Текст книги "Россия белая, Россия красная. 1903-1927"

Глава 14
ИСХОД

И вот мы идем пешком по дороге, волоча багаж, который сумели взять с собой. Толпа беглецов, в которой мы заняли место, увлекает нас с собой, толкает. В этой двигающейся на запад группе, чью судьбу мы сейчас разделяем, по меньшей мере двести человек.

Нас мучает жара – сентябрь в этих краях очень жаркий. Она делает ходьбу еще труднее; я чувствую, что идти еще далеко, и беспокоюсь за матушку, которой шестьдесят лет.

Дорога забита людьми, лошадьми, повозками, которые все передвигаются с одинаковой скоростью. Это река, течение которой время от времени разрывается, обтекая сломанную повозку или павшую лошадь; обойдя препятствие, поток вновь смыкается. Те, кто обременен большим багажом, понемногу избавляются от него. Они бросают то, что у них есть, не зная, что их ждет, и живя лишь одной мыслью: уйти как можно дальше. Любой инцидент: разорвавшаяся над нашими головами шрапнель, споткнувшийся от изнеможения старик, упавшая в обморок женщина – почти не нарушают движения этого потока. Он несет нас, заставляя двигаться, как и догоняющая угроза. Нужно идти.

Мы оказываемся в хвосте толпы. Поверив объявлению штаба белых, мы покинули город в числе последних его обитателей. Чтобы понять тяжесть ситуации, нам потребовался демонстративный проезд генеральши Шкуро. Из-за задержки мы не смогли найти в городе ни одной повозки, никакого транспорта. Примчавшись в гостиницу, мы поняли: бежать надо немедленно или не бежать вообще, наполнили дорожный несессер оставшимися у нас драгоценностями и ценными вещами, скатали в узел матушкину меховую накидку и мой запасной костюм. С этим грузом мы торопливо побежали по улицам, догоняя беглецов, среди которых идем сейчас в надежде на спасение. Мы едва убежали от красных.

Многие люди, столь же доверчивые, как и мы, попали в их лапы. Позже нам станут известны роковые последствия того невероятного обмана. Один наш знакомый, молодой офицер по фамилии Пфаффиус, сын бывшего статс-секретаря народного образования, бежавший в Кисловодск, поверил в выдуманную победу белых и не стал торопить с отъездом свою невесту, оставшуюся в городе. Он мирно идет с ней к ее родителям попрощаться. На нем форма. Повернув за угол, они наталкиваются на первое подразделение большевиков, входящее в город. Красные, узнав по золотым погонам офицера, бросаются к нему и убивают на месте. Его невеста падает на колени, умоляя пощадить молодого человека: ей отрезают голову.

В этот момент, не зная еще об этих фактах, мы радуемся, что вовремя покинули Кисловодск. Доносящийся до нас шум боя ясно дает понять, какой угрозе мы подвергаемся, и заставляет ускорить шаг. Мы радуемся оттого, что на дороге рядом с нами многие представители нашего круга.

Среди них, насколько помню: великая княгиня Мария Павловна, тетка царя, и два ее сына, великие князья Борис и Андрей; графиня Карлова, бывшая фрейлина императрицы и морганатическая супруга герцога Мекленбург-Стрелицкого, родственника императора; герцог Мекленбург-Стрелицкий, брат мужа графини Карловой, и вся семья графини; княгиня Багратион-Мухранская, светлейшая княгиня Голицына и еще одна княгиня Голицына (супруга князя Владимира) и многие другие.

Но всех уже охватили паника и эгоизм. Это напоминает ситуацию на тонущем корабле, разве что в смягченном варианте. А что, собственно говоря, как не пассажиров такого корабля, представляет это обезумевшее собрание аристократов?

