Текст книги "Расстаемся ненадолго"

VII

Никита Минович с двухстволкой на плече стоял на опушке, возле старой высоченной сосны. Сюда, в условленное место, должен прийти Жарский.

Близился вечер. По знобкой, уже изрядно порыжелой траве под сосной ходили хилые, рыхлые тени. Можжевеловые кусты поодаль сливались в темную округлую стену. Под одним из кустов изготовился с автоматом Зайцев. Никита Минович знал, что Жарский постарается прийти один, никому не скажет о вызове, однако на всякий случай прихватил с собой Зайцева. В Красное Озеро не раз наведывались немцы, уже Юстику Балыбчику и еще кое-кому из своих прихвостней они выдали винтовки – нести по ночам «охрану» деревни.

Давно миновал назначенный час, а директора все не было. И Никита Минович решил: если Жарский вот-вот не явится, несмотря ни на что сходит в школу. Поговорить с ним нужно во что бы то ни стало, и обязательно сегодня.

Сумрак под старой сосной вовсе сгустился, и на прилесном поле за сотню шагов уже трудно было разглядеть человека. Никита Минович тихонько кашлянул, подзывая Зайцева.

– Вернешься в лагерь, – приказал ему, – передашь Сокольному, что я пошел в деревню на встречу с Жарским. К полночи вернусь.

– И я с вами, Никита Минович!

– Слушай приказ!

– Есть!

Зайцев повернулся идти, но Минович тронул его за рукав:

– Погодь трошки!

Справа, совсем не там, откуда ждал Трутиков директора, треснула ветка. Никита Минович прислушался. Зашелестел кустарник, послышались шаги, в темноте промаячила чья-то фигура. Промаячила, укрылась за кустами.

Трутиков замер. Он чувствовал, что идет не кто иной – Жарский, и уже догадывался, почему директор сделал такой большой круг. Осторожно, боязливо, но человек приближался к сосне.

– Это ты, Юрий Павлович? – тихо спросил Трутиков.

– Я, Никита Минович!

– Один?

– Один.

– Балыбчика нет с тобой?

– Ну что вы, Никита Минович, как могли подумать?

– Подходи… Почему опоздал?

– Да Балыбчик этот самый и еще пятеро с винтовками перекрыли все выходы из деревни. Пришлось огородами пробираться да вот круг такой отмахать.

– Давай сядем. Отдохнешь заодно.

Никита Минович сел на один толстый корень сосны, Жарский на другой.

– Так в чем дело? – сразу начал Трутиков. – Почему не выполнил решение партийного собрания?

Жарский замялся, подтянул под себя ногу.

– Я выполню, Никита Минович. Сейчас, понимаете, беда у меня дома приключилась.

– Какая беда?

– Жена заболела. Никак не могу оставить ее, и вообще… Сами подумайте, что делать? У Ладутьки, к примеру, нет жены. Ну… у вас… у вас жена тоже не дома.

– У Ладутьки дочь, у меня сыновья! – резко оборвал его Никита Минович. – Делай так, как мы делаем. А не можешь – отвези жену к родичам.

– Да вот не знаю, – снова заерзал Жарский. – Если б хоть не белобилетник я, могли бы подумать, что в армию ушел… А так кто ж поверит? Все равно немцы догадаются. А жена хворая сейчас…

– Значит, до сей поры ты отмалчивался, на партийном собрании поддерживал наше предложение, а как дошло до дела, хвостом завилял? Мы так и подумали, что с тобой что-то неладно. Смотри, не пришлось бы каяться потом. Верили тебе как человеку, как кандидату партии. Тебе известны наши планы, наши конспиративные места. Что же это получается?

– Не подведу я партийную организацию, Никита Минович! Клянусь, не подведу!

– Я думаю… – Трутиков потупился. – Пока, быть может, я один так думаю, что ты подвел всех нас.

– Я приду, Никита Минович, скоро приду. Вот лишь управлюсь со всем дома…

– Дело даже не в этом, – отмахнулся Никита Минович. – Вчера кто-то выкрал добрую половину наших продовольственных запасов. Кто? О базе знали немногие, но в том числе и ты.

Трутиков почувствовал, что Жарский насторожился, испугался, вроде даже передернуло всего.

– Базу раскрыли? Что вы говорите?!.

