Текст книги "Расстаемся ненадолго"

Лежа на снегу, вдруг показавшимся теплым, как летом песок, Андрей пытался рассмотреть свою штурмовую группу. Один партизан, второй, третий… Екнуло сердце: вроде одного нет…

Неподалеку лежал Никита Минович с двумя стрелковыми взводами. Все перемешалось в темноте, поди разберись, кого нет…

Попались на глаза те двое убитых, возле двери. Понял – фашистские офицеры. «Боя здесь не было», – подумал он и по какой-то еще не осознанной логике вспомнил о пленных.

– Эй, там! Свои? – послышался зычный голос с северной стороны. – Пароль?

– Свои! – приподнявшись, ответил Сокольный и назвал пароль.

Подбежали партизаны из отрядов, наступавших с севера. Бой затих и с южной стороны, зато поднялась пальба на восточной засаде, куда, видимо, прорвалась часть оккупантов. Андрей встал, пошел к комиссару. Партизаны также подымались с сугробов, разбирались по взводам.

Брезжил рассвет. Мимо Андрея прошел высокий грузный человек в длинной черной бекеше. От группы автоматчиков, следовавших за ним, отделился один, подбежал к Андрею:

– Вы товарищ Сокольный?

– Я. – Отведите отряд, прикройте подступы с запада. Приказ секретаря обкома.

– Есть!

Андрей снова окинул взглядом партизан, и снова что-то кольнуло под сердцем. Никита Минович встретил его на правом фланге, хмурым взглядом смерил с ног до головы.

– Отвага отвагой, а рисковать так нельзя. Считаю неверным это!

– Необходимость была, Никита Минович, – как бы оправдываясь, сказал Сокольный.

– Не было такой необходимости! – возразил Трутиков. – По твоему приказу это могли сделать хлопцы. Выходит, что мы не доверяем людям?

Андрей не успел ответить: подошел Ваня Трутиков и молча приставил к ноге винтовку.

– Что, Ваня? – ласково спросил Никита Минович. – Подойди ближе. Как ты?..

Хлопец шагнул к нему, все так же молча, не подымая на отца глаз.

– Чего ты, ну?.. Вот вояка! – комиссар шутил, заметно мрачнея.

Испуганный взгляд Вани упал на Андрея, и Сокольный, перехватпв его, понял то, о чем боялся подумать.

– В отряде, наверно, есть потери… – тихо проговорил Ваня.

– Не верю! – чуть не крикнул Никита Минович. – Может, в штурмовой группе? Здесь я сам проверял… А ну, пошли!

– Леню я искал, искал… – чуть не шептал Ваня, шагая за отцом.

– Что? – Трутиков резко обернулся. – Леню? Ты что плетешь? – Быстро зашагал к дому, который теперь уже не казался таким черным. – Паникуешь? – кричал старик на сына, верно, чтоб приглушить свою тревогу. – Где ты его искал? Вояки! В одной группе были, а не видели друг друга!

Андрей передал приказ о передислокации отряда, побежал за комиссаром. Мимо пролетел Кондрат Ладутька с какими-то мешками под мышками, за ним – Павел Швед и еще несколько бойцов, и у каждого по такой же ноше.

«Не перестарался бы Ладутька», – подумал Сокольный, однако не остановил его, не спросил, что несут. Догнав Никиту Миновича, он направился к разбитому дзоту. Чутье подсказывало – если случилась беда, так только там, ведь дальше уже все происходило не в столь большой горячке…

Леню нашли почти под самой амбразурой дзота. Он лежал вверх лицом, льняные волосы пали на черный снег. Рядом, склонившись над ним, стояла на коленях Мария.

Около полудня к Сокольному прискакал посыльный с запиской от секретаря обкома… Отряд временно разместился в небольшом населенном пункте, который ни деревней не назовешь, ни хутором. Хат немного, и стояли они так далеко друг от дружки, что с одного двора не разглядеть другой.

Андрей занимал хату посередке, пожалуй, самую меньшую.

– Что, приказ? – равнодушно спросил Зайцев, поглядывая на листок бумаги в руках командира.

