Текст книги "Расстаемся ненадолго"

Избави бог, она не думала так о своем сыне, но сердцу хотелось незамутненной правды. Когда все ясно, тогда и муки меньше.

Мать снова тихонько подошла к кровати, и Андрей отвернул рядно.

– Присядьте, мама, на минутку, – попросил он.

– Так у меня там в печке все… – забеспокоилась старушка. – А разве ты не спишь? Чего же ты?.. Целую ночь, поди, шли, притомились.

– Посидите минутку.

Мать присела на краешек кровати.

– Вы не ждали, что я приду, – спросил Андрей, – и ничего не слышали обо мне?

– А где же я услышу? – зашептала мать. – С той поры, как пришел Костя и сказал о тебе, ничегошеньки мы не слышали и не знали. Я было слегла тут, думала – не встану, когда доведались, что у тебя так с ногой было. А как начала двигаться, стала выправлять Костю к Вериным родителям. «Иди, – говорю, – сынок, проведай, как там. Дорогу ты знаешь. Где пешком, а где, может, подвезут. Дома с работой я сама как-нибудь управлюсь…»

– И Костя ходил туда, к нашим?

– Ходил, да никого не застал. Я же говорю: придет, сам все расскажет. А как у тебя, Андрейка, теперь с ногой? Она у тебя и в детстве побаливала.

– Сейчас не болит, – заверил Андрей, – совсем не болит. Приходится и ходить много, и верхом ездить – пока ничего!

– Ну и слава богу, сынок, – обрадовалась мать, – дай бог, чтобы не болела.

Она положила на плечо Андрею огрубевшую, но по-прежнему ласково-теплую ладонь, склонилась к его лицу. Потом провела рукой по боку до пояса и вдруг отшатнулась, стала осматривать одежду Андрея.

– Чего вы? – не догадываясь, в чем дело, спросил Андрей.

– И у тебя, сынок, эти самые, как их?.. Вон, что у хлопца на ремне…

– Гранаты? – засмеялся Андрей. – Без них, мама, нельзя на нашей службе, да еще в дороге.

– А я их очень боюсь, – призналась старушка. – Еще, не дай бог, ненароком упадет или ударится обо что-нибудь.

– Ну и что?

– Так разорвется ж!

– Нет, сама не разорвется, – объяснил Андрей. – Тут все так сделано, что она разрывается только тогда, когда сорвешь одно приспособление да бросишь ее далеко.

– Кто же вы, мой сынок? – не в силах больше скрывать своих сомнений, взволнованно спросила мать. – То ли красноармейцы-командиры, то ли партизаны эти самые, то ли, не дай бог…

Андрей ласково взял старушку за руку. Рука ее дрожала.

– Я слышал мама, как вы допытывались об этом у Зайцева. Он ничего не мог сказать, а я скажу. Мы партизаны, я командир партизанского отряда. Идем мы большой силой по районам, по таким местам, где много фашистских гарнизонов, складов, мостов… Подошли сюда, под наш район, я и решил забежать домой, проведать вас. Но мы уже так привыкли к своему положению, что и не подумали… Одним словом, нам казалось, что партизана каждый сможет узнать.

– Да я и узнала! – радостно зашептала мать. – Я так и подумала! Однако ж, Андрейка, время теперь такое неспокойное. Вон Захаров-больший, не при нас будь сказано, тоже пришел домой. А кто он теперь, чего пришел, никто не знает.

В печке что-то зашипело, Зайцев растерянно забренчал ухватом. Мать бросилась к нему на помощь.

– Дайте я сама, сама! – отнимала она ухват. – Вам не с руки моими инструментами… перевернете чугунок.

– Тут чуть ли не вредительство с моей стороны, – шутливо оправдывался Зайцев, – считай, что сон на посту. Недосмотрел.

– Ничего, ничего, – успокоила хозяйка, – и у меня так бывает…

Потом она снова вернулась к Андрею.

– Вот я и говорю… Что человек думает, что собирается делать, об этом, может, и родители его не знают.

– Это Адамик? – спросил Андрей. – Так его вроде звали?