У этих знатных особ проявляются низменные инстинкты; в минуту опасности они сами рвут связи, которыми так дорожили еще вчера. Сегодня каждый за себя! Эта перемена особенно заметна у тех, кого происхождение и жизнь совершенно не подготовили к испытаниям. Светлейшей княгине Голицыной, которой было тогда лет двадцать, повезло раздобыть большую повозку. Она расположилась в ней со своим ребенком, сидевшим на коленях у няни, и незначительным багажом. Мы с матушкой идем пешком немного впереди повозки и еще не видим ее. В какой-то момент, поскольку дорога немного освободилась, лошади прибавляют ходу, и повозка проезжает мимо нас. Узнав княгиню, я вскрикиваю от радости: я прошу у нее место на повозке для матушки, нисколько не сомневаясь, что получу его. Не то чтобы я рассчитывал на благодарность за услугу, оказанную мной ее мужу несколько дней назад: вполне возможно, что княгиня о ней ничего не знает. Но хотя они с моей матушкой не поддерживали особо дружеских отношений, все же были хорошо знакомы. Кроме того, княгиня почти на сорок лет моложе матушки. Однако эта молодая женщина отказывается предоставить нам место. Тогда матушка ставит на край повозки свою сумку; она довольно тяжела, а я не могу ей помочь, потому что сам несу чемодан и узел с вещами. Княгине, увидевшей ее жест, матушка говорит:

– Возьмите хотя бы мой несессер.

– Тогда моему ребенку не хватит места, – отвечает княгиня и сбрасывает сумку на дорогу.

Я подбираю ее, и мы продолжаем путь.

Мы продолжаем путь пешком и проходим двадцать четыре километра. Наконец-то мы вышли из зоны попадания шрапнели, которая вначале все-таки наносила потери нашим рядам. Что касается большевистских войск, то если в тот момент мы не понимаем, почему они не преследуют нас, чтобы перебить всех, позднее мы узнаем причину такого милосердия: красные, по большей части оборванные и голодные, едва ворвавшись в Кисловодск, принялись грабить виллы и гостиницы. Эти беспорядки, которые, как говорили, проходили с невообразимой жестокостью, задержали их и спасли нас.

Наконец пришла ночь, а с ней покой. Мы добираемся до горной деревни Тамбиевский аул, полностью принадлежащей казачьему помещику Тамбиеву. Это очень кстати, потому что матушка совсем выбилась из сил.

Казак Тамбиев открыл для беглецов свой дом. Собственную спальню он уступил великой княгине Марии Павловне, а комнату сына – двум великим князьям. Мы с матушкой располагаемся на полу в гостиной вместе с еще примерно сорока беженцами.

В шесть часов утра несколько казаков нашего хозяина разбудили нас. Белая армия, разместившаяся на ночлег неподалеку, просила поторопиться: красные приближались. Надо бежать дальше.

Тамбиев еще вчера распорядился реквизировать в окрестных деревнях сорок повозок. Прибыли только девять. На них можно разместить только детей, больных и стариков. Матушка видит, что люди старше ее не могут найти себе места, и не просит его для себя. Мы трогаемся в путь вместе с присоединившейся к нам в полном составе семьей Тамбиева, который тоже бежит от красных. Исход продолжается.

После двенадцатикилометрового перехода мы достигаем Александровска – деревни более крупной, чем вчерашняя, но в первую ночь находим там для ночлега лишь школьное здание. У меня происходит сердечный приступ, от которого я валюсь под парту.

На следующий день крестьяне уступают нам свою комнату. Мы с матушкой ложимся на одну из двух стоящих в ней кроватей, вторую занимает пара, разделяющая с нами перипетии бегства. Это первая ночь, когда мы можем отдохнуть по-настоящему. С каким наслаждением мы проваливаемся в сон!

Но в четыре часа утра нас будит набат. Крестьянин, приютивший нас, выбегает из дому, схватив свое единственное оружие – косу. Мы готовимся к худшему. До нас доносится шум боя. Наконец в шесть часов наш хозяин возвращается. Произошла стычка между небольшими отрядами красных и белых, к которым присоединились местные крестьяне. Вооруженные лишь сельскохозяйственными орудиями – косами и вилами, – они тем не менее так лихо помогали белым, что обратили красных в бегство.

