Текст книги "Расстаемся ненадолго"

Выстрелы участились, послышались взрывы гранат. Вбежал Илья Ильич, тоже бросился к щели в подпол.

– Нет-нет! – безжалостно оттолкнул его Генька. – Здесь больше нету места. – И заложил за собой половицу.

Илья Ильич упал на пол. Из лесу доносился шум затяжного боя, а из-под пола – плач ребенка. Страха почему-то не было. Возможно, из-за необычайности обстановки, от того, что совесть как-то очень уж грызла нутро. Снова со всей очевидностью предстала жуткая бессмысленность всех его скитаний, упорного стремления осуществить то, что задумал однажды. И вот – итог: лежит, как червяк, на полу, а рядом гибнут настоящие люди, а он не имеет возможности помочь им… Знать, что они не погибали бы, если б этот молодой педагог, что теперь в подполе, был настоящим педагогом, если б он сам, заслуженный учитель, имел больше решительности там, где она наиболее необходима!..

Что за человек скрывается под полом? Илья Ильич подумал, что, собственно, ничего не знает о нем. Говорили, бывший командир, некогда студент физкультурного института, а больше, считай, ничего. Может быть, он совсем никчемный человек, может быть, даже враг? А вышло так, что Илье Ильичу, учителю, которого знал весь район, приходится валяться рядом с ним. Да если бы еще рядом, а то отшвырнул, негодяй, от себя, как грязную тряпку, как гадкое существо. Неужели и в этом какая-то закономерность, жуткая неизбежность судьбы?..

Выстрелы и взрывы гремели почти у самой хаты, Илья Ильич слышал даже голоса команд.

Вдруг до слуха донесся отчаянный, пронзительный стон, от которого похолодело в груди, зашевелились волосы под кепкой. Сильнее задрожали оконные рамы, что-то зазвенело, брызнуло, и Илья Ильич почувствовал резь в затылке. Хотел и не мог пошевелиться, словно его вдруг пригвоздили к полу. Ни ног, ни рук не чувствовал, в голове стоял тягучий, стеклянный звон.

Уже и в лесу затихло, приподнялась половица, из-под пола донесся глубокий вздох Лёди, а Илья Ильич все еще ощущал, что тяжело ранен, парализован. Но вот кто-то постучал в окно, и он невольно поднял голову. Поднял – и ничего, никакой боли! Пощупал рукой затылок, а там в волосах запуталось несколько осколочков стекла. Горько усмехнулся Илья Ильич: не думал он, что может такое приключиться, и приписал все это своей старости.

– Кто в хате? – послышалось за окном. – Откройте!

Илья Ильич встал, послушно прошел в сени, на ощупь изучил систему запоров, открыл дверь. Его осветили электрическим фонариком, и один из вооруженных людей спросил:

– А где же старый лесник?

– Его нету дома, – ответил Илья Ильич, вспомнив слова Геньки.

– А там кто? – вооруженный посветил фонариком на дверь в хату.

– Товарищ Муха с женой.

– Това-арищ!.. – Человек легко переступил порог, пошел в хату. – Лампа есть? – спросил на ходу.

– Есть, есть! – услужливо ответил из комнаты Генька. – Я сейчас…

Он зажег лампу и, когда повернулся к вошедшему, вдруг побледнел, испуганно захлопал глазами. Перед ним стоял Никита Минович, а у порога – еще два партизана.

– Занавесьте окна! – приказал комиссар и поспешно вышел.

Спустя две-три минуты он вернулся, а вслед за ним партизаны ввели раненого Андрея. Штанина на левой ноге до самого голенища была в крови. Сурово, с тяжким упреком посмотрел он на хозяина и сел на лавку у стены. Зайцев и Миша Глинский начали делать ему перевязку.

Под полом заплакал ребенок.

– Что такое? – хмуро спросил Никита Минович.

– А это… знаете… Пули тут свистели, так мы… – Генька споро поднял половицу. – Лёдя, вылезай, тут свои… Наши!

– Ваши? – брезгливо бросил Никита Минович. – Кстати, вы знали, что тут была засада?