– А кто же! Он! Так что не обижайся на меня, сынок. Счастлива я, что ты наведался. Хоть нагляжусь на тебя… Кто знает, как дальше будет… Старая я… А сейчас такое время, что бог знает…

– Я не обижаюсь, – ласково сказал Андрей и прижался щекой к видавшей всякую работу материнской руке, – понимаю вас. Это хорошо, что мы поговорили, и мне радостно за вас. Встречал и я таких, как этот Адамик. Немало встречал. Только по мне лучше не жить, чем быть похожим на таких людей.

– Я же знаю, Андрейка, – тихо согласилась мать, – ты с малолетства такой вот… Растревожила я тебя? Поспи хоть маленько. Скоро картошка сварится, еще там кое-что, да будем есть.

К завтраку приехал Костя. Когда мать сказала об этом, Андрей встал, подошел к окну посмотреть: как он приехал, на чем? Оказалось, транспорт его – длинные сапки, похожие на те, на которых партизаны везли Ольгу Милевчик. Самотужный транспорт остановился у самого порога сеней. На них лежали сухие сосновые сучья, чисто отеребленные. На Косте поношенный кожух, подпоясанный веревкой, за которую сзади засунут топор, сапоги со множеством разных заплат, одна на другой. Парень вспотел, лицо, всегда бледно-матовое, порозовело, из-под шапки с опущенными, снизу вздернутыми ушами выбивалась прядь мокрых потемневших волос. Мать выбежала навстречу, шепнула младшему сыну, что в хате гости, и Андрей увидел, как просиял Костя, смахнул рукавом с лица пот. Андрей тоже обрадовался: Костя остался таким же, каким был в минуты прошлой встречи и памятного прощания на берегу гомонливого ручья.

– Вот мой брат! – с гордостью представил Андрей своим спутникам Костю, когда тот вошел в хату. Он шагнул от окна, бросился к нему в объятья. Кожух и шапка брата холодные, а щеки горячие… Одежда, руки его пахли смолой и древесной корой.

– А мне сегодня говорили о тебе! – сдавленным от волнения голосом сообщил Костя. – Я и раньше догадывался, по сводкам, но это ж догадки только… Добрый день, товарищи! – от души, как давним друзьям, пожал он руки Зайцеву и Мише Глинскому.

Некоторое время спустя Зайцев лег отдыхать, Глинский заступил на дежурство, а Андрей попросил мать, чтоб она любыми способами отваживала от хаты соседок и вообще посторонних. Если же кто зайдет, на виду будет только Костя, все остальные – по разным углам: дежурный в сенях за шкафом или на чердаке, Андрей и Зайцев – за занавеской у печи.

Братья примостились у той кровати, на которой спал Зайцев, повели долгий, задушевный разговор. Костя сидел на скамеечке, прибитой к печке, Андрей – напротив – на табуретке.

– От кого слышал о нас? – спросил Андрей.

– От наших партизан… Ты, конечно, догадываешься, что я не за дровами ездил. Дрова у меня заготовлены еще с лета. Все время держу связь с нашими хлопцами, помогаю, чем могу, а вот как дальше быть, правду сказать, сам еще не знаю. Совесть мучает, что очень мало делаю, хоть даже за это могу попасть черту лысому в лапы. Мать жалко! Хорошо, что ты наведался: так хотелось посоветоваться с тобой! Сколько думал, вспоминал наши прежние разговоры при встречах, в письмах!..

– А как здесь? Примечают, кто куда отлучается?

– Кое-кто уже косо посматривает, чего это я так часто езжу за дровами, – продолжал Костя, – почему иной раз исчезаю из дому. Есть тут гадина одна, Рожка. Вряд ли ты его знаешь! Он не из Грибков, в поселке живет. Старостой его немцы поставили. Такая паскудная душа, что за копейку родного отца продаст. К людям пока не очень вязался, потому что все время государственным добром торговал. Ты же знаешь, у нас тут большая стройка перед войной начиналась. Осталось много цемента, не успели наши вывезти. Вот и наложил Рожка лапу на него, начал продавать. Нашлись такие, что покупали. Пришел однажды к нам – меня не было дома, тоже за дровами ездил – и говорит старухе: «Одолжи мешки, так я тебе пудик цемента подброшу».

Не дала мать мешков и от цемента отказалась. Понравилась жулику такая торговля, прибрав цемент, начал прикидывать, что бы тут еще продать. Разобрал эмтээсовскую кирпичную мастерскую, а недавно спилил все тополя у нас, тоже – на продажу. Распродаст все что есть, тогда, видно, и людей начнет продавать.