– Нет, – ответил Сокольный, – дружеское послание. Надо бы сходить к комиссару.

Зайцев вздохнул и склонился над схемой новой немецкой гранаты, которую снял со стены в том черном доме – фашистской казарме. Он всегда был в работе: то разбирал что-нибудь, изучал, то собирал, ремонтировал.

– А ничего комиссар, – не поднимая головы, заметил боец. – Почернел весь, но держится…

– Мне Леня – не сын, – с трудом проговорил Сокольный, – а поверишь, места себе не нахожу… Хлопец только-только жить начинал! Главное – со мной был… Зачем я разрешил ему пойти в штурмовую группу?..

– Кто ж знал, что так получится? Тут, видать, никто не виноват. Один Гитлер.

– Мария говорила – Леня еще несколько минут дышал, – вспомнил Андрей. – Но помочь ему уже ничем нельзя было: пуля прошла под сердцем…

Хату, где остановился комиссар, разделяла дощатая перегородка. В первой половине никого не было. От большой свежевыбеленной печи веяло теплом и чем-то вареным.

Андрей постучался во вторую комнатку. Никто не ответил.

Но вот послышались вялые шаги.

– А, это ты, Андрей Иванович? – как-то потерянно спросил Никита Минович, приоткрыв дверцу. – Заходи, брат. Я подумал, из домашних кто стучится…

Комиссар был в обычной своей форме, даже пистолет висел под телогрейкой. Но Андрею показалось, что чего-то ему не хватает, того, к чему привык, без чего не обойтись. Словно был он не в той одежке, не в той обувке. Что-то вдруг переменилось в этом человеке, а что именно, сразу не понять. Андрей невольно заглянул в глаза Трутикову и почувствовал уже знакомую боль в груди. Глаза у Никиты Миновича покрасневшие, глубоко запавшие, будто вовсе провалились. Плакал комиссар, и, верно, долго, мучительно…

– Хорошо, что пришел, а то вот задумался по-стариковски да взгрустнул малость. Когда выступаем?

– Приказа нет, – ответил Сокольный, – но, думаю, день постоим. Пусть люди отдохнут, придут в себя.

– Ну-ну, – покивал головой Трутиков. – Можно и постоять, если все тихо будет.

– Думаете, попрут сюда немцы?

– На завод-то примчат обязательно, а в лес поглубже, может, и побоятся совать нос… Куда это мой старший исчез, не видел?

– Не видел. А что, давно нет?

– С час назад посылал за ним, нигде не нашли.

– Я узнаю, Никита Минович, – пообещал Андрей и повеселей добавил: – Нас с вами сегодня вроде как в гости приглашают.

– Куда? – удивленно заморгал комиссар.

– Вот, почитайте.

– На чашку чая, стало быть?.. – Ну-ну!.. – Трутиков задумчиво перевернул записку. – Он человек хороший, к нему можно и съездить…

– Далеко ли туда?

– Километров шесть, видать… Вот только кого мне… Ты, конечно, Зайцева за себя оставишь? А у меня…

– Оставьте Ладутьку, – посоветовал Андрей.

– Ладутьку? – Никита Минович задумался. – Может, врача лучше? А может, правда твоя: пусть останется Ладутька…

Секретарь подпольного обкома партии Клим Филиппович Васильев принял гостей радушно, с легким оттенком домашней шутливости, что присуще обычно людям простым и хлебосольным. В просторной хате-пятистенке никого, кроме него, не было, лишь у крыльца стоял часовой. На столе, вынесенном почти на середину комнаты, лежала большая карта республики с многочисленными пометками красным и синим карандашами. Края ее свисали чуть не до пола. После того как Сокольный и Трутиков разделись, Клим Филиппович подставил им табуретки к столу, сам сел напротив.

Говорил он, как всегда, небойко, ровным голосом, а улыбался широко, до блеска крепких белоснежных зубов. При улыбке подбородок его двоился, щеки собирались в морщины. И все же он молодел, когда смеялся, а глядя на него, хотелось смеяться и самому. С Никитой Миновичем они были почти одногодки, но Васильев выглядел значительно моложе.