– А то и говорю: пронюхали и обокрали. Правда, и мы виноваты: доверились…

Этот прозрачный намек и вовсе поверг Жарского в смятение. Страшная догадка обожгла его, но о ней сейчас он не мог, конечно, сказать.

– Не чувствую я вины за собой, Никита Минович, под присягой могу поклясться!

Трутиков поднялся.

– Ну, вот что, некогда мне с тобой тут рассусоливать. Это не совещание и не педсовет. Если ты с нами, завтра в эту пору должен быть здесь. Придет Ладутька. Разведай и передай ему, кто и при каких обстоятельствах выкрал наш запас. А через два дня опять придешь, и тебя проведут в лагерь. Зайцев!

Боец в тот же миг вырос перед Трутиковым.

– Пошли! Тебе все ясно, Юрий Павлович?

– Все, Никита Минович…

– Бывай здоров. Свидимся.

По дороге в лагерь Зайцев то покашливал, то носом шмыгал, в нетерпении ожидая, когда Никита Минович заговорит с ним. Но старик шел молча, твердо, по-хозяйски ступая по стежке, которую знал так же хорошо, как улицу своей деревни.

Наконец Зайцев не выдержал:

– Никита Минович…

– Чего ты?

– Не сердитесь, я слышал весь ваш разговор с этим типом…

– Ну и что с того? Только это не тип, а наш директор школы.

– А я думаю, Никита Минович, что тип.

– Ты ж его не знаешь.

– Не знаю. Но слышал весь разговор. По-моему, его надо… – Зайцев хлопнул ладонью по автомату.

– Что? – Никита Минович не заметил жеста.

– Расстрелять как изменника. Думаю, он во всем виноват.

– Ну, это ты уж слишком, перехватил. Я не согласен. Человек он все-таки давно у нас известный, учил наших детей…

Вернувшись в лагерь, Никита Минович все же приказал сменить все конспиративные явки, известные директору школы.

Жарский вернулся домой где-то за полночь. Тяжкие думы одолевали его по дороге, скребло на сердце, звенело то в одном ухе, то в другом. Шел не поспешая, хотелось, пока суд да дело, все обмозговать. Нарочно свернул в конец улицы, чтоб встретить Балыбчика, посмотреть ему в глаза. Нечего бояться сморчка – второгодника, три года назад исключенного из школы за кражу.

Но Балыбчика не было. Лишь один парень с винтовкой, тоже из бывших учеников, повстречался на середине улицы. Он проводил взглядом директора и ничего не сказал, подался в чей-то двор, видимо, почувствовав неловкость. Дальше, до самой школы – ни души.

И вдруг на школьном дворе столкнулся с Балыбчиком. Тот шел от квартиры Евдокии. Жарский остановился, строго спросил:

– Чего ты здесь ходишь?

– Чего надо, того и хожу.

– Поставили тебя на выгоне, там и стой!

– Стою, где хочу. Я тут старший. И вы мне не указ…

Балыбчик подался на улицу, растаял в темноте.

На крылечке школьной пристройки-квартиры сидела жена Жарского. Ждала его. В ногах развалился огромный, косматый, как баран, мопс. Вскочил, наставил уши, побежал навстречу хозяину.

– Почему так долго, Юра? – обрадовалась жена. – Я жду, жду…

Жарский присел рядом с женой. Ночь была теплой. По верхушкам тополей, по верболозу у реки шастал дерзкий, почти осенний ветерок, но до крыльца он не доставал.

– Давно здесь сидишь? – устало, сухо спросил Юрий Павлович.

– Нет, не очень. Я у Евдокии была. А что?

– А то, что давно пора тебе спать!

– Не могу без тебя, Юра. Ей-богу, не могу! – Она обвила его шею своими теплыми обнаженными руками, склонила голову на плечо.

– Балыбчик был у Евдокии?

– Был. А что? – Голос жены дрогнул.

– Ничего!

Он долго молчал. Жена смотрела на него в растерянности. Возле ног ее снова примостился пес.

Наконец Юрий Павлович заговорил. Голос его был глух.

– Скажи мне, Надя… Только чистую правду! Ты говорила когда-нибудь и кому-нибудь о том, что Никита Минович возил в лес продукты?

У жены тревожно забегали глаза, сразу наливаясь слезами. С минуту она молчала, не в силах ответить, лишь дышала тяжело и часто.