– А нельзя его?.. – Андрей поднял на брата глаза.

– Собираются хлопцы, – сказал Костя. – Однако найдется другой такой же на его место.

– И другого уничтожить! Третий побоится. Надо, чтобы эта нечисть боялась вас, а не вы ее. Ты поговори со своими хлопцами. Мы так все время придерживаемся такой линии. Не мешало бы вашим встретиться с Васильевым. Слышали, подпольный обком сейчас здесь?..

– Знаем, – подтвердил Костя. – Я передам своим наш разговор. Может, даже сегодня ночью.

– А тебе, Костя, – продолжал Андрей, – надо все-таки переходить в отряд.

– А мать? Как оставишь старуху, на кого покинешь? Думал я об этом, и не раз.

– А говорил с мамой?

– Говорил! Плачет, бедная: «Все меня покидаете на старости, не переживу, помру – никто знать не будет…»

– Мать, само собой, нельзя оставлять, – твердо сказал Андрей, – особенно здесь, в деревне. Мы решили крепко потрепать здешние гарнизоны. Понятно, с помощью местных отрядов.

– Один гарнизончик уже сам сбежал, – усмехнулся Костя. – Слухи идут, что огромные силы движутся, с мощным вооружением, чуть ли не регулярная Красная Армия.

– Сила у нас и в самом деле немалая, – согласился Андрей. – Ну, значит так: дальше видно будет, как все сложится. Может, все повернется так, что можно будет потом матери дома жить или у кого-нибудь из близких людей на Полесье. А пока надо идти в отряд обоим.

– Вряд ли согласятся хлопцы, – усомнился Костя.

– Как это не согласятся? А если другого выхода нет?.. Давай тогда я заберу мать с собой.

– Тоже не дело, – заметил Костя. – Вы все время в рейдах, да и трудно будет старухе оторваться от родных мест: нигде за свой век не бывала. Но посоветуемся, поговорим втроем.

– Кстати, чем тут занимаются учителя? – спросил Андрей. – Я как-то всю дорогу интересуюсь этим. Может, потому, что и сам имею к ним некоторое отношение…

– Большинство в партизанах, – ответил Костя. – Один завел лошадку, копается понемногу в земле. Ждет, что откроются школы, пойдет учить.

– А что, здесь собираются открывать школы?

– Кое-где, слышно, собираются. Есть тут у нас несколько «ходатаев» – ходят, агитируют.

Андрей засмеялся.

– Кого же они учить хотят и каким наукам? В районе, где наши базы, тоже появился один «защитничек народного образования», да еще какой! Неутомимый, глубоко убежденный в своей правде «агитатор» и «философ». До войны преподавал математику в средней школе, заслуженный учитель. Ходит теперь по деревням, уговаривает, подбирает себе кадры. И с кем попало не заговорит, старается завербовать самых лучших, самых опытных и авторитетных учителей. Даже соцпроисхождение проверяет и, если находит что-нибудь несовместимое с требованиями советской школы, не принимает на работу. Трубит повсюду, что фашисты не будут совать носа в народное образование, и сам этому верит.

– Пришел бы он сюда, – зло заговорил Костя, – показал бы я ему… как вон в детском доме уже сейчас висят фашистские портреты и плакаты, а детей заставляют кричать «хайль Гитлер». Нет, наши местные «защитнички» чувствуют, что без Гитлера не обойтись, а ратуют за школу, пожалуй, только для заработка. Учителям и в самом доле не с чего жить. Особенно у кого большая семья.

– Тебе и самому, верно, нелегко? – спросил Андрей. – Голодаете?

– Пока не очень, но бывает, что и под скатертью ни крошки, постимся, – признался Костя.

Андрей грустно вздохнул:

– И мать?

Костя потупился.

Оба долго молчали.

Старушка тем временем тихонько, без скрипа, вошла в хату, подошла к умывальнику, неслышно поставила на лавку маленькое корытце. Так же тихо вынула из печи теплую воду. По всему видно, наибольшей ее заботой было – не мешать разговору сыновей, не разбудить того, кто так сладко спит за домотканой ширмой.