– Не успели, небось, и отдохнуть, а я уж со своими записками, – облокотившись на стол, говорил Клим Филиппович. – Что значит – начальство!

– Вот вместе и отдохнем, – сказал Никита Минович.

– Да, по всем статьям у нас есть право на этот отдых. Поработали на совесть. Могут, конечно, помешать, однако и мы в долгу не останемся. Ну, а у вас, товарищи, мне кажется, больше чем у кого бы то ни было прав на отдых.

Андрей смущенно глянул на Никиту Миновича.

– Не спорьте, друзья, я наблюдал, слышал, знаю. Одно скажу… Вам, товарищ Сокольный, следовало бы поменьше рисковать в бою.

– Во, и я ему то же говорил! – подхватил комиссар.

– Видите? Два старика говорят одно и то же, значит, есть тут доля истины.

– Мне кажется, – сдерживая волнение, так некстати охватившее его, заговорил Сокольный, – что каждый на моем месте в такой обстановке действовал бы так же.

– А вот мы с Никитой Миновичем, думаю, действовали бы иначе.

– Вы – дело другое…

– Почему же другое?

– Прошу извинить меня, – Андрей заговорил более спокойно, – но сейчас здесь откровенный, дружеский разговор… Ни сегодня, ни прежде я не бравировал, не вылезал перед бойцами. Я просто выполнял, как умел, свои обязанности, и все. И тут мне трудно было бы стать, скажем, на ваше место. Вы – люди местные, вас все знают, у вас авторитет. Для вас не обязателен личный пример: вам поверят на слово. А меня тут почти никто не знает. Отсюда – все! Боец многое может простить командиру, особенно малознакомому, но трусость, нерешительность не простит никогда.

– Верно, – согласился Клим Филиппович. – Однако не надо отрицать и нашей истины. Личный пример в бою – великое дело, но он не отменяет ответственности командира за исход всей операции.

Секретарь обкома задержал долгий, внимательный взгляд на Трутикове, затем медленно отвел глаза, понурил голову. С минуту сидел молча, встал, подошел к Никите Миновичу, положил на его плечи обе руки.

– Друг ты мой, старина! – тихо сказал Клим Филиппович. – Знаю, какое горе постигло тебя в том бою. Тяжело мне говорить об этом, а тебе еще тяжелее слушать… Знаю, мой дорогой комиссар!..

Снова отошел, стал к окну, как бы всматриваясь в даль.

– Сколько лет было сыну? – не отрывая глаз от какой-то далекой точки на горизонте, спросил он.

– Шестнадцать, – чуть слышно ответил Никита Минович.

– Ровесник моему… – Клим Филиппович сочувственно взглянул на комиссара, досказал: – Мой… тоже погиб… Вместе со всеми моими во время налета на город.

И опять стал вглядываться во что-то далекое-далекое, недосягаемое глазу…

В комнате повисла неизбывная тишина…

Какие слова могут заменить молчание двух горюющих отцов!..

В хату неслышно вошла пожилая, высокая, статная женщина. Через открытую дверь в первую половину было видно – принесла миску сочных крепких огурцов и нечто в пузатом графинчике.

Клим Филиппович повернул голову на скрип двери, чуть заметно улыбнулся женщине, пригласил зайти.

– Прошу знакомиться, – обратился он к Трутикову и Сокольному.

– Наталья Игнатьевна, наша хозяйка, а вообще – знатная льноводка области.

– Да мы знакомы, – поднимаясь, сказал Никита Минович, – встречались ва областных совещаниях. Да и портреты в газетах…

– Вы… вы… – смутилась Наталья Игнатьевна. – Вот и знакомо лицо, а убей – не вспомню…

– Председатель красноозерского колхоза, – напомнил Клим Филиппович.

– А-а! – всплеснула руками хозяйка. – Тот самый, бородатый?

– Совершенно верно, – подтвердил секретарь, – была у него когда-то борода. Большая, пышная, гордость всей области.

– Вот-вот! – Наталья Игнатьевна схватила за руку Трутикова. – Почему, думаю, не могу узнать? Добрый день, добрый день!.. Куда там – разве узнаешь! Помолодел, да таким комиссаром стал, ого!..

