Текст книги "Россия белая, Россия красная. 1903-1927"

– Вы больны, генерал? – спросил полковник.

Я увидел, как генерал Май-Маевский покачнулся и, показав полковнику язык, растянулся на полу.

Разумеется, подобные истории моментально расходились по городу, обрастая фантастическими деталями. Помимо того что они выдавали состояние умов тех, от кого народ ждал освобождения, они еще вовлекали в подобное бездумное существование и гражданских лиц. Все жили как на вулкане: спектакли следовали один за другим, люди много пили, играли в карты.

Что же касается деревень, в них белых любили меньше, чем в городах. Свое правление они начинали с реквизиций хлеба у мужиков; впрочем, красные делали то же самое. Мне довелось много ездить с концертами, и я часто расспрашивал крестьян. Они мне говорили, что одинаково боятся и красных, и белых. Но большевики обещали диктатуру пролетариата, а белые объявляли о грядущей реставрации монархии, с которой крестьяне были уже знакомы. Программа же красных привлекала как раз своей новизной и непонятными формулами. Очевидно, что значительная часть крестьян и евреев, не будучи большевиками по убеждениям, сначала с надеждой обратилась к белым, но затем разочаровалась в них, что способствовало триумфу красных.

Переезды из одного город в другой, как можно догадаться, были затруднены. Беженцы, спасавшиеся от наступавших большевиков, безостановочно тянулись на юг, еще занятый белыми. Тем же путем следовали раненые, которых было очень много. Переполненные поезда, лихорадка на вокзалах – всего этого было достаточно, чтобы заставить любого путешественника отказаться от поездки.

В Харькове слышалось эхо побед красных; когда после концерта в честь иностранных миссий я хотел возвратиться в Ростов, то провел три дня и три ночи на вокзале, битком набитом народом, и не мог найти никакого места в поезде. До двадцатиоднолетнего возраста, которого я еще не достиг, в паспорте должна была стоять отметка с именем отца владельца этого паспорта и его разрешением на поездку. На третью ночь моего пребывания на вокзале меня арестовал патруль. Под предлогом, что мой отец в его возрасте вряд ли мог иметь несовершеннолетнего сына, меня обвинили в краже паспорта и арестовали как шпиона. Толпа набросилась на меня и чуть было не линчевала, когда очень вовремя появился старший другого патруля, мой знакомый, который знал, что я действительно сын адмирала, после чего ситуация резко изменилась и все встретили меня с распростертыми объятиями. Сколько человек погибли или, напротив, избежали смерти в подобных ситуациях!

Смятение было в умах и читалось в глазах. По пути из Харькова в Ростов я видел белых офицеров, едва произведенных в чин, в том числе юношу в мундире Пажеского корпуса (возможно, краденом), которые ходили по вагонам и реквизировали бумажники, заявляя, будто проверяют документы. Люди с не по-христиански звучащими фамилиями подлежали аресту и высадке из поезда. Бумажники евреев, разумеется со всем их содержимым, патрульные оставляли у себя; собственно, содержимое и интересовало их в первую очередь. По пути из вагонов на ходу выкинули много евреев. Одну еврейскую семью поставили к стенке здания вокзала.

– Мы вас сейчас расстреляем! – грозили офицеры этим несчастным, которые падали с мольбой о пощаде на колени.

Потом давался залп в воздух; евреи оставались живы. Пугая их, офицеры веселили публику, но не всем нравились подобные увеселения. В одном купе со мной едет офицер в мундире императорской гвардии, закрывающий лицо обеими руками. Решив, что он болен, я его спрашиваю:

– Я могу вам чем-нибудь помочь, господин капитан?

Он отнимает ладони от лица, и я вижу, как он бледен. Он показывает мне на свои погоны и говорит:

– Мне стыдно… Стыдно, что я их ношу.

Возвратившись в Ростов, я нашел матушку обрадованной приездом своей сестры, появившейся на две недели раньше меня, и дочери, которая вернулась из Тифлиса, излечившись от ран. Теперь, когда нас стало четверо, мы, чтобы не увеличивать расходы, стали жить в двух комнатах, которые снимали в городе.

В Ростове было спокойно, но и там случались неприятные происшествия. Приходилось остерегаться ближнего своего и рассчитывать только на себя.