Андреи глянул на корытце, увидел картофельные очистки. Не спрашивая понял, что с ними будет делать мать. Нальет теплой воды, промоет, поставит сушить. А потом истолчет на муку…

Костя догадался, о чем думает брат, и с нарочитой бодростью сказал:

– Вот, ходил на днях по миру, выменял малость картошки да ячменю на кутью. Перебьемся несколько дней, а там опять схожу. Все равно мне ходить… надо.

– Как же ты ходишь? Разрешают?..

– Рожка справку пишет, – ответил Костя. – Подмажешь, так он хоть черту напишет.

Разговор опять оборвался. Незаметно для брата Андрей начал прикидывать, что бы из своей одежки оставить дома для поддержки семьи?

Позвал мать, и они еще долго советовались втроем.

III

Поздней ночью Костя проводил брата в отряд. Шли уже знакомыми тропками.

Не так давно Андрей провожал его самого. Намного тяжелее были те проводы, совсем незнакомы тропки.

– Значит, будем жить, как решили? – остановившись за Древоскепом, спросил Андрей.

– Только так, – подтвердил Костя.

– Пиши мне, – попросил Андрей. – Из отряда нетрудно будет пересылать мне весточки.

Когда Андрей зашагал дальше без брата, скоро почувствовал – идти стало значительно труднее: каждую минуту присматривайся, следи, чтоб не сбиться с тропинки, не наткнуться, не споткнуться. С Костей было иначе: шел быстро, уверенно, даже под ноги не смотрел, а тропинка все время перед ним. Сразу видно, не раз хаживал человек по этим лесам и болотам и днем и ночью. Такие люди очень полезны в отрядах. Андрей с гордостью подумал о том, что из брата может получиться хороший партизан, и в отряде будут любить его за ровный характер, за неподкупную честность, стремление быть всегда в действии, в работе. Когда мать сказала, что Костя ходил к родителям Веры, Андрею вначале это показалось странным. Но теперь стало ясно, что ничего тут странного нет: Костя может пойти куда только понадобится и, безусловно, дойдет, доберется.

Не многое Костя разузнал в том дальнем заводском поселке, где в первые дни войны встречался с Андреем и Верой. Об Андрее ему сказали, что перед самым приходом сюда немцев он исчез. Не попал, слава богу, в лапы оккупантам. И все. Куда исчез, при каких обстоятельствах, дознаться не удалось. Говорили местные люди, что одновременно оставила родной дом и Вера, однако с Андреем она ушла или одна, никто не знал. Видно, не знали этого и родители.

Ни родителей Веры, ни ее сестер Костя не застал. На месте их хаты стояла лишь обугленная печь с длинной трубой. Рядом лежала охапка сухих поленьев, снег возле припечка был вытоптан. Мало домов уцелело в поселке. Горел он за время войны раз десять, а сколько раз бомбили, никто и сосчитать не мог. Завод, наполовину разрушенный, не работал, рабочие разбрелись кто куда. Хотели оккупанты согнать оставшихся на ремонт завода, но ничего из этого не вышло. Начнут ремонт в одном корпусе, тотчас в другом случится или пожар, или взрыв.

Расспрашивая о Вериных родителях, Костя узнал обо всем, что тут было. В первый день, ворвавшись в поселок, фашисты бросились к обрыву над рекой и открыли огонь по людям, которые на лодках, на челнах, на чем только можно было переправлялись на другой берег.

Сашка сидел в это время в пещерке, выкопанной им же самим под обрывом. Выстрелы над головой, жуткие крики женщин и детей на реке раздирали мальчику душу. На тихом плесе колыхались, плыли по течению узлы с одеждой, домашний скарб, а между ними мелькали, всплывая, исчезая, головы людей, руки, кончики пальцев детей… Лодки и челны, пробитые пулями, медленно наполнялись водой. На некоторых лежали люди, и Сашка не мог разобрать, живые они или нет. Он дрожал от волнения, страха. За пазухой у него были две гранаты, подобранные у железнодорожного моста. Еще вчера там несли охрану красноармейцы, все до единого знакомые мальчику: он часто носил им ягоды. «Бросить одну гранату на обрыв?» Нагретые на солнце, они почти не слышны были за пазухой, можно только догадываться, где их кольца. Вынуть кольцо, и готово… Сашке показывали, как надо бросать гранаты.