– А он и в самом деле комиссар, – усаживаясь на прежнее место, заметил Клим Филиппович. – А это командир отряда, товарищ Сокольный.

Наговорив мужчинам немало шутливых и приятных слов, хозяйка вышла в свою половину, но почти тотчас вернулась.

– По-моему, пора бы и подкрепиться, а? – обратилась она к секретарю обкома. – Вечер не за горами.

– А что вы думаете, Наталья Игнатьевна! – охотно поддержал ее Васильев. – В вашем предложении есть что-то рациональное. Несите, что бог послал, на стол. А эту стратегию, – он взялся обеими руками за края карты, – мы пока снимем, попросим разостлать что-нибудь более подходящее для такого случая.

– Я сейчас!

Хозяйка принесла скатерть с прошивкой посередке, застлала ею стол.

Тотчас появилась та миска с огурцами, блюдечко меду, несколько кусочков сала на мелкой тарелке. А потом уже и главная «сдоба» стола: маленький графинчик с пробкой и три стакана.

– В записке шла речь о чае, – усмехнулся Никита Минович, – а тут, по всей видимости, нечто другое…

– Тоже горяченькое! – отозвалась хозяйка.

– Это хлопцы мне принесли. Как старику, на прогрев нутра, – засмеялся Васильев. – Наталья Игнатьевна, и вы с нами!..

Хозяйка пришла с кружкой – видимо, стаканов больше не было, подсела с уголка стола.

– Давайте, я вам капельку… – Клим Филиппович поднял графин за тонкое граненое горлышко.

– Разве только капельку, – согласилась женщина, – чтоб донышко закрылось…

Никите Миновичу и Андрею Васильев налил по полстакана, аккурат столько же и себе.

– Командиру надо бы двойную, – еще держа в руках графин, сказал Клим Филлипович, – вдвое все-таки моложе.

– Нет-пет, это бы осилить, – возразил Андрей.

– Ну, за ваше здоровье, товарищи! За твою крепость духа, Никита Минович!

– Спасибо! – поблагодарил комиссар. – И за ваше здоровье!

– За нашу победу! – Андрей в два глотка опрокинул стакан и сам удивился, что выпил с охоткой: ведь прежде избегал застолья. В груди приятно запекло, острым духом шибануло в нос. Взял огурец, откусил – полегчало.

– Медку с огурцом возьмите, – приглашала хозяйка, – ой ладно после чарки!

– Спасибо! – Сокольный, отведав меду, потянулся все же к салу – что в самый раз сейчас.

Выпили еще по одной. Хозяйка вынула из печи картошку, высыпала ее из чугунка в миску, подала на стол.

– Наверное, не помешало бы еще по капельке, – предложила она, – бог троицу любит.

Андрей заметил: Никита Минович сегодня выпил бы и третью; хоть водка подняла как-то настроение. Снова подумалось о его беде: может, с горя человек пьет, ведь не пил же до сих пор. И третья чарка вдруг стала совсем нежеланной. Клим Филлипович, верно, тоже подумал об этом, ибо предложил третьим разом выпить понемножку, как говорится, для закругления.

Хозяйка тем временем потихоньку сняла свою кружку со стола.

– Это что за хитрости? – остановил ее Васильев. – Сама же вносила предложение…

– Так я ради гостей, – оправдывалась хозяйка, – а с меня уже будет. Забот полон рот, хлопцы мои где-то загулялись, надо бы уже звать в хату.

– Это вы, не иначе, старика своего боитесь, – засмеялся Клим Филиппович. – Придет – мы заступимся за вас.

– А где хозяин? – спросил Никита Минович, держа стакан под столом.

– У нас, – ответил за хозяйку Клим Филиппович. – Скоро и она к нам перейдет. Ну, за доброе здравие!

На дворе смеркалось. По времени, так верно, еще светло было б, но к вечеру небо заволокло тучами, повалил густой пушистый снег. Он падал до того споро и такими хлопьями, что через окно казалось, будто кто-то стоит на крыше хаты и веником сметает его оттуда. Клим Филлипович глянул на улицу, довольно покивал головой:

– Пускай, пускай подсыпает! Это нам на руку.