– Юра! – всхлипнув, произнесла наконец. – Скажи, случилось что-нибудь тяжкое? Да?

– Понятно, не легкое.

– Только Евдокии однажды сказала… Не думала я ничего плохого. Разговорились, я и сказала. Никогда ни о чем дурном не думала.

– И про место, куда возили, сказала?

– Про место тогда не сказала. А потом она у меня все допытывалась… Говорила, что ее вызывал Никита Минович и как жене командира Красной Армии предлагал стать подпольщицей.

– Никогда ее Никита Минович не вызывал!

– Боже мой, что же я натворила!

– Тут, пожалуй, не столько ты, сколько я натворил. Эх, голова! Сколько раз давал себе слово, зарекался!..

– Что же все-таки, Юра… что случилось?

– Партизанскую базу обокрали, вот что!

– Ой-ей, вот беда-то! Кто же это мог сделать?

– Теперь и думай кто. Ты сказала ей, она еще кому-то… Ищи ветра в поле! Ну да я дознаюсь! В лепешку расшибусь, все на свете переверну, не жить мне, если не дознаюсь! А тебя прошу: учись держать язык за зубами, будь похитрее, поумней. А ты… Ну что мне теперь делать? Из-за меня такая кутерьма!.. Даже домой не хотелось идти. Всю жизнь стремлюсь как-то выбиться, плечи распрямить, начать смотреть людям прямо в глаза, а все не получается. То сболтну что-нибудь лишнее, то еще какую глупость отмочу… А тут еще жена… Хорошо мне помогаешь, нечего сказать… Кругом одни неприятности.

– Ну кто ж думал, что так выйдет, Юра! Прости меня, родной мой…

– Тебе-то прощу, а вот как себе простить? Почему я стал таким ничтожеством перед товарищами, перед коммунистами? Было же сказано: хранить тайну как действительно военную. Доверился тебе… А сегодня снова покривил душой: сказал, что ты больна. А ты у Евдокии сидишь да языком чешешь.

– Юрочка, прости меня, ну прости! Пойдем спать. Ляжешь, успокоишься, и все пройдет. В колхозе еще продукты есть…

– Эх ты-ы! – Жарский всплеснул руками, схватился за голову. – Самому дьяволу не понять, что ты за человек. Брошу все к черту и уйду в партизаны, а ты езжай на Полесье, к своей матери. Пойду, буду умолять, чтоб приняли. Простят – кровью смою вину. И, может, погибну, зато чистым, без единого пятнышка…

– Юрочка, что ты говоришь! Юрочка!

– Только так и надо, только так! Я же советский учитель, кандидат в члены партии! Что мне, ждать, когда немцы повесят меня? Или идти в услужение к ним? Нет-нет, помолчи лучше!..

– Юрочка, милый!..

Она снова обхватила его за шею руками и начала навзрыд, красиво, как девочка, плакать. Кудлатый мопс поднял голову, посмотрел на свою щедрую на куски и ласку хозяйку и равнодушно зевнул.

Назавтра поздним вечером Кондрат Ладутька рассказывал в лагере об очередной встрече с Жарским.

Пришел Юрий Павлович вовремя, весь потный, верно, бежал, чтоб не опоздать. О случившемся на партизанской базе принес такие вести… После того как его жена выболтала Евдокии тайну, та стала обдумывать, как бы прибрать продукты к рукам. В сообщники позвала Балыбчика. Тот подобрал помощников, осмотрели базу, улучили время – пригнали подводы. Часть добра поделили между собой, остальное отдали Евдокии.

Жарский, рассказав об этом, попросил, чтобы через два дня его встретили, взяли в лагерь.

У Ладутьки созрел заманчивый, на его взгляд, и довольно простой план: пойти ночью в деревню, поотбирать винтовки у этих вновь испеченных вояк-полицаев, набить им морды и вернуть продукты. Он доказывал, что справится со всем этим сам, но на всякий случай согласился взять кого-нибудь в подмогу.

Никита Минович, теребя усы, неслышно посмеивался, а Андрей слушал эти наивные, с военной точки зрения, рассуждения Ладутьки и хмурился, недовольно посматривая на Зайцева, который время от времени пожимал плечами и улыбался. Ну, а молодые подпольщики готовы были горой стоять за предложение Кондрата. И когда дело дошло до назначения помощников, первыми вызвались идти Ваня Трутиков и Миша Глинский. Леня Трутиков промолчал, верно, не хотел перебегать дорогу старшему брату, но по глазам его видно было, что и ему неймется пойти с дядькой председателем.