Эта тревога убедила большинство из нас не задерживаться здесь. Надо идти дальше. Вчетвером мы нанимаем повозку на высоких колесах, запряженную очень старой лошадью. И все же это животное, оставив белые войска позади, везет нас по величественным и пустынным горным дорогам.

Мы добрались до расположенной в Черкесии большой деревни Баталпашинск, где поселились в доме одного казака. Пять дней мы прожили в нем в состоянии неопределенности. Что делать? Великая княгиня Мария Павловна, великие князья и часть беженцев направлялись к Туапсе, торговому порту на Черном море. Мы с матушкой выбрали своей целью станицу Лабинскую, где у нас были друзья.

Мы отправились туда на повозке. Лабинская, как и все поселения в этой части России, принадлежала казакам, то есть большевиков там не было, покой и благополучие не покинули ее. Это был маленький, но очень богатый городок, крупный центр производства арахисового масла, благодаря которому он процветал.

Мы останавливаемся в гостинице и отправляемся к дому наших друзей Захаровых, покинувших Кисловодск четырьмя месяцами ранее. Когда мы идет по городу, его нормальный зажиточный вид кажется нам почти сверхъестественным; дом же и сад г-на Захарова, кубанского казака и крупного производителя арахиса, представляются земным раем. Нас встречают с распростертыми объятиями. После стольких переживаний мы с трудом сдерживаем слезы волнения.

Под ногами мы чувствуем мягкие ковры. Мы с удивлением садимся в кресла. Нас оставляют на ужин. В знак уважения к матушке подают многочисленные блюда и изысканные вина. Хозяева окружают нас таким дружеским теплом, что мы с радостью обещаем им остаться в городе на некоторое время. После ужина мы переходим в большую гостиную, куда нам подают кофе. И здесь роскошь, цветы, картины, красивая мебель напоминают о забытых уже радостях. И вдруг я замираю на месте, не в силах справиться с волнением, потому что в углу гостиной заметил пианино отличной марки.

Утром следующего дня мы с матушкой выходим прогуляться по улицам. Для нас это разрядка.

И вдруг мимо проезжает похоронная процессия. По русскому обычаю, мертвый лежит в открытом гробу. Чуть дальше еще одна такая же процессия, еще дальше – третья. Они весь день будут следовать одна за другой перед нашими изумленными глазами. Мы спрашиваем, что случилось; оказывается, в городе, пощаженном революцией, разразилась сильнейшая эпидемия испанки.

Значит, надо бежать дальше.

Глядя на открытые гробы в местах, где мы надеялись наконец-то отдохнуть, мы начинаем понимать, что смерть всегда будет следовать за нами по пятам, лишь меняя свое обличье.

Мы вновь отправляемся в путь, но на этот раз на поезде. Он везет нас в Туапсе. Хотя это второстепенный торговый порт, он кишит беженцами, приехавшими изо всех областей, где свирепствует большевизм. Эта состоящая главным образом из аристократов колония, члены которой все знают друг друга, оживляет прежде скромный городок. Гостиницы переполнены. В первую ночь мы получаем для ночлега лишь застекленную веранду. Утром начинают открываться окна, выходящие на эту веранду, и мы видим палаты с больными: и здесь испанский грипп. И здесь было бы безумием оставаться.

Но куда ехать? На дворе октябрь 1918 года; Брест-Литовский мир подписан, но перемирия между союзниками и Германией еще нет: какой прием ждет нас за границей? Матушка больше хочет вернуться в Петроград: там остался отец, от которого по-прежнему нет никаких известий.