– Только бы не оттепель, – заметил Никита Минович.

– Не будет! Наоборот, старики уверяют – вот-вот морозы ударят трескучие, не по нутру оккупантам. – Васильев отложил в сторону ложку. – Хотел я вот посоветоваться с вами. Вижу, сани у вас… Все люди на санях?

– Все, – ответил Трутиков.

– Ну и как, не очень хлопотно? Не накладно? – глянул на Андрея секретарь обкома.

– Хлопот, понятно, прибавляется, – пояснил Андрей, – зато маневренность отряда намного увеличивается, а значит, и боеспособность.

– Вот! Вот это и есть то самое, о чем мы сейчас думаем! – подхватил Клим Филлипович. – Есть мнение бюро обкома: что, если посадить нам все отряды на сани?.. Многоснежная зима, морозы… Мы – по любым дорогам и бездорожью, а немец в снегу завязнет… Думаю, колхозники пошли бы нам навстречу.

– Санный транспорт в отрядах так же необходим, как и оружие, – поддержал Никита Минович. – Чтоб завоевать еще больший авторитет у населения, каждодневно пополняться, собираться с силами, мы не должны сидеть на одном месте. Иначе нас наверняка сомнут.

– Я недавно внес предложение на бюро, – продолжал секретарь. – Может, стоило бы нам собраться всем вместе, вот так, как сегодня, только, понятно, еще с большими силами, да пройтись определенным маршрутом по области? Установили бы связи с партизанами других районов, закалились бы сами и, бесспорно, нанесли бы немалый урон врагу. Нашей армии сейчас, как никогда, нужна наша помощь.

– Маловато еще нас для этого, – заметил Андрей, хотя мысль о рейде очень понравилась ему: в ней – перспектива, широкий размах для действий.

– Ну, тут у вас вроде всякие секреты пошли, – сказала хозяйка, – так я раскланяюсь. Спасибо вам за внимание, за все.

– Это мы вас должны благодарить, – поднялся Трутиков.

За ним встал и Андрей.

– Большое спасибо, – сказал он и хозяйке и Климу Филипповичу.

– Наверное, и нам пора, – повернулся к командиру Никита Минович.

– Посидите еще малость, – пригласил секретарь обкома. – Заодно обговорим, как вы будете развивать свой опыт. Мы – вслед за вами, постараемся не отстать. И смотрите, чтоб это не стало помехой росту: из-за нехватки лошадей, чего доброго, не захотите принимать в отряд стоящих людей. Люди – прежде всего! И не только те, что сами идут в отряд. Нельзя чураться и тех, которые на месте остаются. Не все могут уйти в отряды, не всех мы можем вооружить винтовками да автоматами. Для советского человека, скажем, обыкновенная спичка, – разве не оружие? А топор, пила, лопата, лом? Все это должно стать оружием в борьбе с врагом. И тогда на борьбу поднимутся сотни тысяч людей во всех уголках республики.

– Я думаю, – не спеша заговорил Никита Минович, присев на минутку на краешек табуретки, – что нам надо смелее и чаще встречаться с людьми, проводить собрания. Листовок побольше выпускать, да и насчет газет не мешало бы подумать. У фашиста листовки на каждом заборе, на каждом столбе, а у нас почти ничего нет.

– Да, чуть не забыл! – Клим Филиппович наклонился через стол к Сокольному. – У нас тут группа пленных. Кажется, вы задержали их?

– Мы, – подтвердил Андрей.

– А где они вам попались, в каком месте?

– У казармы.

– Сопротивлялись?

– Нет. Бросив оружие, сдались добровольно. Там, по-моему, один поляк есть.

– Словак, – уточнил Васильев. – Большинство словаков и несколько венгров. Из рабочих команд. Весьма показательный факт: люди при первой же возможности перестреляли своих офицеров и сдались в плен. Правильно сказано насчет агитационной работы. Наше, советское, слово должно звучать повсюду. И не только в деревнях, поселках и городах, но и во вражеских частях, где есть люди, подобные тем, что перешли к нам сегодня.