Сам же Ладутька с прохладцей отнесся к порыву комсомольцев. Не хотелось ему брать с собой местных ребят, да и не очень-то надеялся на них. По взглядам-молниям Зайцева Кондрат понял, что боец тоже не прочь пойти, но ждет, что скажет Андрей.

Наконец Ладутька попросил послать с ним одного Зайцева. Никита Минович глянул на Сокольного.

– Все-таки здесь много риска, – начал Андрей. – Ведь в шести километрах от деревни, в районном центре – немецкая комендатура. Под боком – шоссейные дороги. Что будет, если нарветесь на немцев?

– Я все разведал у Жарского, – заверил Ладутька. – Никаких немцев там сегодня нет.

– Стоит полицаям поднять стрельбу, – возразил Андрей, – и немцы тотчас вышлют отряд. Тогда и вам несдобровать, и мы ничем не сможем помочь.

– Кто… кто поднимет стрельбу? – удивился Ладутька. – Эти сопляки? Да они и стрелять-то еще не умеют!

– Раз им выдали винтовки, значит, научили. Чего же они торчали шесть дней в комендатуре?

– Сопляки, и все! – стоял на своем Кондрат. – И глазом не моргнут, как мы их…

Трутиков разрешил, и Ладутька с Зайцевым ушли.

– Прихвати веревки, – шепнул Кондрат Зайцеву.

Было уже за полночь, когда они добрались до деревни. Ночь выдалась темной, тучи закрыли небо, по земле, словно поздней осенью, стлался густой туман. Хата Ладутьки стояла с подлесного конца улицы, и сперва он решил пробраться на огороды, незаметно пройти двором на улицу, подкрасться к дежурному полицаю не с той стороны, откуда тот мог ждать.

В конце улицы, однако, никого не оказалось. Партизаны укрылись за ворота, затаились.

«Хорошо бы, сразу Балыбчик попался, – думал Ладутька, – тогда все проще… А пройдет другой полицай – с Балыбчиком придется отдельно управляться. Двойная работа…»

Вскоре недалеко от двора Ладутьки кто-то свистнул. В ответ раздался свист откуда-то со стороны школы. Кондрат дернул Зайцева за гимнастерку. Тот взял автомат на изготовку. По самой середине улицы кто-то тянулся ко двору Ладутьки, бормотал себе под нос, видно, дрему отгоняя. По фигуре, походке Ладутька угадал: Балыбчик! Не по себе даже стало, что приходится прятаться от такой дряни. Сколько раз ему, председателю сельсовета, доводилось штрафовать Балыбчика за всякие хулиганские выходки, передавать дела в суд, в милицию! Лайдака этого в деревне никто и за человека-то не принимает. Подойти вот сейчас, да в морду! Иной управы на него теперь нет. Но коль выдали дурню оружие…

Балыбчик брел в конец улицы, брел, как пьяный. Винтовка висит на правом плече, обе руки – у подбородка, верно, цигарку сворачивает. Да, вот похлопал по карманам, нащупал спички, отвернулся от ветра, спиной к Ладутьке, начал прикуривать.

Кондрат неслышно шагнул к нему и с размаху огрел по шее. Балыбчик – носом в землю, а винтовка – в руках Зайцева.

– Цыц, паскуда! – прошипел Кондрат, когда Балыбчик, перевернувшись на спину, хотел было заорать. – Пристрелю, как собаку!

Увидев перед собой дуло нагана, полицай зашлепал губами, но кричать не отважился. Зайцев ловко скрутил назад и связал ему руки.

– Вставай, дубина! – бросил Ладутька и пнул Балыбчика сапогом. – И не вздумай бежать, догоню – прибью выродка!

Балыбчик закряхтел, широко разинув рот, поджал ноги и, перекатившись на бок, начал с трудом подниматься.

– Кто еще на улице? – тихо, но грозно спросил Ладутька. – Говори правду, а то печенку отобью.

– Павел Швед, – кривясь от боли, ответил Балыбчик.

– Иди за мной!

Ладутька завел полицая к себе во двор, закрыл калитку.

– Вот что! Будешь топать впереди и скажешь Шведу, что идут свои. Понял?

Балыбчик кивнул головой.