Вдруг неподалеку из воды вынырнула головка с маленькими косичками. Булькнула в ужасе открытым ртом и снова исчезла. В косичках ленты, не то черные, не то вишневые. Сашка быстро вытащил из-за пазухи гранаты, сложил в пещерке, нырнул в воду и скоро поймал тонкую косичку…

Чуть не до сумерек не вылезал он из пещерки, как мог ухаживал за посиневшей девочкой. Она лежала бочком на желтом песке, тихо стонала и дрожала.

– А тут у тебя не болит? – спросил Сашка, трогая мокрую косичку.

– Нет, – ответила девочка.

Мальчик вспомнил, как еще вчера он оттаскал ее за косы: она показала ему язык и поморгала часто-часто, так, как это делает Сашка. А сейчас жалко было девочку: не верилось, что не болит голова от того, что, спасая, он тащил за волосы…

Потом, в последующие дни, фашисты шарили по хатам, по сараям, всевозможным закуткам, искали красноармейцев и оружие. Какой-то гад шепнул им, что у Вериных родителей жил красноармеец, даже командир. В избу ворвались трое фашистов, начали обыск. Устин Маркович был в это время дома, сколачивал какой-то ящик, а Полина Михайловна штопала старый мешок. Был тогда дома и Сашка, но он спрятался в сенцах, боясь, как бы немцы не арестовали его за гранаты. Галя и Валька еще утром побежали на хутор к тетке.

Перевернув все, что было в хате, фашисты нашли запасной комплект обмундирования Андрея. Яростно заболботав, долговязый, плосколицый немец брезгливо взял в руки гимнастерку с синими петлицами и подошел к Устину Марковичу.

Хозяин встал. Пред ним – холодные стеклянные глаза, сухая шея с выпяченным кадыком. Вспомнилось, как однажды в прошлую войну он, Маркович, в рукопашном бою схватил за кадык вот такого людоеда-немца, свалил под ноги. Может быть, вот этот самый фашист сбросил бомбу на маленькую Ларку, избивал старых рабочих за отказ идти на завод, лежал на желтом обрыве над рекою и расстреливал женщин, детей…

Устин Маркович глянул фашисту в глаза, и тот заморгал, невольно попятился.

– Дгей! – сквозь зубы прохрипел фашист. Что это означало: «дай» или «где»?

– Он пошел на фронт, – спокойно ответил Устин Маркович, хотя и видел, что немец по-русски не понимает.

– Дгей! – уже изо всех сил крикнул фашист и хлестнул гимнастеркой старика по лицу. Устин Маркович с места не сдвинулся, даже глазом не повел. Только редкие седые пряди волос смахнулись на лоб, прикрыли вдруг ставшие глубокими морщины.

В лютой злобе фашист поддал ногой ящик, который мастерил Устин Маркович. Железный, с длинной ручкой, молоток отлетел с ящика под скамейку.

– Дгей! – повторил фашист свое, очевидно, единственное «русское» слово и потряс гимнастеркой перед лицом хозяйки. Старушка испуганно смотрела на Устина Марковича, не зная, что ответить, что надо делать.

– Дгей, дгей, дгей! – закричал фашист в бешенство и начал хлестать ее по лицу гимнастеркой.

Сашка выбрался из своего тайника между шкафом и стеноп, заглянул в открытую дверь. В этот момент долговязый ударил мать кулаком, и она упала. Жалость к матери, ненависть к фашисту пересилили страх, и мальчик с криком вскочил в комнату. Фашисты били мать лежачую. Стиснув кулаки, Сашка коршуном бросился на врагов, но отец опередил его: выхватив из-под скамейки молоток, он с размаху опустил его на голову долговязого, а другому рассадил перепосицу…

Третий успел выстрелить.

– А-а-а! – иступленно закричал мальчик и выхватил из рук упавшего отца молоток.

Третий фашист выстрелил еще раз, пхнул Сашку ногой и вышел из хаты.