Вошел партизан и доложил секретарю обкома, что его ждут связные из районов.

Клим Филиппович глянул на наручные часы.

– Сейчас, – сказал партизану и поднялся. – Извините, друзья, – обратился он к Никите Миновичу и Сокольному. – Спасибо, что наведались.

В соседнем дворе Андрею и Трутикову подали оседланных лошадей. Уже совсем стемнело. Снег валил пуще прежнего. Следом за командирами ехали два автоматчика. Лошади застоялись, остыли – не удержать. За деревней перешли на резвую рысь. Снег слетал с плеч конников, с шапок.

Сокольный и Трутиков ехали рядом. И почти всю дорогу молчали: оба заметно устали, особенно Никита Минович, который не очень-то жаловал верховую езду. Лишь перед своей деревней Андрей заговорил – тихо, чтоб слышно было только Трутикову:

– Понимаете, Никита Минович, с самого утра все думаю, не могу разобраться в своих чувствах… Скажите честно, по-партийному, как мужчина мужчине: держите вы тяжесть на душе за то, что я взял с собой Леню? Я хочу знать только чистую правду!

– Нет, Андрей, не держу… Мне было бы еще тяжелее, если б мой сын погиб от шальной пули, не в бою.

– Ну, все! Спасибо, Никита Минович!..

Едва переступив порог своей квартиры, комиссар спросил о Ване. Ему доложили, что Ваня еще не отыскался. Проверили по всем хатам, везде, где бы мог приютиться хлопец. И не нашли.

…Явился Ваня лишь на следующее утро. И сразу к отцу.

– Где был? – строго спросил Трутиков.

– Ходил туда, где Леня… – виновато моргая измученными бессонницей глазами, ответил хлопец. – Могилку поправил…

– Кто разрешил уходить?

Винтовка в руке Вани заметно подрагивала.

– Где ночевал?

– Ночь застала в лесу, – грустно проговорил хлопец, – я не знал пароля и решил переждать у лесника. Не мог я вчера показаться в отряде… Тяжко мне, отец, если б вы знали, как тяжко!..

– Знаю, – глухо, понурившись, сказал Никита Минович.

– Хотелось побыть одному, рядом с Леней…

Хлопец так побледнел, что на него жалко было смотреть.

– Ты теперь… на военной службе, – прерывисто, выделяя чуть не каждое слово, начал Трутиков. – Ты принял присягу… и никакие причины не могут… оправдать нарушения… нарушения воинской дисциплины.

Никита Минович встал, тяжело прошел по хате, повернулся к сыну и сурово добавил:

– За самовольство пять нарядов вне очереди! Повтори приказ!

Ваня не смог повторить. Постоял минуту молча, тихо повернулся и вышел. Комиссар не стал винить его за это. Тяжко было отдать такой приказ, но если б сын повторил его, было б еще горше.

Ваня побрел к своему взводу. Он не обижался на отца, но, пожалуй, напрасно ушел вот так из хаты, оставив старика одного. Как прожил отец минувшие сутки? Очевидно, и в эту ночь ни на минуту не сомкнул глаз… Были бы вместе, может, легче стало обоим… Пусть бы отец за это упрекнул его, а то ведь подумал, наверное, но все свел к дисциплине. Конечно, не надо было опаздывать. Да так уж вышло, что, когда был на могиле Лени, как-то внезапно темень наплыла. А он еще носил куски дерна, выкладывал звезду на свежем песчаном холмике…

Следовало доложить командиру взвода о своем возвращении, о приказе комиссара. Но снова потянуло к отцу. Не для того, конечно, чтоб просить об отмене приказа, совсем не для этого!..

Могила брата все еще стояла перед глазами. И отец над могилой. Суровый, молчаливый, с шапкой в руках.