На четвертый день я отправляюсь в порт узнать расписание пароходов до Новороссийска. От этого крупного порта идет железнодорожная ветка на Ростов-на-Дону и далее, на Москву. Я знаю, что Новороссийск, как и Туапсе, занят белыми. Матушка, которая, как вы себе представляете, тяжело перенесла опасности, трудности и нагрузки нашего перехода, со мной не пошла. Идя по городу, я то и дело встречаю знакомых; обмениваюсь приветствиями. Но люди смотрят на меня со смущением, даже, пожалуй, с сочувствием и стараются меня избегать.

Наконец проезжавшая мимо великая княгиня Мария Павловна, заметив меня, останавливает свою карету. Я подхожу к ней, но прежде, чем успеваю что-либо сказать, она говорит мне:

– Скрыдлов, я хочу лично выразить вам свои соболезнования.

– Соболезнования, ваше императорское высочество?

Великая княгиня внимательно рассматривает меня.

– О господи! – шепчет она. – Он еще ничего не знает… Не знает… Приготовьтесь услышать страшное известие… В Петербурге ваш отец… адмирал… Он умер.

Мне казалось, что матушка не в состоянии пережить этот удар. Поэтому я просил всех встреченных мной знакомых не говорить ей о постигшем нас горе. А мне приходилось при ней притворяться, хотя я терялся в догадках относительно обстоятельств смерти отца, о которой много дней назад в очень сухих фразах сообщили редкие газеты. Я даже не смог их отыскать.

Поскольку пассажирское сообщение между Туапсе и Новороссийском было прервано, матушке пришлось обратиться к морскому комиссару, чтобы он предоставил нам хоть какой-то способ отбыть. На следующий день великая княгиня Мария Павловна отплывала со своей семьей и свитой на специальном пароходе; морской комиссар попросил у нее место для нас. Ее императорское высочество протянула нам руку помощи, в чем отказали куда менее знатные дамы. Она сердечно приняла нас в свое общество.

Сначала пароход высадил членов императорской фамилии в Анапе, очаровательном местечке, расположенном неподалеку от входа в Азовское море и ранее, из-за своего мелкого песка, носившем прозвище Детский пляж. Изменив курс на обратном пути, пароход высадил нас в Новороссийске.

Мы пробыли там два дня; потом направились по железной дороге в Екатеринодар, столицу Кубани, также занятую белыми. Мы надеялись однажды добраться оттуда до Петрограда. Первым этапом на этом пути должен был стать Ростов-на-Дону. Но туда шли только эшелоны с войсками. Купить билет было невозможно. Матушка отправилась к начальнику вокзала и представилась. Чиновник, услышав фамилию Скрыдлова, уважительно поклонился и грустно спросил:

– Вдова адмирала?

– Вдова?! – изумленно воскликнула матушка. – Почему вдова? Разве мой муж умер?

Железнодорожный служащий, поняв, что матушка ничего не знает, попытался, как мог, исправить ситуацию, стал ссылаться на преклонный возраст адмирала, придумал, что он неправильно расслышал фамилию… Он выделил нам купе в офицерском вагоне, и через десять часов пути мы были в Ростове.

Всю дорогу матушка молча думала над словами начальника вокзала. Видя, что она измотана и больна, к тому же сам страдая от боли в сердце, я не нашел в себе сил увеличить ее мучения, тем более что каждый день, каждый час таил новые опасности и неожиданности. На ее вопросы я отвечал, что было убито очень много старших офицеров, люди порой считали мертвыми даже тех, кто в действительности не подвергался никакой опасности, и что в Петрограде мы, возможно, встретим отца живым и в добром здравии…

Поезд катил вперед.

Глава 15
БЕСПОРЯДКИ У БЕЛЫХ

Ростов-на-Дону удерживали германцы. После подписания Брест-Литовского мира они оккупировали его без боя и должны были оставаться там до заключения всеобщего мира; по правде говоря, при них в городе царил полный порядок.

Мы с матушкой жили на средства, полученные от продажи кое-каких драгоценностей. Я обошел редакции крупнейших городских газет, чтобы узнать о последних минутах жизни отца. Все, что мне удалось узнать: он умер от голода.