– Да откуда же? – еще больше задрожал Генька, держа на руках спеленутого ребенка, помогая жене выбраться из подпола. – Их черт принес совсем недавно, мы никого не видели…

– Мы видели! – вдруг заявил Илья Ильич. – И знали.

Никита Минович взглянул на него внимательнее:

– А вы, кажется, из волости? Заведующий отделом народного образования?

– Да, – тихо ответил Илья Ильич.

– Все ходите, ищете единомышленников?

– Да, да…

В хату начали вталкивать раненых полицаев. Некоторые сразу падали, перевалившись через порог, иные добирались до стены и там опускались на пол. За ними вошел Кондрат Ладутька.

– И ты здесь, чертов мотылек? – загремел он, заметив под рукомойником красноозерского Балыбчика. – Ну, здесь я тебя, выродка, доконаю! – Кондрат занес ногу над изменником. Полицай застонал, заныл, и Илья Ильич вспомнил тот отчаянный, пронзительный стон в лесу.

– Кондрат! – тихо сказал Никита Минович.

Ладутька сдержался, но так погрозил полицаю кулаком, что тот заныл еще громче.

– Как приплелся сюда?

– Перевели меня, – приподняв потную, взлохмаченную голову, покаянно ответил Балыбчик. – Мобилизовали…

– Какой антихрист тебя сюда мобилизовал? – вдруг подхватился полицай, сидевший в темном углу. – Сам напросился!

Генька глянул в угол и узнал того самого, что под вечер заходил в хату. Взгляды их встретились. Полицай смотрел на Геньку из полумрака волком. Казалось, даже глаза холодно и ядовито светятся. Генька смотрел на него спокойно, с презрением. Вот он заметил, что полицай погрозил ему грязным кулаком, провел пальцем по горлу… Видно, считал Мухова повинным в провале их черной операции. «Если б так было! Пусть бы тогда и думали, и угрожали. А то…» Генька бросил взгляд на Лёдю, сидевшую на кровати, горемычно сгорбившуюся над ребенком, на торчащую одним концом половицу. И в памяти всплыло, как радовался он, когда забрел в этот тихий, казалось, надежный угол, как чувствовал себя счастливым, с каким упорством копал эту щель, кротиную нору в сенцах…

Плюнуть бы полицаю в глаза. А заодно и себе самому. Противно было не то, что «бобик» словно в самом деле накинул на его шею петлю, а то, что этой фашистской гниде, по сути, не за что мстить бывшему командиру взвода.

– Это жена ваша? – услышал Генька голос Никиты Миновича и растерянно поднял на него мутные, будто наполненные туманом, глаза.

– Жена, – ответил за хозяина Андрей.

Рана у него была выше колена. Хлопцы перевязали ее как могли, подставили под ногу маленькую скамеечку. Андрей привалился к стене.

– Может, вам подушечку? – вдруг подхватилась, подбежала к командиру Лёдя с ребенком. Лицо бледное, заплаканное, распущенные косы упали на руки, будто специально прикрывая ребенка.

– Спасибо, не надо, – сказал Андрей.

Ладутька вышел и скоро вернулся с Павлом Шведом.

– А ну, встань к свету! – приказал он.

Хлопец встал, и все увидели, что гимнастерка его в крови.

– Плечо человеку зашибли, – проворчал Ладутька, – а он, чудак, молчит!

– Да нет, не зашибло, – Швед пошевелил рукой. – Только царапнуло, совсем не больно.

Никита Минович кивнул Ладутьке и пошел из хаты. За ними вышли все партизаны, кроме Миши Глинского.

– Вот что, хлопцы, – заговорил комиссар, когда все встали рядом с ним. – В обком на совещание я иду один, раз такое случилось с командиром. Дело, чувствую, важное, Клим Филиппович будет ждать. Андрея Ивановича отвезите на место под надзор Вержбицкого. Попрошу Клима Филипповича прислать и своего доктора. Полицаев – в лагерь, там разберемся. – Повернулся к Ладутьке: – Кондрат, все это за тобой!

– Есть!

– Зайцев! Ты пойдешь со мной. Возьми еще двух хлопцев.

– Есть!

– А… это самое? – Ладутька отвел комиссара чуть в сторону. – Примачка этого захватить с собой или пока оставить?