– Пароль есть?

– Есть.

– Какой?

– Ракета.

– Потом покажешь, где спят остальные. Слышь? И смотри, морда, начнешь крутить – шкуру на барабан! Хватит мне цацкаться с тобой!

Зайцев нахлобучил на голову Балыбчику его кепку с коротким козырьком и пуговичкой наверху.

– Иди! – приказал Ладутька.

Павла Шведа обезоружили без труда, сам отдал винтовку, увидев перед собой председателя сельсовета да еще настоящего красноармейца с винтовкой и автоматом.

– Я только сто… стор… сторож, – дрожал в страхе он. – Дядька председатель! Я ж только… как бы пожарная ох-храна на улице!..

– Я тебе дам, «охрана»! – прикрикнул Ладутька. – Батька, может, голову на фронте сложил!.. За тебя, дурака! А ты – «охра-ана»! Кого охраняешь-то?

– Матери коня обещали… земли немножко… – плакался хлопец. – Я и не хотел идти… Боится мать, что не прожить нам…

– Ладно, я поговорю с твоей матерью, – пообещал Кондрат. – А теперь – марш!

Остальные «охранники» были обезоружены в их же хатах. Ладутька скомандовал всем идти к сельсовету. Сам шел впереди.

На дверях сельсовета висел обыкновенный плоский замок. Ладутька достал из кармана ключ, открыл. Знакомым скрипом отозвалась дверь. Некогда Кондрат чертыхался от этого скрипа, ругал секретаря, что не накажет кому-нибудь смазать петли, а теперь скрип приятно отдался в его сердце. Из первой комнаты повеяло горьковатым: тут всегда прежде бывало многолюдно, от махорочного дыма – не продохнуть…

Проходил, бывало, председатель через эту комнату в свой кабинет и всякий раз задерживался с людьми, закуривал, перебрасывался словом, другим. Секретарь тем временем информировал, кто и когда звонил из района, что нового слышно в колхозах, когда заявится очередная пара молодоженов для оформления гражданского брака.

Пустота, темень в сельсовете были непривычны, но и не тяготили. Казалось, только рассветает – и опять соберется полно народу, зазвучит говор, поплывет дымок самосада…

В кабинете председатель легко нащупал в шкафу лампу, снял со стола лист картона, изрядно, он помнил, залитый чернилами, и заставил им окно. Потом зажег лампу, сел за стол. Перед ним стояли пятеро односельчан, пятеро близко знакомых ему людей. Все они сейчас смотрели на председателя с надеждой на сочувствие, на прощение. Знали, что хоть и умел он покричать, однако жестоким не был.

Похоже, по каким-то делам пришли сюда люди. Пригласить сесть, расспросить, зачем пришли, какая помощь нужна?

Но у людей этих связаны руки, Зайцев с автоматом застыл за их спинами, у дверей…

Председатель встает, задержанные испуганно пятятся назад.

– Вы что же это, растакую вашу!.. – гремит его сильный, хозяйский голос. – Советскую нашу власть забыли?!.

Ладутька грозно вышагивает между полицаями, едва не шоргает плечом по их носам, заглядывает каждому в глаза.

– Где спрятали то, что украли в лесу?

– Я ничего не знаю, – пищит Павел Швед.

– И я не знаю, – хнычет другой полицай.

Ладутька шагнул к Балыбчику, и тот трусливо вобрал голову в плечи.

– Где?

– У меня в погребе, – хрипло ответил Балыбчик. – А еще у него, – кивнул на соседа слева. – И у Евдокии Филипповны, тоже в погребе.

Подмигнув Зайцеву, Кондрат вышел.

Он долго не возвращался, и Зайцев все это время не спускал глаз с арестованных и оружия, составленного пирамидой в углу. Арестованные стояли в один ряд у глухой стены.

Боец не кричит на них, не грозится, но они стоят смирно, не шевелясь. Соображают – не надо шевелиться.

Расхаживая у дверей, Зайцев вроде бы и не смотрит на полицаев, а все видит, замечает каждый взгляд их. Расхаживает спокойно, словно тут не враги перед ним, которых надо стеречь, а просто люди: постоят да пойдут.

Время затягивалось, и Зайцеву до чертиков надоело молчать. Он решает, что не мешало бы поговорить с этими арестованными, может, есть среди них и неплохие парни.