В Ростове мы нашли кружок из друзей и знакомых, окруживших нас своей привязанностью, но сохранять смерть отца в тайне от матушки уже не представлялось возможным. Она замечала все больше неловкостей, перешептываний. Наконец у нее появились подозрения. Хотя здоровье ее было еще очень хрупким, пришлось сказать ей правду.

После революции 11 ноября[24]24
  Речь идет о революции 1918 г. в Германии. (Примеч. пер.)


[Закрыть] немцы ушли, и в Ростове обосновались белые войска. Теперь они составляли настоящую армию, которая являлась хозяйкой в Ростовском регионе, тогда как большевизм подчинил себе всю Центральную Россию.

Таким образом, сначала матушка, а затем и я смогли через много месяцев на несколько дней вернуться в Кисловодск. Красные, захватив этот курортный город, растащили по своим домам, в зависимости от личных потребностей, меха, мебель, предметы искусства, награбленные в виллах и гостиницах. Когда белые, в свою очередь, отбили город, они собрали всю эту добычу и объявили, что владельцы вещей могут прийти за ними и забрать. Пришедшим первыми достался неплохой куш. Это был второй грабеж, возможно, более незаметный, чем первый, но при этом и более профессиональный, менее случайный в выборе того, что следует брать. Когда матушка, в свою очередь, пришла туда, то смогла вернуть лишь одно платье и меховую шубу. И то сохранила их для нее та французская учительница, за которую она когда-то заступилась.

Сам я приехал в Кисловодск в апреле 1919 года, чтобы дать концерт. Я давал их и в Ростове, потому что наши финансы были ограниченны, как никогда прежде. Во время своих выступлений я не пел, а исполнял то, что в России, где этот жанр культивировался, называлось мелодекламацией, то есть читал под музыку стихи.

Для своих выступлений я приобрел на рынке в Ростове полуфрак, который надевал с обычными черными брюками.

Кисловодск я увидел таким же, как и прежде. Многие беженцы вернулись. Тогда-то я и узнал, каким кровавым было правление большевиков в городе. Они развязали и постоянно поддерживали террор. Процветали необоснованные доносы и беззаконие.

Например, однажды днем я заметил на улице человека, которого едва узнал, так его изменили пережитые испытания. Он рассказал мне свою историю.

Его фамилия была Петров, он был ассистентом врача. Организовывая свою власть в городе, красные «реквизировали» этого человека и отправили работать на телефонную станцию. Петров на этом месте сумел оказать огромные услуги жителям Кисловодска, поскольку в силу своих обязанностей заранее знал о вынесении смертных приговоров и предупреждал тех, против кого они были вынесены, чтобы те успели бежать. Потом ситуация переменилась, и город отбили белые; совершенно не намеревавшийся следовать за большевиками, Петров остался в Кисловодске, уверенный, что свидетели установят его истинную роль. Но после освобождения Кисловодска многие покинули курортный город, а среди оставшихся не нашлось никого, кто решился бы снять с Петрова обвинения. Правосудие в обоих лагерях было тогда очень скорым: белые обвинили телефониста красных в измене, приговорили к смерти, вывезли за Кисловодск и расстреляли.

Но он выжил. После отъезда расстрельной команды он пришел в себя и, страшно израненный, сумел доползти до ближайшей деревни. Все двери закрылись перед ним: кем мог быть этот израненный человек, как не предателем? Во всяком случае, его присутствие было компрометирующим, нежелательным. Его изгоняли. Наконец одна старуха, у которой на войне погибли два сына и у которой раненый вызвал сочувствие, приютила Петрова, начала лечить и вернула к жизни.

У него хватило мужества вернуться в Кисловодск через два месяца и добиться своей реабилитации.

