу! – Вера подняла подушку, достала старенькую, с рукавичку, сумочку.

– Чего сидишь в одиночестве? Все на волейбол пошли…

– Мне и одной хорошо!

Парень задерживался, норовил завязать разговор, а Веру это злило: с минуты на минуту мог послышаться безгранично желанный стук в дверь!

Председатель ячейки Осоавиахима наконец ретировался. Вера снова села за чтение, закрыв на ключ дверь.

– Думала так, – рассказывала сейчас Алине, – будет стучаться, не открою, пусть идет куда хочет. А завтра скажу, если спросит, что спала или ходила гулять.

Однако недолго дверь оставалась запертой. Не выдержала Вера, вышла на улицу, решив, что Андрея мог кто-нибудь задержать, могли девчата подшутить: нет, мол, ее дома.

Студенты в разноцветных майках играли в волейбол. Другие стояли, видно, ожидая своей очереди поразмяться с мячом, сидели на примятой, порядком запыленной траве.

Слева, с вишневой улицы, доносилось неспокойное щебетание птиц, облюбовавших себе там уютные гнездышки.

Андрея не видно…

Вечер был тоскливый, мучительный, бестолковый. Не прочла Вера больше ни строчки. И долго не могла уснуть. Иногда думалось, что Андрей не пришел нарочно, что ему не интересно сюда ходить, и эта жуткая догадка так начинала бередить сердце, что дышать нечем, в пору подняться с постели, выйти на свежий воздух…

Погасли на улице фонари, и в комнате стало так темно, что Вера растерялась: никогда не видела такой темени, в это время она обычно крепко и сладко спала. Закрыла глаза, еще раз попыталась забыться, успокоиться… Прошла вроде одна минута, а открыла глаза – в окна исподволь вползал рассвет…

– И я поняла, – продолжала Вера, – что полюбила Андрея. Полюбила сильно, всем сердцем, навсегда.

– А были ли у тебя сомнения? – взволнованно спросила Алина. – Переживала ли потом от всяких мыслей? Понимаешь?..

– Всякое было, – тихо ответила Вера. – Сомневалась, подчас разное думала, мучилась, но ни на минуту не переставала любить.

– А мне все время тяжело, – призналась Алина. – То чувствую, близок он мне, и становится страшно, сомнения одолевают, будто иду не в ту сторону. В другой раз он кажется странно далеким, и я места себе не нахожу… За что ни возьмусь, ничто не мило. Читать сяду – между строчек его вижу.

– Ты не веришь ему? – прикоснувшись к руке сестры, сочувственно спросила Вера.

– Сама не знаю, – чуть не в отчаянии заговорила девчина. – Иной раз вроде верю, иной… Нет-нет, скорей всего – не верю! А хочу верить, хочу видеть его самым лучшим на свете! Понимаешь?..

– Он знает о твоем чувстве?

Алина отложила книгу на остывший припечек, склонилась к сестре:

– Мы ни разу не встречались с глазу на глаз, ни разу не разговаривали как близкие люди, но мне кажется, что он все знает, видит.

– А может быть, и ему тяжело? Как думаешь? Теперь-то я хорошо знаю, что в те часы, когда я переживала, Андрею тоже бывало нелегко. Сколько тех горьких часов прошло, пока улыбнулось счастье! Зато настоящим оно стало. Андрей навеки мой… Давно мы не вместе, но и сейчас я представляю, вижу его только таким.

– Счастливая ты, Верка, счастливая! – Алина по-детски доверчиво обхватила руками сестру за шею, прижалась щекой к ее плечу. – Иди уж, ложись, отдыхай, а я еще чуточку почитаю…