– В армии кто-нибудь из вас был? – спрашивает, продолжая все так же беззаботно расхаживать.

– Никто, – за всех ответил Павел Швед.

– Никто? – боец бросил на него насмешливый взгляд. – А почему теперь не пошли?

Полицаи молчат.

– Значит, решили Гитлеру послужить? Ну и дурни же вы, сукины дети! Перестреляют вас наши, как собак. И правильно сделают! Вы что думали, по головке погладят? Вы фактически изменники Родины, наши враги. Стало быть, те же самые фашисты. А с врагами как мы поступаем?.. Я вот из этого самого трофейника не одного порешил. Встреть я вас в другом месте – одну очередь на всех, и кончен бал.

Балыбчик кашлянул раз, другой, потом пригнул голову и вовсе раскашлялся. Кашляя, переступал с ноги на ногу, поближе к окну. И когда Зайцев на миг отвернулся, звериным прыжком метнулся в окно. Зазвенело стекло, и в то же мгновение прогремел выстрел. Балыбчик свалился на пол, глухо застонал.

– Тихо! – не повышая голоса, сказал Зайцев. – А то совсем прикончу. Сказано было тебе, дураку, что я не таких видывал? Кажется, ведь яснее ясного: боец Красной Армии стоит на посту, несет свою службу, значит, не шути с бойцом, не хитри, ничего хорошего из этого не получится. А ты, видать, настоящий фашист и форменный дурень!

Полицаи стояли как вкопанные, с позеленевшими лицами. На Балыбчика смотрели со страхом и удивлением. Тот сидел у стенки, подобрав под себя правую ногу, дрожал, как вытащенный из воды кот, время от времени будто кланяясь своей плешивой головой. По щекам его текли слезы, кепка с пуговичкой валялась рядом.

– Подойди ко мне! – приказал боец Павлу Шведу. – Ага, вот ты!

Швед подошел.

– Встань ко мне спиной!

Зайцев развязал ему руки.

– Заставь окно картоном. Да смотри у меня!.. Теперь перевяжи раненого. Ничего особенного с ним не должно быть, я по ногам бил. Сними веревку с его рук.

Наконец вернулся Ладутька. Раскрасневшийся лоб под вздернутым козырьком поношенной военной фуражки блестел от пота. Увидев на полу перевязанного Балыбчика, коротко глянул на Зайцева.

– Хотел схитрить, – равнодушно пояснил боец.

Ладутька сгреб винтовки, подал ему знак выйти.

– Никому не трогаться с места, – предупредил Зайцев, – буду стоять под окном!

На крыльце председатель вынул из кармана ключ, запер сельсовет.

– Пошли! – шепнул он Зайцеву. – В конце деревни телега, старого конюха пришлось поднять…

На рассвете Никита Минович слушал, поглаживая усы, доклад Ладутьки и со смешинками в глазах поглядывал на Андрея. Больше всего он был рад тому, что в лагере прибавилось еще пять винтовок. Оружие сейчас – дороже харчей.

Потом оказалось, что продукты привезены не все, менее половины. Где остальные?

Ладутька не сразу сказал об этом, лишь дня через два признался Никите Миновичу, что у Евдокии продукты отбирать не стал.

– Пожалел? – нахмурился Никита Минович.

– Реветь стала, упрашивать, – оправдывался Кондрат. – Опять-таки – одинокая она, муж в армии. Как будет жить? Рука моя не поднялась…

– А она? Может делать, что хочет? – Никита Минович насупился, отошел. – Посмотрим, не придется ли тебе раскаиваться…

Из лагеря исчез Миша Глинский. Долго его не было. Как выяснилось потом, ходил встречать Варю Ладутьку, которая в тот день должна была возвращаться с очень важного задания. Встречать ее Глинскому никто не поручал.

Врач Вержбицкий наведался ночью с поста в лагерь – за коробкой спичек.

А еще – бывший школьный сторож Ничипор, никому не сказав, ушел в заречную деревню проведать свою старуху. Возвращался засветло и навел на след тамошних полицаев и немцев. Заметил их уже возле самого леса, стал убегать, да с перепугу не сообразил повернуть куда-нибудь, а помчался прямо в лагерь.