Мне рассказали еще одну необычную историю, происшедшую вскоре после нашего бегства. Ее героиней была дворянка, г-жа С. Читатель скоро поймет, почему я не называю ее фамилию. Отцом этой дамы был генерал О., бывший статс-секретарь в Военном министерстве, человек очень пожилой. Войдя в город, большевики арестовали его и отправили в тюрьму. Следовало ожидать, что его, как и других заложников, расстреляют. Г-жа С., потеряв голову, бросается к комиссару Гаю, от которого, как ей сказали, зависят жизни заложников. Она падает перед ним на колени, упрашивает, умоляет, теряет всякую меру и, наконец, объявляет, что готова на что угодно, если старика выпустят на свободу. Гай только что отправил на расстрел десять человек: возможно, он устал или растрогался?

– Вы дадите клятву, – говорит он г-же С., – взамен спасти меня, если город отобьют белые?

Она тут же клянется. Генерала отпускают, проходит несколько месяцев. Белые возвращаются и становятся хозяевами города; Гай не смог убежать. Он приходит в «Гранд-отель», где по-прежнему живет г-жа С. Поначалу она хочет уклониться от выполнения своего обещания.

– Теперь я буду знать, – говорит Гай, – что, когда дама из благородных дает клятву, она ее потом нарушит. А ведь я освободил вашего отца, хотя не имел права этого делать.

Г-жа С., секунду поколебавшись, увлекает комиссара в свой номер и прячет его в шкафу. Но весь «Гранд-отель» видел, что Гай приходил к г-же С. Кто-то на него донес. Белые схватили Гая в его укрытии. В это же время они нашли и его жену, прятавшуюся в другом месте. Их обоих повесили на центральной площади. Но что делать с г-жой С., чьи реальные побудительные мотивы были всем известны? В 1918 году нашелся один офицер, который придумал ей наказание: сто ударов кнутом, публично. Это был командующий белой армией, отбившей город. И у меня нет оснований скрывать его имя: это был генерал Покровский.

Я вернулся в Ростов. Нам больше не было нужды стремиться покинуть этот город. Увы, в Петроград нас больше ничто не звало! Что же касается моей сестры, то мы знали, что она находится в безопасности в Тифлисе. По Ростову ходили слухи, очень благоприятные для белых. Говорили, что их армия триумфально движется на Москву и Петроград, что большевистское правительство готовится бежать в Сибирь. Справедливость требует заметить, что при этих известиях все население Ростова – не только аристократы, но и буржуа, коммерсанты и простой народ – радовалось. В этих краях все дружно желали разгрома красных; что неудивительно, поскольку этот богатый промышленный город никогда не был восприимчив к большевистским теориям. Возобновилось пассажирское сообщение по железной дороге, и я воспользовался этим, чтобы съездить в Киев проведать заболевшую старшую сестру моей матушки.

В Киеве, когда я как раз собирался давать концерт, стало известно о приближении Красной армии. Не то чтобы ситуация на фронте резко изменилась. Но это был обычный прием белой армии в отношениях с населением. Здесь, в Кисловодске – повсюду белое командование предпочитало держать население в полном неведении относительно хода боевых действий. Возможно, это мотивировалось тем, что тревога, паника, бегство мирных жителей мешали движению войск и срывали планы командования. Но очевидно, что часто население было вынуждено дорого платить за это умолчание.

Лично я вышел из затруднения, присоединившись к штабу белой армии, с которым провел, как и многие другие беженцы, несколько часов под звуки артиллерийской канонады. К вечеру генерал Бредов, командующий частями, прикрывавшими штаб, получил хорошие известия о ходе боя. Он отдал приказ заночевать на небольшой станции, расположенной неподалеку от места нашего нахождения. Утром мы узнали, что белые победили и отбили красных от Киева, куда мы вернулись.

Примерно в это время я стал свидетелем первой серии погромов в Киеве.

В свое время много писалось о нападениях на евреев в России; последние события в Германии вновь сделали тему погромов актуальной. Полагаю излишним напоминать, что погромы распространились в Российской империи задолго до начала мировой войны.