– Об этом я хотел особо, – сказал Никита Минович. – Забрать его обязательно! И под крепкий замок! Приду, будем разбираться.

– А божью коровку с лысиной? Тоже надо бы прихватить…

– Его оставь!

– Почему, Никита Минович?

– Он не то, что этот… Пусть старик идет домой.

…И он пошел. Шел ночью, лесом, один. Жутко было, но и заночевать у лесника не мог: опротивело это место, ненавистным стало, проклясть бы его на веки вечные!

Шел и так глубоко задумался, что уже перестал обращать внимание на темень, на чащобу по обе стороны тропинки, не замечал, что тропинка-то ведет не туда, куда надо. В хате страшнее было, думалось, вот-вот Сокольный или Трутиков подмигнут кому-то из своих – арестуй этого приблудника! Но Сокольный лишь глянул на него недобро, с презрением, а Никита Минович припомнил письмо из райкома партии: «Писали тебе, говорили, что надо делать…»

И не сдержать обиды: почему не арестовали, не увели, как других? Пусть бы лучше забрали, связали руки… Легче было б на душе.

Илья Ильич потихоньку начал разговаривать вслух, сам с собой. «Они посчитали меня не совсем виновным. А неправда, виноват я! Объективно виноват. Я так и сказал… Вот ранили человека… на моих глазах. Встретились… Сколько мечтал о встрече!.. А сидел, опустив глаза. Куда ж ты глянешь?.. Может, человек калекой останется, а из-за кого?.. Нет-нет, что ты!.. Этого не может быть. Это только кажется, мерещится…»

Снова вспомнилось, как командир отряда поглядел на него. Да, в глазах – удивление, презрение. И решимость, выдержка необычайная. Потемнел от боли, а не подал виду, не стонал. Оперся рукой на плечо партизана и поскакал на одной ноге. У порога на миг обернулся – не разобрать, на хозяйку с ребенком или на Илью Ильича. И опять этот его укоряющий взгляд! Так, наверно, и смотрел бы все время, приведись с ним разговаривать.

А партизан, что неотступен был от командира, совсем молоденький… Глядел на все любопытными, почти детскими глазами. Может, ученик Красноозерской школы? Один – настоящей учитель, другой – настоящий ученик…

Илья Ильич почувствовал мучительную боль, стыд, когда подумал о себе, о своих теперешних скитаниях. «Куда ты, человече, идешь, куда придешь, чего ты хочешь?»

Где-то в полночь заметил, что идет не той тропинкой. Если бы правильно шел, давно бы открылось поле, а тут все лес да лес, густой, как прежде. Попробовал взять в сторону, – найти другую тропинку, но заплутал еще больше. Ходил, искал, то вправо сворачивал, то влево… Хоть бы как-то из чащобы этой выбраться! Может, тогда хватило бы сил добрести хоть до Красного Озера, до Жарского… Поговорить с ним, душу отвести… Да вот нету дороги… Где же дорога?..

А лес все гуще, гуще. Сыплет холодная изморось. Ноги скользят по мокрой жухлой траве, заплетаются от усталости.

Илья Ильич споткнулся, упал на колени, на руки. Кепка куда-то отлетела. Казалось, подняться не хватит сил. Нащупал пенек, сел, горестно уронив голову на грудь. Перед глазами опять возникла из тумана белоголовая девочка, которую он некогда носил на руках. Вспомнились жена, сын, дочь. Они не ждут его домой. Никто теперь не ждет его!

В груди сильно закололо, стало душно, еще более душно, чем там, у виселицы.

Колючая изморось сыпалась за воротник…

V

В Старую Чиглу, после долгого перерыва, пришло первое письмо с фронта. Прислал его муж Валентины Захаровны. Почти с самой весны сорок второго года Старая Чигла не имела связи с фронтом. Оккупанты заняли Воронеж, подошли под самый Анненский район. Где-то оборвалась почтовая связь…

Валентина Захаровна была, что называется, на седьмом небе. Сегодня первый день занятий (хоть на дворе октябрь), и она побежала в школу. В переменке ее тотчас окружили учителя, ученики с первого до седьмого классов. Все ликовали, чувствовали, что на фронте стало лучше, что враг дальше не пройдет, а может, скоро и вовсе вспять покатится.