Хорошо, что в тот день в дозоре стоял Зайцев. Он поднял тревогу, вступил в бой. Подоспели Андрей с десятиклассниками, Никита Минович, Ладутька. Завязалась весьма небезопасная для красноозерского подполья схватка. Двум военным пришлось отчаянно маневрировать, с риском для жизни перебегать с места на место, так как у десятиклассников после первых же выстрелов отказали затворы. Разошлись не только патроны, что были при себе, в ход пошли и гранаты.

Фашисты побоялись ночью лезть в чащобу. И хотя у партизан обошлось все без потерь, однако лагерь пришлось срочно перебазировать.

Андрея очень тревожило все это. Он понимал: если так и дальше пойдет, то красноозерское подполье треснет, как сухая бочка, развалится. Снова думалось, что напрасно остался здесь, надо было все-таки пробираться за линию фронта.

Однажды ночью эти мысли так одолели его, что ни сна ни отдыха… Выбрался из своего шалашика, где «квартировал» с Зайцевым, подошел к шалашу Трутикова. Ночью их не разглядишь, не обнаружишь, если не знаешь, где они. Шалаши упрятаны в густом можжевеловом кустарнике, сверху их укрывают, свисая, роскошные ветви огромных разлапистых сосен.

В лесу затишно, хоть чувствуется, где-то в поле уже надо бы укрываться от ветра, застегиваться на все пуговицы, а то и воротник поднимать торчком. Пройдет еще неделя, другая – и не усидишь в этих шалашах, не заслонит от холода и лес.

Заслышав шаги Андрея, выбрался из шалаша и Никита Минович: тоже, видно, не спалось. Сели на пеньки, помолчали, обменялись замечаниями о погоде и, наконец, перешли к тому, что волновало обоих.

– Вчера проверил у Вержбицкого винтовку, – хмуро проинформировал Сокольный.

– И как?

– Снаружи терпимо, а внутри – ржавчина. Затвор еле двигается.

– Да-а…

– Нам надо решительно перестраиваться, иначе потеряем людей и сами погибнем. Пока у нас не партизанская группа, не воинская единица, а что-то вроде захудалой артели: всяк делает, что вздумается, всяк сам себе хозяин, словно не понимают, что мы в тылу врага, что задача наша – воевать с этим врагом. Пошли сейчас немцы сюда подразделение своих головорезов, что сталось бы? Только одно подразделение!..

– Понимаю, Андрей Иванович, – глухо отозвался Трутиков, – все понимаю. Сам хотел посоветоваться с тобой…

– Первым делом надо наладить дисциплину, установить настоящий воинский распорядок, – продолжал Андрей. – Дисциплину – от старшего к младшему, как в армии. Должен быть приказ, а не решение артельного правления! Приказом определять все, даже хозяйственные дела, сон, питание, отдых!

– Тогда Ладутька первым удерет из лагеря. Он, по-моему, и сегодня ночует у Евдокии.

– Пусть лучше один удирает сегодня, чем завтра беду накличет на всех! Вот лагерь наш, – Андрей повел рукой вокруг себя. – Шалаши, люди живут, как когда-то на сенокосах… А дальше что? Ни обороны продуманной, ни разведки, ни связи с населением. Доведись обороняться, так и стрелять ведь, считай, никто не умеет. А нам нужно не только про оборону думать. Наступать надобно! Вон Зайцев наш и тот хочет сматываться. Говорит, скучно здесь, нету настоящей работы, размаха.

Андрей не признался, что сам подумывал об этом.

– Есть у меня кой-какие соображения, – выслушав его, сказал Никита Минович. – Но их надо бы еще обмозговать, взвесить все. Воевал я давненько, а председателем колхоза был недавно. По совести говоря, иной раз забываю, что я тут не председатель. Люди все свои, свой лес, свои тропки, свои поля. Согласен, рука тут требуется твердая, стало быть, не моя или не только моя.

– Не-ет, Никита Минович, – не согласился Андрей, – командиром вы будете хорошим. Только надо вам хоть чуток, однако немедля почувствовать себя военным.

…Следующей ночью Никита Минович снова наведался в расположение группы районных работников под началом секретаря райкома партии. Тут с начала войны он встречался с Климом Филипповичем Васильевым, секретарем обкома. Задачи красноозерских подпольщиков обсуждались на бюро подпольного райкома.

Вернулся он перед самым рассветом и сразу позвал к себе Андрея. Зажгли в шалаше свечи огарок и, просмотрев листовки, только что выпущенные обкомом партии, долго колдовали над топографической картой района, принесенной Никитой Миновичем, обсуждали планы боевых операций красноозерской партизанской группы, которая в самое ближайшее время должна перерасти в отряд.