Когда отец пошел, боязно было смотреть на него, казалось, вот-вот споткнется, упадет. Но он держался крепко, только раза два остановился – оглянуться на могилку. Ваня шел следом. И, когда могила уже скрылась из глаз, вдруг почудилось, что Леня где-то тут, совсем близко, вот сейчас зазвенит его мягкий, словно девичий, голос, а то и сам он прибежит сюда…

Вот и теперь слышится голос его. Вроде как за деревней или далеко-далеко, в Красном Озере, возле школы, у речки…

Чуть позже Ваня рассказал во взводе, что у лесника, у которого он ночевал, живет какой-то человек, очевидно, из военных, и что человек этот уж слишком настойчиво расспрашивал о партизанском отряде, его командире.

Узнав об этом, Сокольный взял двух автоматчиков, поехал к леснику.

Дверь открыла курносенькая девчина в лыжных брюках, в короткой синей юбке и белой вязаной кофточке. Открыв, испугалась, в зеленых глазах забегали тревожные огоньки.

– Кто еще есть дома? – по-свойски спросил Андрей.

– А никого, – неуверенно улыбнувшись, ответила девчина. – Только мама…

В хате, склонившись над каким-то шитьем, сидела пожилая черноволосая женщина. Лицо как лицо – обычное для такого возраста, но в сравнении с лицом девчины оно выглядело особенно старообразным, сумрачным.

– А где хозяин? – спросил Андрей так, словно не раз бывал тут и знает не только хозяина, но всех и вся в округе.

– Пошел в лес, – ответила женщина, отложив в сторону шитье. А девчина все еще стояла посреди хаты, с тревогой глядя на незнакомого военного.

– Я командир партизанского отряда, – назвался Сокольный. – У вас живет один из наших военных. Я хотел бы с ним переговорить.

– У нас никого… никого нету! – едва не плача, попыталась заверить его девчина. – Кто вам сказал, что у нас кто-то есть?.. Кто вам сказал?..

Щеки ее зарделись, на лоб упали светлые кудряшки.

– Я только повидаться хочу с ним, – успокоил Андрей и, не ожидая приглашения, сел на лавку. – Поговорю с человеком и уеду, зачем же волноваться?

– Лёдя, – обратилась мать к дочери, – позови Геньку. Вижу я, что товарищ командир не замышляет ничего плохого.

Девчина расплакалась, закрыла лицо руками и выскочила в сени.

Спустя несколько минут в хату нерешительно вошел молодой человек в полной военной форме, только без петлиц и знаков различия. С ним вернулась и девчина, стала у порога, с мольбой посмотрела на Андрея. Военный козырнул, всмотрелся в Андрея и вдруг обрадованно протянул ему руку.

– Лёдя! – крикнул он девчине. – Поди сюда, чудачка! Мы с этим товарищем хорошие знакомые!..

В глазах девчины сквозь слезы вспыхнула незамутненная, почти детская радость.

– Вы Сокольный? – спросил военный. – Вот неожиданность! Ну, как ваше здоровье, как наш взвод, чем все там кончилось? Как выбрались оттуда?..

Андрей почему-то не очень удивился, встретив тут Геньку Мухова, своего бывшего командира взвода, хотя и не ожидал этой встречи. На вопросы его отвечал коротко, сдержанно. Сам пока не спрашивал ни о чем.

– Вот где довелось повстречаться, – вздохнул Тенька, изображая улыбку на свежих губах. – Это ваш боец сегодня тут ночевал?

– Мой, – сухо ответил Андрей.

– Дисциплинированный! – заметил Генька. – Как ни старался я что-нибудь выведать, ни словом не обмолвился.

Он кивнул женщинам, и те послушно вышли в сени, а потом, наверное, в ту хатенку иль каморку утепленную, откуда только что явился их примак.

– Знаете, – продолжал бывший командир взвода, – забросила меня судьба сюда после окружения, сижу, как на северном полюсе… И ничегошеньки, честно говоря, не знаю… Слышал от старика, что партизанский отряд временно дислоцируется неподалеку, хотел пойти посмотреть, да передумал: а вдруг это провокация немецкая. И сижу, жду: неужто не станет фронт, не соберутся наши с силами?.. А люди, знаете, хорошие попались, подлечили меня, выходили. Да-а… Как за сыном ухаживали, жалели… Семья для меня, знаете, если говорить о родной семье… В жизни не встречал я такой семьи! Воспитывался в детдоме: зимой там, а летом колесил с блатняками по свету. Потом учеба, армия, снова учеба, снова армия!