Вера подумала, что теперь и от Андрея должна прийти весточка. Она стояла у окна с Алиной и Анной Степановной и читала Валино письмо. Читала долго, будто изучая, останавливаясь мысленно чуть не на каждом слове. Так давно не держала она в руках писем, что один вид вот этого помятого, проштампованного листка, его какой-то особенный запах вызывали необычайное волнение.

– Почерк знаешь на чей похож? – Алина протянула руку к письму.

– Погоди…

Анна Степановна наклонилась поближе к Вере, с минуту всматривалась в неровные строчки и, вздохнув, заметила:

– У моего Николая почти такой же.

Подошел Анатолий Ксенофонтович, и Вера поспешно свернула письмо, даже как-то отшатнулась. Алина глянула на нее удивленно.

– Дайте мне взглянуть, скажу, из какой части, – предложил физрук.

– Ничего вы не скажете…

– Вера! – недовольно воскликнула Алина.

Физрук взял письмо, повертел его в руках, но так ничего и не определил.

Весь день Валентину Захаровну искали, старались с ней встретиться чуть ли не все старочигольцы. Всем хотелось самим убедиться, что письмо пришло с фронта, а если можно, то и узнать, о чем там прописано.

Позже всех прослышал о письме Любомир Петрович: Людмила Титовна, обеспокоенная его затянувшейся болезнью, оберегала старика от всяких треволнений, даже от приятных. И еще – в его болезни она винила одну себя.

Любомир Петрович читал письмо и плакал в радости. Плакал и в горести: такую непоправимую ошибку в своей жизни совершил он по слабости характера! Людмила Титовна, пока он читал, сидела на кровати рядом, пыталась утешить мужа, а при случае и забрать, спрятать письмо. Но Любомир Петрович невежливо смахивал ее руку со своей груди и в разговор не вступал. Боялся вступать, ибо знал по опыту: стоит только заговорить с ней, обязательно уломает его, настоит на своем.

В начале лета, когда угроза оккупации Воронежской области стала совсем реальной, Любомир Петрович не устоял, поддался уговорам жены, согласился на эвакуацию. Загрузили подводы домашней утварью и живностью – одеждой, продуктами, мебелью, курами, гусями, поросятами, да еще привязали к телеге корову и телушку. И со всем этим скарбом, с детьми тронулись ночью на восток. Провожал их лишь Анатолий Ксенофонтович.

В школе было еще много работы, не все экзамены завершились, учителя за несколько прошлых месяцев и начинающиеся каникулы не получили зарплаты… Немало было и других хлопот, неполадок. А еще, как на ту беду, простудилась на ночных оборонительных работах, слегла Анна Степановна. Пришлось все заботы взвалить на свои плечи Вере и Валентине Захаровне. Днем – в школе, ночью – на окопах. И выяснилось скоро, что далеко не все дела можно уладить. Стало известно, что Любомир Петрович прихватил с собой ту самую, не полученную учителями зарплату.

Внезапный отъезд директора школы вызвал в деревне панику: «Значит, плохи дела, если актив удирает!»

Под вечер на колхозном дворе собралась толпа женщин. Начали самовольно разбирать лошадей и волов – запрягать да немедля тоже подаваться на восток!

Вера наказала быстренько собрать в школу старшеклассников. Валентина Захаровна побежала к Анне Степановне.

– Паника в деревне, – как можно спокойнее сообщила она.

Анна Степановна попыталась встать.

– Куда вы? – забеспокоилась Валентина, уже раскаиваясь, что прибежала. – Вам нельзя!

– Надо идти, – слабым голосом, но решительно заявила Анна Степановна. – Это все Любомир Петрович натворил!

– Лежите! – обняла ее за плечи Валентина Захаровна. – Что только можно, все с Верой Устиновной уладим.

Учащиеся собрались споро, как бойцы по тревоге. Вера построила их, спросила: кто сегодня пойдет с учителями рыть окопы? Подняли руки все. Сбегали за лопатами. По улице шли строем. Когда поравнялись с колхозным двором, крики и споры там поутихли. Вера увидела у ворот председателя колхоза, бригадиров, Кирилла Фомича. Кое-кто из женщин уже держал на поводу волов, но выводить со двора не решались: Кирилл Фомич и председатель перегораживали каждой дорогу, уговаривали, убеждали не совершать преступления. Заметив в колонне своих детей, женщины смутились. Семиклассник Вадя Топорков подошел к матери, взял у нее из рук залычаг и повел вола к стойлу. Мать не протестовала, с удивлением глядя на сына.