Мне предложили поступить в профессиональную труппу Ростова на роли героя-любовника, где это амплуа оказалось вакантным. Счастливый за себя и близких тем, что появилась постоянная работа, я стал искать соответствующий гардероб. Поскольку наши финансовые ресурсы истощились, я решил продать большую часть остававшихся у меня драгоценностей: кольца, запонки, булавки для галстука. Я собрался их оценить, и один из моих друзей, оказавший мне услугу, отнеся вещи к оценщику, вернул мне их в саше во время ужина, состоявшегося, как я помню, у начальника контрразведки. Поскольку я возвращался с этого вечера домой поздно, меня задержал казачий патруль. Меня обыскали, обнаружили в кармане саше и отобрали, заявив, что я не имею права носить ценности. Я стал протестовать, говоря, что это поведение соответствует теориям и практике большевиков, но не их. Я заявил, что готов проследовать с ними к коменданту города. Мы отправились в путь, но буквально через двадцать шагов я услышал приказ идти вперед, не оглядываясь. Я понял их тактику и отказался. В ту же секунду меня окружили, избили прикладами и оставили лежать на земле без сознания и без моего саше. Пролежав три дня с сердечным приступом и параличом глазного нерва, вызванным этим шоком, я отправился в полицейское управление подать жалобу. Начальник сыскного отделения спросил, на какую сумму меня ограбили. Я назвал цифру, на которую эксперт оценил мои драгоценности: семьдесят тысяч рублей (в то время рубль потерял примерно треть своей прежней стоимости).

– Всего-то семьдесят тысяч? – воскликнул чиновник. – Два дня назад одну даму ограбили на полмиллиона, и то мы не можем найти грабителей!

Я понял, что придется попрощаться с моими драгоценностями. Никаких иллюзий относительно расследования сыскного отделения я не строил. У меня даже сложилось впечатление, что полицейский заподозрил меня в подаче ложного заявления. Надо признать, что в эти смутные времена воры и мошенники встречались во всех слоях общества.

Например, через некоторое время после этого случая я перехватил буквально на пороге дома собиравшегося покинуть город крупного промышленника, которому отдал на продажу крупное жемчужное ожерелье, переданное нам одной знакомой, нуждавшейся в деньгах. Хоть и с трудом, но мне все-таки удалось заставить его вернуть колье. Этот человек уехал на следующей неделе, увозя целое небольшое состояние, полученное таким путем.

Шло время. В марте дела белой армии, постоянно ухудшавшиеся на протяжении нескольких последних недель, совсем испортились. Приходилось признать очевидное: Ростов, уже подвергающийся артобстрелу большевиков, будет сдан белыми.

Начальником интендантской службы белой армии, занимавшей город, был генерал Дашевский, дальний родственник моей семьи. Матушка пошла к нему за советом и с просьбой помочь уехать за границу. До сих пор она не хотела покидать Россию: она благоговейно лелеяла мысль добраться до Петрограда, чтобы узнать о последних минутах жизни моего отца, попытаться собрать какие-либо вещи, напоминающие о нем, сходить на его могилу. Но теперь, в момент побед красных, этот план казался ей химерическим.

Генерал Дашевский посоветовал матушке уезжать и пообещал, что возьмет нас четверых с собой, когда сам будет эвакуироваться из города. Из опасения, что, несмотря на обещания, в суматохе отступления нас могут забыть в Ростове, матушка осталась у генерала и телефонировала, чтобы мы срочно собирали вещи и были дома, когда она приедет за нами в сопровождении нашего родственника.

События ускорялись. Вокруг Ростова разворачивались бои. Опускалась ночь. Мы сидели, забаррикадировавшись, дома, с тревогой прислушиваясь к разрывам снарядов, от которых, казалось, сотрясались стены дома. Очень скоро связь с матушкой прервалась: телефоны в городе больше не работали. Изолированные в центре Ростова, мы, как могли, укрепили двери и ставни. Среди разворачивавшихся вокруг боев не могло идти и речи, чтобы кого-нибудь впустить в дом или выйти из него самим. Так прошла ночь; ни мы, ни другие жильцы дома не знали, что происходит на фронте.

К утру канонада, казалось, несколько стихла. Мы оказались в трудно передаваемом положении: чувствовали, что бой заканчивается, но никто в доме не знал, кто является хозяином города.