Можно предположить, что в основном ответственной за погромы была полиция. Ей они были выгодны, так как отвлекали народ, уводя от революционных настроений. Помню, как мой кузен Личковако[25]25
  Большевики его недавно расстреляли.


[Закрыть] убедился в этом, будучи градоначальником Одессы. Хотя он и был ультрамонархистом и черносотенцем, отстаивавшим принцип ничем не ограниченного самодержавия; хотя он более чем лояльно относился к институтам старого режима, и тем не менее он уверял, что одесская полиция сама провоцировала погромы. Не следует забывать, что в царской России полиция и жандармерия были дискредитированы: человек, желавший сохранить уважение окружающих, не шел туда служить.

К сожалению, императорское правительство ничего не предпринимало, чтобы помешать погромам. В царском окружении их даже одобряли. Каким бы странным это ни показалось, но любой человек, вне зависимости от чина и должности, кто выступал против этих избиений и убийств, серьезно компрометировал не только себя и свою дальнейшую карьеру, но и свою семью. Мой отец не допускал погромов ни в одном городе, которым управлял: такое поведение было одной из причин нелюбви к нему императорского окружения. Из-за подобных убеждений реакционеры представляли моего отца человеком, приверженным опасным идеям. С самого детства даже от самых солидных людей я слышал этот лейтмотив: «Бей жидов, спасай Россию!» Мой отец обычно отвечал: «Всех не перебьешь: их слишком много. К тому же это не спасет Россию». Хотя такая позиция вредила ему в определенных кругах, она же снискала ему благодарность евреев; а сам он, демонстрируя свое фрондерство, любил показывать Талмуд в переплете, украшенном серебром, подаренный ему ими в знак признательности.

Некоторые либеральные деятели, придерживавшиеся таких же взглядов, как мой отец, чувствовали, что погромы создают непримиримых врагов монархии. Но я уже показывал на других примерах, что голос разума не доходил до трона.

Чтобы понять, насколько глубоко ненависть и презрение к евреям проникли во все слои русского общества, возможно, больше, чем в любой другой европейской стране, следует помнить о гражданском неравенстве русских и евреев в царские времена. Оно начинало проявляться с детства: лишь очень небольшой процент евреев мог проживать в городах, имевших университеты, и получать высшее образование; молодые евреи, получившие отказ властей на право проживания в городе, были обязаны покинуть его в двадцать четыре часа. Хотя евреев брали в армию, военная карьера для них была закрыта. Еврей не мог быть ни судьей, ни чиновником. Помню достаточно характерную деталь: большое количество пляжей было закрыто для евреев.

Возвращаясь к погромам времен Гражданской войны, я должен добавить, что многие люди были убеждены, что евреи поставили свои ум, силы и финансы на службу большевикам. Эту идею разделяли солдаты и многие офицеры белой армии, мстившие за свои беды безоружному и богатому еврейскому населению. Остановить их на этом пути было делом практически невозможным. Высшее командование белых одобряло или поощряло погромы. Белая армия страшно нуждалась во всем; жалованье солдат было совершенно мизерным. Но белое командование из чувства порядочности не желало выпускать деньги, не стоившие даже бумаги, на которой были напечатаны. С другой стороны, эгалитаристские идеи, витавшие в воздухе, проникали и в войска: солдаты уставали от полной лишений жизни. Наконец, им с детства внушали, что убить еврея – не преступление: в этом их уверяли даже православные священники. Что же удивляться, если к опьянению кровью присоединялось столько других мотивов и солдаты уступали искушению убивать евреев, чтобы получить то, чего им не хватало? Командование, которому наверняка все равно не удалось бы помешать насилию, закрывало на него глаза.

Как же установилась такая терпимость? Вступая в город, белые власти приказывали расклеивать на стенах домов распоряжения, согласно которым любой военнослужащий, застигнутый с поличным во время грабежа, подлежал расстрелу. Формулировка уточняла, например: «С 14 июня всякий застигнутый на месте преступления… и т. д.». Но распоряжения расклеивались 11-го. Таким образом, у войск имелось три дня на если и не узаконенный, то, во всяком случае, безнаказанный грабеж, который и начинался незамедлительно.