– Надо не удирать, – громко заявил мальчишка, – а всем бороться до последнего. Ясно?

– Разве мы против? – растерялась женщина. – Только ведь… некоторые-то убегают…

– А вы не смотрите на некоторых! – сказала Вера. – Ваш муж пришел на побывку – минуты не отдыхал, днем и ночью работал. Теперь, может, тут, рядом, с оружием в руках защищает нашу Родину, нас с вами.

Когда школьная колонна тронулась дальше, к месту работы, все, кто был на колхозном дворе, высыпали на улицу проводить ее. Кирилл Фомич долго махал вслед рукой, восхищенно улыбался, а потом повернулся к женщинам, тихо сказал:

– Вы как себе хотите, а я беру свою старую сумку и – за ними. Мое место там.

– А кому нужны лопаты или еще что, – добавил председатель колхоза, – получите на складе!

Трое суток, без сна и отдыха, работали старочигольцы на запасной линии обороны. Работали под бомбежкой, обстрелом дальнобойных орудий. Кирилл Фомич, наскоро овладев специальностью маскировщика, нарезал дерн, выкапывал, переносил на брустверы зеленые кустики. Каждый вечер, препоручив Владика соседке, приходила к нему безгранично внимательная, всегда заботливая Антонина Глебовна с двумя узелками в руках. Один узелок отдавала своему старику, со вторым блуждала средь траншей и блиндажей в поисках Веры и Алины.

А когда возвращались домой, колонну встретила у своей квартиры Людмила Титовна. По ее словам, они с Любомиром Петровичем думали, думали да порешили никуда не ехать: «Будь что будет, останемся дома!..»

Отдельно учителям сообщила, что, возвращаясь из так называемой эвакуации, Любомир Петрович заехал в районо, получил зарплату на всех.

На самом деле было «чуточку» не так. Отколесив километров двадцать от дома, Любомир Петрович по неопытности не смог на каком-то мостике справиться с волами, и те вывернули почти весь скарб в речку. На счастье, речка оказалась неглубокой, спокойной, и все-таки немало пришлось полазить в воде, пока все вытащили.

Кое-как управившись, Любомир Петрович, мокрый, усталый, сел на край мостика, проглотил слезу отчаяния и заявил, что дальше никуда не поедет. Умрет на этом месте, а не поедет!

– Что ты, папка? – принялась уговаривать Людмила Титовна. – Одумайся!..

Но Любомир Петрович вдруг погрозил ей кулаком. Такое случилось, пожалуй, впервые в жизни, и Людмила Титовна испугалась, вытаращила глаза:

– Что-о ты, папка?..

– Отдавай деньги учителей, и я пойду! – закричал Любомир Петрович. – Пусть прахом пойдет вся твоя нажива вместе с эвакуацией! Погубила ты меня, осрамила перед всем миром!

И пошел потихоньку домой, шаркая по сухой тропке тяжелыми, в грязи, сапогами. Людмила Титовна постояла с минуту на мостике, обиженно-разочарованно поджав губы, вытерла едва успевшую блеснуть слезу и начала разворачивать волов в обратную дорогу.

Дома Любомир Петрович дня три почти не вылезал из квартиры, стонал, плакался на свою судьбу, а потом и вовсе расхворался, слег. Людмила Титовна сообщила в школу, что муж простудился. Лежал он все лето. Временами чувствовал себя совсем плохо, однако без устали заставлял Людмилу Титовну готовить ему добротную одежку, обувь, белье, сушить сухари, потому что решил: только оклемается – уйдет из дому. Пойдет в армию или в партизаны. Довольно мук, хватит гнить душой! Только порох, огонь могут вернуть ему настоящую жизнь!