…Сашка не мог вспомнить, как очутился под кроватью, сколько времени прошло, когда он опять увидел фашистов. Теперь их было много. Пороховой едкий дым щекотал в носу, сдавливал дыхание. Немцы суетились возле стола, и автоматы их время от времени, сталкиваясь, позвякивали. Сашка чуток пошевелился, почувствовал, что мог бы встать, и вдруг похолодел от страха: неужели только он один остался в живых? Фашисты с холодным равнодушием переступали через лежащего отца, а мать затолкали под скамейку. Что здесь произошло?.. В голове какой-то противный шум, в левом боку глухая боль… Вспомнились выстрелы, крики, замелькали злые стеклянные глаза… На миг все это закрыло огромное холодное дуло какого-то оружия… Черт знает, что это за оружие. Из дула идет вот этот едкий, вонючий дым…

Немцы хлопочут над своими двумя убитыми солдатами. Все они очень похожи на долговязого. Вот один фашист вертит в руках отцовский молоток, хлопая глазами. Сашке кажется, что молоток сейчас вырвется из рук немца и ударит по затылку того фашиста, что склонился над долговязым…

…Немцы берут трупы своих на руки, выносят. Сашка слышит, как они запирают двери сначала в хате, потом в сенях. Становится тихо до жути, и Сашка даже свое дыхание слышит, частые, трепетные удары сердца. Он не рад, что все это чувствует, слышит, ибо хочет прислушаться к другому. Ему кажется, что поблизости еще кто-то дышит, очень слабо, прерывисто.

Вдруг видит, мать чуть-чуть шевелит рукой. И снова перед глазами – черное дуло, отец с длинным молотком в руках. Отец высокий, чуть не под потолок. Немцы против него – коротышки…

Сашка напрягает силы и словно взлетает с места. В боку сильно закололо, но он уже на ногах, он бросается к матери. Руки у нее холодные, а лицо теплое. Тут же, рядом, отцовская рука, пальцы крепко сжаты в кулак. Мальчик припадает щекой к ней, потом вскакивает и бежит за водой. В ведре воды нет, фашисты всю извели, отливая своих, и Сашка, схватив ведро, бросается к двери. Но они подперты чем-то снаружи. С разгона бьет ведром в дверь – не помогает. Тогда он открывает окно и видит немцев неподалеку от хаты. Верно, сгрудились вокруг своих мертвецов. Один замечает Сашку, кричит, но… Сашка уже за хатой. Выстрелов он почти не слышит, только представляет, как сыплются от пуль оконные стекла.

– Дедушка, воды! – кричит он старому паромщику, который бежит навстречу и кому-то машет рукой.

– Вижу, сынок, вижу!

– Воды, воды!

Бегут и еще люди, некоторые с ведрами. И Сашка поворачивает обратно, к своей хате, чтоб открыть запасную дверь, ту, что от леса, в темную каморку. Отец прорезал ее уже в войну.

По крыше хаты сизыми клубками перекатывался дым.

– Вода не поможет уже, – говорит Сашке старик и, пригнувшись, ныряет в каморку.

– А-а, дедушка! – в отчаянии кричит мальчик.

…Люди отлили водой Сашкину мать, наспех перевязали рану у отца на груди. Перевязали на счастье, не зная, живого или мертвого.

Отца и мать вынесли через узенькую дверцу, спрятали в землянке, что в гуще леса. Старый паромщик еще несколько раз забегал в хату, вытаскивая кое-какие пожитки. Сашка снова подскочил к пылающей хате, когда старик в последний раз, давясь дымом, протиснулся в дверцу с охапкой каких-то лохмотьев. Густой черный дым валил из дверцы с таким напором, что казалось, вот-вот рухнет стена. Сашка пригнулся, вытянул вперед руки и нырнул в дым, как в речку.

Скоро он вылетел из каморки, разбивая жадные ползуны горячего дыма, побежал к противоположной стороне хаты. Немцы отхлынули подальше – пожар припекал. Подъехали две легковые машины. Сашка выскочил из дыма, бросил одну гранату, за ней вторую и опять исчез в дыму-пламени. Грохнул сдвоенный взрыв.

Перебежав на подлесную сторону хаты, мальчик шмыгнул в густой папоротник. Пока гитлеровцы опомнились, открыли стрельбу, он был уже далеко, в глубоком овражке, пули свистели над головой. Пересохшим ручьем он бежал дальше и дальше, пока не упал, обессиленный, на землю.