Вдруг около одиннадцати часов на пороге дома появилась матушка, бледная, с растрепанными волосами. Она долго стучалась в запертую дверь. Наконец ее услышала женщина, служившая в конторе, снимавшей помещение в доме, и пошла узнать, кто стучит; она и впустила матушку.

Матушка нам сообщила, что белая армия оставила Ростов и что его захватили красные.

Генерал Дашевский не изменил данному слову. Если бы он смог вовремя добраться до нас, то помог бы нам, но ему помешала серия таких странных и таких типично русских обстоятельств, что я не могу о них не рассказать.

У генерала была жена – дама нервозная, с богатым воображением, настроенная мистически. За две или три ночи до начала сражения г-же Дашевской приснился сон: небо затянули черные тучи, но появилась Богородица, разогнала тучи вокруг себя, и вновь засияло солнце. В этом сне г-жа Дашевская увидела знак свыше, означавший, что белые победят. Этого оказалось достаточно, чтобы она отказалась даже думать об эвакуации из города. Она не собрала вещи, не отдала никаких распоряжений. Генерал, имевший свое мнение об исходе сражения, ушел по служебным делам и не мог сам подготовиться к отъезду, но он попросил жену держать наготове четыре пролетки; этого было бы достаточно для нас всех. Тем не менее слепо верившая в свой сон г-жа Дашевская ничего не предприняла и спокойно ждала исхода дела.

Когда генерал через город, превратившийся в поле боя, добрался домой, где его ждала моя матушка, он сообщил ей и своей супруге, что положение безнадежное: генерал распорядился открыть для населения военные склады с продовольствием и одеждой, которые было невозможно вывезти[26]26
  Крайние элементы в своем формализме упрекали генерала за эту его инициативу; но если бы он так не поступил, склады были бы разграблены красными.


[Закрыть]. Он и его семья могли рассчитывать только на поезд, зарезервированный для высших чинов белой армии: город был окружен красными, и свободными оставались лишь два моста через Дон, а там ходили поезда. Но и они находились под огнем большевиков, которые уже расстреляли из орудий один поезд. Обычный мост оставался нетронутым; генерал рассчитывал на четыре пролетки, но из-за ошибки своей жены не нашел у дома ни одной. С большим трудом ему удалось раздобыть две. Количество мест резко уменьшилось. Расстроенный генерал предложил одно из них матушке, но она, не желая оставлять сестру и детей в большевистской России, отказалась и отпустила семью Дашевских к свободе.

Затем матушка прождала в их доме до утра, а когда услышала, что бой в городе стих, рискнула вернуться к нам. В сопровождении ординарца генерала, оставшегося в Ростове, чтобы попытаться сохранить квартиру от разграбления, матушка отправилась по изуродованным улицам. На ходу она чувствовала тяжесть подвешенного под юбкой саше, в который зашила немногие оставшиеся у нас драгоценности. По дороге ее остановили два красных казака из тех, что всегда первыми входили в города, захваченные большевиками. По словам матушки, они не были ни оборванными, ни изможденными. Видя, что имеют дело с пожилой женщиной, они без особых грубостей, хотя и под угрозой револьвера, приказали ей отдать все имеющиеся у нее деньги и драгоценности. Сохранив присутствие духа, матушка, не споря, отдала им ту небольшую сумму, которой располагала. Они ее обыскали, но саше не нашли и позволили уйти. Ординарца генерала они задержали.

Через много дней матушка узнала о судьбе этого человека, которого поначалу обвиняла в том, что он подверг ее риску. Худо-бедно организуя нашу жизнь, она вышла как-то утром за продуктами. Повернув за угол улицы, она увидела приближающийся отряд красных и быстро прижалась к стене дома, пропуская его. В первом ряду, с красным знаменем в руках, шел бывший ординарец генерала Дашевского.

Глава 16
ПОСЛЕДНИЕ МЕСЯЦЫ В РОСТОВЕ И ВОЗВРАЩЕНИЕ В ПЕТРОГРАД

Поняв, что бежать не удастся, мы быстро разобрали багаж: внешние признаки подготовки к бегству сильно нас скомпрометировали бы. Мы ограничились тем, что спрятали в каминные трубы, в стены и под паркет те вещи, которые хотели спасти.