Каждую новость с фронта он воспринимал как весть о своей жизни или смерти. От сообщений Советского информбюро зависел его пульс, повышение или понижение температуры. Взяв в руки письмо с фронта, письмо, которого так долго ждали, которое так встревожило, взволновало всех старочигольцев, Любомир Петрович столь возрадовался, будто фронт уже откатился за тысячи километров. Он твердо решил: через день-два обязательно встанет, отвесит низкий поклон всем учителям, чтоб поскорее забыли о его вине, и подастся в военкомат.

К сожалению, линия фронта, что неподалеку от Старой Чиглы, никак не отдалялась, и старочигольцы по-прежнему считали себя прифронтовыми. Из ночи в ночь дежурили на улице, на колхозном дворе. Чуть ли не ежечасно над деревней кружили вражеские стервятники, сбрасывали шрапнельные бомбы и термитки. Алина еще недавно боялась даже думать о фашистских самолетах, теперь возглавляла женскую команду противовоздушной обороны и не одну «шипучку» погасила собственными руками. Часто над крышами завязывались жестокие воздушные бои. Анна Степановна всегда с дрожью в сердце следила за ними, и все ей казалось, что в одном из наших самолетов обязательно сидит за штурвалом, бьет врага ее Николаи. «Только бы уцелел, только бы уцелел он, мой сынок…»

За рекой в перелесках, по всей округе стояли тыловые части. Колхозники поставляли им овощи. За летние месяцы в деревню понаехало много семей из ближайших областей и районов Воронежчины. Некоторые из них эвакуировались уже во второй, а то и в третий раз. В каждом дворе жило по десятку и более человек. Все шло под жилье: бани, сараи, погреба. На каждом огороде вырыли землянки. Жили эвакуированные и в школе, только три класса удалось сохранить для учащихся. Анна Степановна организовала занятия в две смены.

Во второй день начавшегося учебного года в деревню приехала женщина с двумя детьми, с которой Анна Степановна когда-то лежала в больнице. В прошлом случайные знакомые, теперь они встретились как родные сестры. С вечера наговорились, нарадовались неожиданной встрече, а ночью, во время очередной бомбежки, приезжая была убита… Сбежались люди, пришел Кирилл Фомич. Выяснилось, что под шум бомбежки женщину кто-то застрелил из пистолета. Поднялась паника, особенно среди эвакуированных, зародились подозрительность, недоверие друг к другу. Председатель колхоза сообщил об убийстве в воинскую часть.

Приехали работники контрразведки, долго вели следствие, но убийцу не нашли.

Бурно обсуждался трагический случай в школе. На Анну Степановну все это так подействовало, что она едва нашла в себе силы вести уроки. У приезжей осталось двое детишек. Проплакав всю ночь, утром пошли они по деревне искать свою маму. Анна Степановна забрала их к себе, утешала, успокаивала – ничто не помогало. Девочка, младшенькая, даже посинела в плаче и горе, чего доброго, заболеет, не выдюжит…

Какие только догадки не высказывались по поводу случившегося! Некоторые считали, что убийство – лютая лесть за что-то. Иные склонны были предполагать несчастный случай – в женщину угодила шальная пуля. А физрук доказывал, что на вражеских бомбардировщиках есть теперь такие пулеметы, у которых пули очень похожи на пистолетные.

У Анны Степановны возникли и другие соображения. Вечером они долго сидели в Вериной комнате, советовались, обсуждали, взвешивали все детали и обстоятельства. Алина была на дежурстве. Вера рассказала: ночью, после налета, она видела, как кто-то волчьими прыжками мчался с соседнего огорода, а потом шмыгнул в их кукурузник. Показалось, знакомый… Но только показалось…

Решили переговорить с председателем колхоза, Кириллом Фомичом и начать исподволь следить, наблюдать – помочь специальным работникам воинской части…

Антонина Глебовна принесла сонного Владика, спросила учительниц, не видели ли где Фомича.

– Поверите, третью ночь не спит старик, – пожаловалась она. – Пойду поищу.

Вскоре ушла и Анна Степановна. А Вера еще долго не ложилась, ждала Алину. Сложные, противоречивые мысли роились в голове – и о сегодняшнем случае, и о разных других обстоятельствах.