В лесу была удивительная тишина, слышно, как зяблик скачет по стволу старой сосны и клюет, теребит клювом сухую кору. Пахнет прелью, прошлогодней листвой. Лежать приятно, только очень хочется пить, жаль, не глотнул водички, когда был у колодца. Сильно жжет в боку, вроде выше того места, где болело раньше. Сашка посмотрел, что там, и увидел большой синий кровоподтек, а над ним подсохшую красную полосу. Значит, рана. Сильный удар немецкого сапога и рана… Сейчас ранили или раньше? Верно, раньше.

Чтобы скорее зажило, Сашка приложил к ране длинный блестящий листок, который сразу же прилип к телу. Полежал еще немножко и пошел искать своих. Сколько раз он бывал в этом лесу, нет, наверное, дерева, на которое не взбирался бы, куста, под которым не искал бы птенцов, а все равно казалось, будто места совсем незнакомые, и кто знает, в какую сторону идти.

Солнце село еще тогда, когда Сашка был в овражке, а теперь в лесу – не ко времени зыбучий сумрак.

Брел, брел Сашка и набрел на то место, куда прибегал в первый день войны. Он сразу узнал его. Вот тут, под развесистой сосной, сидел дядя Андрей, напротив него – Вера, рядом – Валька, Галя и маленькая Ларка. Хоть и жутко было тогда от истошного крика тетки Марьи, однако кругом были свои, а со своими не так страшно. А сейчас никого…

Сашка сел под сосной, где сидел когда-то Андрей. Теперь можно не бояться: отсюда он уже попадет в любое место. Сквозь густую затуманенную листву просвечивало далекое зарево. Далекое и широкое. Сашке казалось – шире поселка.

«Неужели зажгли все дома? Со злости, что меня не нашли… А добросил я гранату в самую ихнюю середку или не добросил?»

И вдруг Сашке подумалось, что, наверно, много-много немцев шарит сейчас по лесу, ищут его. Скоро эти стеклянные глаза засверкают здесь… Мальчик прижался к комлю сосны, ему стало страшно. Взгляд пронизывал самые густые, сумрачные уголки, слух ловил самые тихие шорохи.

Никого не видно, ничего не слышно… Стыдно стало – испугался! Вспомнил, взрослые говорили, что немца ночью в лес рожном не загонишь. Но ведь враги могут подкарауливать и на опушке леса!.. И Сашка решил подождать, пока стемнеет совсем.

На самом деле фашисты удрали из прилесного поселка еще засветло, нагрузив свой транспорт собственной мертвятиной. Грузить было что: к тем двум, которых убил Устин Маркович, Сашка добавил еще троих.

Перед отъездом фашистские изверги подожгли поселок.

Когда Сашка пришел домой, хаты и в помине уже не было, осталась только печка. Вместо стен курились огромные головешки, да дышали груды угля, подернутого легким, как пух, пеплом. Мальчик застыл у пожарища, горестно опустил руки. Вот тут, в этом уголочке, где теперь темнеет соломенный пепел, еще сегодня стояла его кроватка, сделанная руками отца. Минувшей ночью Сашка спал на ней… Чуть дальше, в красном углу, стоял стол, на котором лежал под белой салфеткой хлеб…

Еще горше стало, когда вспомнил о хлебе. Очень захотелось есть. А кто даст поесть, если мамы нет?..

Он пошел вокруг пожарища. Ничего не искал – что тут мог он найти! – однако и глаз не оторвать от головешек, пепла… Сил нет уйти отсюда, все-таки здесь – своя хата… И никакого дома теперь нет нигде. Надо идти искать родителей, надо скорее узнать, что с ними. Неодолимое детское чутье подсказывает, что все должно быть тут, все должно быть дома. Вот что-то знакомое средь неостывших угольков. Мальчик всматривается: ага, отцовский молоток! Надо забрать его.

Сашка находит длинный прут и пытается подцепить им обгоревший, еще горячий обушок…

В это время к нему подошли Валька и Галя. Мальчик заслышал их шаги, обернулся. Сестры удивленно, несмело-радостно смотрели на него зареванными глазами.

– Ты здесь, Сашка? А где папа и мама?..