В Киеве я стал непосредственным очевидцем многих погромов. Было время, когда мы ежедневно боялись услышать с наступлением темноты звуки, говорящие о начале погрома. В ночи раздавались отдельные крики солдат. Потом эта зловещая прелюдия становилась громче, мощнее: наиболее разгоряченные уже жгли магазины с еврейскими фамилиями на вывесках. Заодно и грабили. Разгромив винные лавки, солдаты напивались, так что уже никакой приказ не мог их остановить. Слышались громкие призывы евреев о помощи, торопливый топот. Целые дома запирались, баррикадировались. Но солдаты взламывали двери и врывались внутрь. Часто офицеры оставались снаружи, чтобы не пропускать тех, кто мог бы прийти на помощь евреям. Прекратить бойню могли лишь силы комендатуры, если их вызывали и если они прибывали на место достаточно быстро (я сам несколько раз сообщал по телефону о начавшихся погромах коменданту, с которым был знаком). Но чаще всего из окон неслись вопли; по мере того как солдаты поднимались по этажам, к этому зловещему концерту присоединялись голоса людей, живших выше.

Все носители нерусских фамилий рассматривались как евреи. Их били и убивали, не слушая объяснений. Одна пожилая француженка, жившая в соседнем с нашим доме, была ограблена и избита до полусмерти, поскольку ее фамилия была Дюамель.

Солдаты насиловали евреек, а затем убивали их. Многих евреев тащили до Подола, притока Днепра, протекающего через бедный район города, и бросали в воду.

Как мы видим, белая армия была лишена всего и не могла бы продолжать боевые действия, если бы каждый ее солдат индивидуально не добывал себе все необходимое такими кровавыми грабежами. Но и тогда, и позднее это сильно вредило репутации белых.

Белые сами вредили себе. Первое время толпа обожествляла эту армию избавителей, которая, по крайней мере в этих краях, защищала ее надежды. Когда в какой-нибудь город вступал белогвардейский полк, народ, ведомый священниками, шел ему навстречу под колокольный звон и пение «Христос воскресе!». Освободителей обнимали. Но уже назавтра наступало разочарование.

Рядовые, что понятно, предавались бесчинствам самого худшего порядка. Их офицеры, которые с трудом удерживали войска в повиновении, нередко дополняли это отталкивающее зрелище. Конечно, в белой армии было большое количество бескорыстных, умных и образованных офицеров. Генералы Корнилов, Дроздовский, Марков, которые воодушевили своим душевным огнем горстку достойных офицеров, пали в борьбе за спасение России, подав великие примеры благородства и героизма. Но приходится сказать, что после этих выдающихся вождей благодаря стечению обстоятельств в чинах поднялось слишком много офицеров совсем другого склада. При вступлении армии в город они занимали лучшую гостиницу, без смущения устраивали роскошные ужины и банкеты; в поездках на фронт их сопровождали целые оркестры балалаечников, хоры, толпы слуг и женщин.

В Харькове организовали большой концерт в честь союзных миссий при белой армии. Меня попросили в нем участвовать, и я с радостью согласился. Белыми войсками в том районе командовал генерал Май-Маевский, известный своим пристрастием к спиртному и странностями. Офицеры, приходившие к генералу по делам, нередко заставали его либо пьяным, либо дерущимся с адъютантами на подушках, либо проводящим время за иным занятием в том же духе… Генерал должен был присутствовать на концерте, где я участвовал, и на банкете, который должен был за ним последовать. В театре генерал не появился; его ждали на ужин. Наконец дверь распахнулась, и появился совершенно пьяный генерал, поддерживаемый двумя адъютантами. Желая избежать скандала, полковник из английской миссии подошел к командующему армией, чтобы предложить ему уйти.