Вчера пришли в школу свежие газеты, тоже после долгого перерыва, как и письмо Валентине Захаровне. В «Правде» помещена небольшая заметка о действиях одного партизанского отряда на территории Белоруссии. И снова, как уже не раз бывало, в сводке – командир отряда С. А вдруг это Андрей? Светом счастья и надежды озарилась бы жизнь!.. Но разве мало на свете фамилий на «С»? Изныло, изболелось сердце… Сколько надеялась получить хотя бы какую-нибудь весточку, не письмо – записку!.. Не верила, понимала, что чуда быть не может, а все-таки ждала. Без надежды и вовсе жизни нет…

В час ночи вернулась домой Алина и прежде всего – как самую важную новость! – сообщила, что видела директора школы. Расхаживал с палочкой около своей квартиры, а как заслышал ее шаги, спрятался за угол: стыдно встречаться с людьми. А после рассказала про случай из ряда вон… В двенадцать часов ночи, когда обычно налетают на эти места вражеские самолеты, тот пост, где стояла Алина, заметил, что неподалеку от складов воинской части кто-то выпустил одну за другой три синие ракеты. Алина с дружинницами бросилась туда, хоть над складом уже начали кружить бомбардировщики. Никого не нашли. Наши зенитки ударили по самолетам, сбили их с курса: бомбы упали вдалеке от складов. Прибежали патрули из воинской части:

– Кто пускал ракеты?

– Не знаем, сами его ищем…

Потом прибегает запыхавшийся Анатолий Ксенофонтович и тоже к девчатам:

– Кто пускал ракеты? Я, – говорит, – с дежурства шел и увидел. Надо искать!

Рассыпались девчата и армейцы по всей околице, обшарили все и вся, но никаких следов шпиона не обнаружили. Анатолий Ксенофонтович сказал, что завтра он сам будет дежурить всю ночь.

Вера слушала молча, не перебивая сестру: пусть говорит, пусть расскажет во всех подробностях. Ведь даже слово, словечко может прояснить догадку. Или просветлить тяжелые мысли Веры, развеять предчувствия, что так давно уже беспокоят ее, а сегодня – особенно. Но слов этих у Алины не нашлось. И у Веры рождались свои… Их надо было произнести вслух, глядя сестре в глаза, зная, что на такое-то время от этих слов погаснут глаза Алины. Ведь Алина теперь у Веры – единственный родной человек. Чем дальше, тем больше меркнет надежда увидеть когда-нибудь мать, доброго, ласкового отца, дружных сестер, своевольного, но безгранично милого Сашку…

Нет, не может Вера промолчать, коль на душе вот так растет тревога. Ведь все это – высказанное – в помощь нашей армии, фронту. Чем только не пожертвовала бы ради фронта! Даже собой.

– Где сегодня собирался дежурить Анатоль? – тихо, с нескрываемым волнением спросила Вера.

– А что? – Алина мгновенно изменилась в лице, руки ее задрожали. – Почему ты так спрашиваешь об этом, Верка?.. Ну, к сараям, так что?..

– Алиночка, милая, прости и не пугайся, но мне почему-то кажется, что это он…

– Что?!.

– Это он сегодня пускал ракеты.

– О боже, что ты говоришь? – Глаза Алины налились слезами, в них было столько отчаяния, что Вера не смогла продолжать разговор. Не спеша разобрала постель, села на кровать, тяжело задумалась.

– Чего ты, Верочка, ну чего? – пуще прежнего заволновалась Алина. – Ну говори же, говори! Как он мог отойти от амбаров, если там был еще один человек? И вообще – как ты могла подумать такое об Анатолии Ксенофонтовиче?