О дальнейшей судьбе Вериной семьи Косте не все удалось разузнать, потому и Андрею рассказал только то, что рассказали ему. Все они остались живы. Мать поправилась быстро. Устин Маркович долго не приходил в себя, рана оказалась тяжелой, но могучая сила стеклодува одолела беду. С помощью друзей-товарищей, что уберегли его от фашистской расправы, был найден приют, даже лечение велось, насколько позволяли условия. А встал Устин Маркович на ноги – семья Лагиных ушла к партизанам.

До отряда еще далеко было идти, когда Андрея и его бойцов встретил их вчерашний проводник. Ждал он, как видно, долго: морозец невелик, и затишно в лесу, но, как заметил Андрей, продрог проводник изрядно. Как-то совсем ссутулился… Шагая впереди по стежке, размахивал руками, то и дело поднимал воротник подшитой овчиной домотканой свитки. Прогалинку, где ждал их, вытоптал вдоль и поперек. Знать, пришлось потоптаться, боялся разминуться с партизанами.

– Задержались вы, – добродушно упрекнул проводник.

– Давно ждете?

– Давно, почти с самого вечера.

– А почему тут ждете нас?

– Потому что отряд…

Проводник не договорил: впереди прогремело несколько взрывов, видно, гранатных, поднялась автоматная трескотня.

Зайцев рванулся было туда, но Андрей остановил его.

– Погоди! – И повернулся к проводнику: – Что там?

– В деревне каратели, – ответил тот. – Наши их окружают. Комиссар потому и послал меня…

– Ясно, – спокойно проговорил Андрей. – Пошли!

Он не пошел, а побежал, на бегу вытаскивая пистолет, поправляя на поясе гранаты. Проводник опередил его, бежал, пригнувшись, как-то странно поводя головой из стороны в сторону, размахивая руками. Остановился на опушке и, тяжело дыша, сказал:

– Наши должны быть по тот бок деревни, – проводник махнул на запад, – а с этого, от леса, дорога немцам открыта. Здесь их встретят…

В деревне гремела пальба, частые взрывы, в последнюю минуту заговорил крупнокалиберный пулемет.

– Что у них – танки? – тихо спросил Андрей.

– Вроде есть один, и бронемашины есть.

Вдруг совсем близко раздался хлесткий треск автомата. Проводник отскочил за сосну, а Андрей распластался на снегу, чтоб лучший обзор был. По экономичности стрельбы он чувствовал, что тут, наверное, свои, однако разглядеть ничего не мог. Подал знак своим хлопцам и пополз на выстрелы. Вслед за Глинским и Зайцевым полз и проводник.

Скоро Андрей заметил две фигуры в бушлатах, с белыми повязками на рукавах. Люди лежали рядышком в сугробе возле плетня. Вот они опять начали стрелять. Андрей глянул в ту сторону, куда они стреляли, и увидел: на дороге показалась кучка немцев. Показалась и вмиг исчезла: в темноте не разобрать, упали фашисты на снег или укрылись за постройку. Минуту спустя на дорогу выскочила бронемашина, за ней вторая… Видать, в суматохе водитель угодил в ухаб, машина забуксовала. Вторая хотела обминуть ее, вырваться вперед, но на обочине соскользнула в засыпанный снегом глубокий кювет. За машинами короткими перебежками наступали пехотинцы. Люди в бушлатах открыли огонь по ним, в ответ им застрочили сразу два пулемета.

– Прекратите огонь! – крикнул Андрей, и по тому, как автоматчики обернулись, тотчас выполнили приказ, стало ясно, что они узнали его голос. Командир кивнул Зайцеву. Тот вытащил из-за пояса две гранаты и ужом пополз к передней бронемашине. За ним рванулся и Глинский.

– Миша! – услышал Андрей радостно-восхищенный вскрик.

Кто это вскрикнул, он не успел определить по голосу. Но кто-то из тех, кто лежал в нескольких шагах от Андрея.

Вокруг бронемашин в панике метались каратели, их становилось все больше, некоторые бешено рванули вперед, опережая друг друга, путаясь в полах расстегнутых шинелей. Пальба в деревне усиливалась и заметно приближалась сюда, на восточную околицу. Стрекота крупнокалиберного пулемета уже не было слышно. Вот прогремели взрывы подле бронемашин. Андрей приподнялся. Слева во главе группы стрелков с белыми повязками на рукавах бежал комиссар отряда. Ушанка его сбилась на затылок, отпущенная за время рейда борода раздваивалась, прикрывая щеки и уши.