Так и не дождался Миша Глинский в тот день Варю, зря ходил встречать. Из разведки в Красное Озеро, передневав у надежных людей, Варя явилась в лагерь не в тот час, когда Миша ждал ее.

Время далеко не раннее, но в лагере никто не спал. Никита Минович сидел возле своего шалаша и чуть ли не на ощупь чпстил винтовку. Намедни поступило донесение, что в ближайшей деревне заночевал немецкий обоз – несколько пароконок с оружием, боеприпасами и амуницией. На рассвете он выходит. Принято решение устроить на дороге засаду.

Варя тихо подошла к Трутикову. Убедившись, что это он (старик стал что-то не похож сам на себя), хотела встать по-военному и спросить разрешения обратиться, но передумала, сказала просто:

– Добрый вечер, Никита Минович!

Трутиков поднял на нее глаза, вгляделся: по голосу, видно, не узнал.

– А, Варя? – обрадовался. – Добрый вечер, добрый! Пришла? Ну, садись, – кивнул он на пенек. – Устала, небось, голодная? Может, сказать, чтоб покормили сначала, тогда уже поведем разговор?

– Я не голодна, – весело отказалась Варя, – и не устала. Я дневала тут, у своих.

– Ну, тогда рассказывай! Первым делом – как наша девчина, докторша наша? Андрей Иванович чуть не каждый день спрашивает о ней. Долго ли еще придется наведываться туда, или скоро сама заявится к нам? Как ты думаешь?

– Думаю, через недельку, другую вместе придем, – сказала Варя. – Долечится тут, в лесу.

– Как там ей, спокойно? Тихо там?

– Пока тихо. Да в хате той такие люди, что случись беда, сами погибнут, а ее в обиду не дадут. Спрашивал дед, нужна ли подвода партизанам? У меня, говорит, кобылка есть, военные хлопцы подарили, наши, красноармейцы.

Никита Минович довольно потеребил кончики усов, хотел по старой привычке и бороду разгладить, да сразу отнял руку: бороды-то уж нет… Еще в районной группе заметил: почти все, даже совсем молодые хлопцы отпускают бороды. И Ладутька туда же… Вот чтоб не быть похожим на всех, Трутиков взял вчера да и сбрил свою. Оставил только усы – пышные, под стать атаманским.

– Вот и ладно, – похвалил он Варю, – придет девчина, будет у тебя хорошая подружка, а у нас еще один доктор. Вержбицкий вряд ли отложит винтовку…

– Никита Минович, – Варя понизила голос до шепота, – в той деревне хлопцев много… Комсомольцев. Слышала я, ищут случая с партизанами связаться. Может, попробовать?

– Попробуй, только смотри, осторожно… Что у тебя еще? Дома как?

– После того как батька мой побывал в деревне, приезжали туда фашисты из местечка. Балыбчика забрали, слышно, в больнице теперь. Остальных допрашивали, били. Допрашивали и других. А Павел Швед удрал из деревни, где-то скрывается, дома ни разу не ночевал. Немцы сход провели, хотели старосту назначить, да никого такого не нашли. Потом забрали директора в комендатуру.

– Вот как?

Последнее больше всего заинтересовало Никиту Миновича.

– А мы ждали Жарского. Должен был прийти в условленное место. Вот человек! Говорил же ему, не раз говорил… Ну, ладно, Варя, сходи к Сокольному, доложи обо всем. Он там, с хлопцами.

– Доложу, – Варя легко поднялась, поправила на голове зеленую, будто специально подобранную под цвет листвы, косынку.

– Никита Минович!

– Что?

– А вам лучше без бороды.

– Ат, нашла о чем! – отмахнулся Трутиков. – Не смейся над стариком, иди.

– Право слово, я без смеха, Никита Минович!

Андрей озабоченно расхаживал под старой сосной. Перед ним шеренгой выстроились партизаны. В полной военной форме, туго подпоясанный ремнем, с пистолетом в кобуре, Сокольный вполголоса разъяснял задачу первой партизанской операции.

– Андрей Иванович, – обратилась к нему Варя, – мне надо с вами поговорить!

Андрей обернулся, увидел девушку и сразу направился к ней.