– Где учились? – спросил Андрей.

– В последний раз в Минске, – ответил Генька, – в физкультурном институте.

Андрей удивленно поднял глаза: так вот почему прежде ему всякий раз казалось, что он где-то видел этого человека.

Тихо, без скрипа отворилась дверь, в хату вошли обе хозяйки с мисками в руках. Вскоре весь стол был заставлен посудой; Андрей не видел, что в ней, но догадывался, что живется в этой хате вольготно.

– Присядем? – пригласил молодой хозяин.

– Благодарю, – холодно ответил Андрей.

Напомнить бы этому человеку о его воинском долге, приказать немедленно явиться в отряд! Но, глянув еще раз в зеленые зареванные глаза девчины, на заметно округлившийся, словно уже материнский стан молодицы, Андрей решил промолчать. Встал, сдержанно попрощался и вышел.

Зимнее солнце как-то нехотя, натужно поднималось над лесом. Андрей ехал узенькой тропкой, за ним, гуськом, два бойца: рядом двум лошадям не пройти. По обе стороны тропинки стыли гибкие березки, клены, густой орешник. Изредка попадались сосны, но они почему-то не так бросались в глаза. Снег в лесу – будто только что выпал. И смотреть приятно, и дышится легко. Сверкает на упругих ветвях деревьев и на самых маленьких стебельках… Стоит присмотреться повнимательней, и взору открываются чудесные белые арки, за которыми угадывается что-то чарующее, таинственное. Стройные елочки похожи на сказочных снегурок в белых-пребелых шубках и шапочках. А вот над тропинкой низко-низко свисают ветки старых сосен, и, чтоб не задеть их головой, надо пригибаться. А может, и не надо вовсе – пусть сыплется снег на шапку, за шею, на плечи…

О хате лесника не хотелось думать: неприятный визит, лучше бы его совсем не было.

Тихий зимний день с морозцем, тихий, горделивый и величественный в своем необычайном уборе лес навевали близкие сердцу воспоминания, которые случайно не нахлынут, для них, может, только и нужен такой вот день, такой лес, снег…

Когда-то в детстве Андрей ездил с отцом в такой лес за дровами. Отец брал большой топор и шел по колено в снегу в чащу искать сухостой. Андрей с маленьким топориком топал следом, увязая в снегу чуть не по пояс. Отец рубил тонкие вязы, ольху, Андрей очищал их от сучьев, укладывал на сани. Работая, присматривался, который кленик иль березка не только на дрова пойдут, но и на поделки сгодятся. Заметив рогатину, спрашивал:

– Тата, это, может, на вилы?

– Там посмотрим, сынок, клади!

…Когда Андрей сегодня собирался из лагеря к леснику, Миша Глинский доставил распоряжение Васильева: подобрать падежного партизана в группу, которая будет направлена для связи с нашими регулярными частями, с Центральным Комитетом партии. «Кого же послать? Надо поговорить с Трутиковым… А может, Никита Минович уже нашел такого человека?..»

Вручить бы партизану письмо! Устное, конечно. Будет заучивать донесения обкома, выучит, хоть последним, и одно личное послание:

«Секретарю Воронежского обкома партии.

Дорогой товарищ! Прошу вас проверить, нет ли среди учителей, эвакуированных в вашу область, Веры Устиновны Лагиной, моей жены. Если есть, то передайте ей, что я жив и здоров, всем сердцем верю, что скоро встретимся.

Андрей Сокольный,

командир партизанского отряда

на территории Белоруссии».

Письмо потом можно будет записать и опустить в почтовый ящик, если, конечно, посланец доберется до Большой земли.

И снова затеплилась надежда, что Вера должна быть где-то в том краю. Не раз ведь рассказывала о сестре, воронежской студентке.

Послушный конь шел тихо, изредка задевая опушенные снегом низкие ветви. Тропинка вилась отглаженной белой лентой.