– Я уважала твои чувства к нему, – тихо заговорила Вера, – потому что люблю и жалею тебя. Уважала, но больше не могу, хотя и знаю, как нелегко тебе будет это пережить и простить меня. Возможно, и не простишь, возможно, скажешь, не сестра я тебе, однако я решила больше не скрывать от тебя того, что начало так жестоко мучить меня. У этого человека все какое-то неестественное – внешность, походка, голос и даже то, как все время держит он левую руку в кармане. Что бы он ни говорил, мне кажется – говорит неправду. Что бы ни делал – все выглядит фальшью. Грызет, грызет предчувствие, что этот человек способен на любую гадость, даже на преступление. Только хитер он, как дьявол, маскируется ловко! Я долго сомневалась, не верила ни своим наблюдениям, ни даже фактам. Тут во многом была повинна и ты. Душа у тебя чистая, и я думала, ты быстрее почувствуешь, что наш физрук не тот, за кого мы его принимаем. И вот постепенно накапливались новые факты, которые все больше и больше рассеивали мои сомнения. Вспомни: были мы на окопах в те самые трудные дни. И он приходил с лопатой, а разве копал? Ходил по обороне, делал вид, будто тебя ищет, а в самом деле интересовался чем-то, запоминал. Вчера ночью, после этого жуткого случая с женщиной, я тоже видела его… Не на дежурстве, понятно. Это был он, теперь я уверена!

Алина зарылась головой в подушку, плечи ее судорожно задрожали.

– Почему ты так говоришь, почему так думаешь?..

– Мне это виднее, Алина, – покрепчавшим голосом продолжала Вера. – Виднее потому, что я смотрю на него совсем не такими глазами, как ты. Сегодняшний случай, о котором ты рассказала, еще больше убедил меня. Гневайся, делай что хочешь… И если я ошиблась, рада, счастлива буду. А теперь не могу переиначить своих мыслей, пойми меня, родная моя девочка!

– Я не сержусь, – с душевной болью произнесла Алина. – Я и сама все время света белого не видела от дум об этом человеке. Но как же можно поверить в то, о чем ты сейчас говоришь?!.

Анатолий Ксенофонтович утром был арестован, а чуть позже в деревне дознались, что прошлой ночью возле амбаров второго сторожа не было. Он почувствовал себя плохо, и физрук уговорил его пойти домой. Уговорил, а сам в двенадцать часов ночи побежал с ракетницей к воинским складам.

Под вечер в деревню прибыли следователи. Долго беседовали с жителями, с Анной Степановной, подружились с девочками, дочерьми намедни убитой женщины, увезли их к себе в гости.

Спустя несколько дней не только по Старой Чигле, но и по всем деревням окрест разнеслась жуткая весть: физрук старочигольской школы оказался совсем не тем человеком, за кого выдавал себя. Это был тот самый пройдисвет, который некогда прикинулся добрым спутником и обворовал женщину, позднее ставшую соседкой Анны Степановны по больничной койке. Потом, боясь быть опознанным, застрелил эту женщину, уже в Старой Чигле. Он и сигналил вражеским самолетам, и сообщал немцам по передатчику важные сведения о наших тыловых укреплениях и воинских частях. Никогда он не был ни Анатолием, ни Ксенофонтовичем, не был он, понятно, ни на каком фронте, а беспалым стал с той поры, как в детстве по дурости всадил руку в соломорезку.

Любомир Петрович, узнав обо всем этом, снова занедужил, хотя в последние дни уже вставал, собирался даже за дело приниматься. В школе дня два царил какой-то удушливый мрак, учителя и ученики, испытывая непонятную неловкость, с удивлением и печалью заглядывали друг другу в глаза.

Алине было тяжелее всех. После недолгого, но мучительного перерыва пришла она на занятия в первую смену. Которую ночь не спала, глаза глубоко запали. Объясняет ученикам правила по геометрии, а сама едва на ногах держится. И силится взять себя в руки, и не может. Класс чувствует это: вяло слушает, вяло воспринимает. Алина видят все, а поделать с собой ничего не может… Скорей бы звонок прозвенел, пошла бы снова домой – думать, передумать все сначала: почему, ну почему выпало из памяти то, что удивляло, пугало ее в первые встречи с этим человеком? И почему не хотелось говорить об этом с Верой? Страшно было услышать что-то неприятное, тревожное?..

Поговорить бы с ней после уроков. Или с Антониной Глебовной, Анной Степановной… Или с Владиком поиграть, все полегчало бы на душе.

На передних партах ребята вдруг весело заулыбались. А за ними вслед и те, что на «Камчатке». Поднимались с мест, глядя на дверь. Алина обернулась. В щелке приоткрытой двери она увидела знакомые – хитрющие и лукавые – глазенки, которым и удивилась, и обрадовалась. Владик! Следил, что в классе делается…