В квартире, где мы вчетвером занимали две комнаты, поселились красные солдаты. Видя, что матушка готовит для нас еду, они заставили ее готовить и для них. Она подчинилась с терпением и достоинством, вызвавшими у них уважение к ней. Солдаты не грубили ей, а она ловкими вопросами узнавала у них сведения о положении белых.

– А где сейчас наши? – спрашивала она. – То есть я хочу сказать: где передовые позиции Красной армии?

Ей отвечали, и из ответа она понимала, что рядом должны находиться и передовые позиции белых. Нам стало известно, что последние гражданские беженцы, в первую очередь члены семей белого командования, были убиты на мосту через Дон. Но к такой информации надо было относиться с осторожностью: большевики очень любили прихвастнуть.

Когда мы впервые после окончания боев вышли из дому, то увидели, что на улицах никого нет. То есть не было живых, зато валялись многочисленные трупы людей и лошадей. На фонарях болтались тела повешенных. Это были не жертвы красных, а шпионы, предатели и спекулянты продовольствием, арестованные белыми в последние недели; не имея возможности вывезти заключенных из города, белые успели их казнить перед оставлением города.

Из осторожности я окончательно вступил в театральную труппу. Этим я рассчитывал избежать на будущее опасностей, которые на меня могла навлечь фамилия отца. Впоследствии оказалось, что предосторожность моя была наивной и бесполезной, чего я не знал, принимая ее. Однажды, когда я шел по двору нашего дома, часовой, стоявший там, потребовал у меня документы. Прочитав в моем паспорте «сын адмирала», он решил отвезти меня к красному коменданту города. В этом случае судьба моя была бы решена самым печальным для меня образом.

– Но, – возразил я часовому, – я работаю: я артист. Вот доказательство: пропуск в театр.

И протянул ему бесплатный билет на сегодняшнее вечернее представление: в моем театре в тот день ставили советскую пьесу «Красное пламя», в которой я, кстати, не был задействован. Вход в театры и синематографы в те времена был бесплатным, но билеты, разумеется, раздавались только пролетариям. Предъявленное мной доказательство успокоило часового, и он меня отпустил.

Через некоторое время профессия спасла меня и еще целую группу лиц от домашней неприятности. Мы полагали, что надолго застряли у наших друзей, которые сами были беженцами; они попросили нас занять часть их большой квартиры, чтобы спасти ее многочисленную и красивую меблировку. Однако дом позднее заняли под госпиталь, а жильцов попросту вышвырнули на улицу. Меня спасло то, что я работал артистом; когда я указал, что остальные лица, проживающие со мной в одной квартире, – мои родственники, оставили в покое и их. Преимуществом нашего положения было то, что теперь, когда весь дом, за исключением наших комнат, занимал госпиталь, прекратились всякого рода обыски и тому подобные неприятности. В качестве артиста я был даже избавлен от уборки улиц перед своим домом, обязательной для всех жителей города. Власти делали подобные послабления артистам, которых знали лично.

Когда возникли проблемы с продовольствием, я очень радовался, что мои наклонности побудили меня приобрести эту профессию. Большевикам не удавалось поддерживать на необходимом уровне бесплатную раздачу продовольствия. Даже когда нормы выдачи снизились, частные магазины оставались закрытыми. Но чтобы получить для участия в спектаклях и концертах тех артистов, которых они хотели там видеть, большевики ввели для них натуральную оплату. Например, такой «гонорар» состоял из осьмушки сахара, трех коробков спичек, трех фунтов муки и маленького пакетика соли. Мне доводилось давать концерты за дрова, керосин, а когда все необходимое имелось – за папиросы.

Известно, что было ценой этих послаблений для нас. Государство организовало Союз творческих работников, с помощью которого контролировало деятельность этих работников. Не состоя в нем, невозможно было заниматься творчеством, хотя пока еще нас не принуждали открыто участвовать в пропаганде.

Позднее я вернусь к деятельности союза.

В течение двух месяцев на Дону шли ожесточенные бои между белыми и красными. На Ростов проливался ливень шрапнели, и жители к этому постепенно привыкали; помню, этот свинцовый дождь сопровождал нас при отъезде.

Через три недели после своего ухода белые осуществили удачную атаку. Их конница ворвалась в город. Но этот успех продолжался всего полтора часа и повлек за собой кровавые репрессии. По доносам большевики расстреляли тех жителей, кто радостно встречал белых. Войдя в город, белые подожгли гостиницу «Астория», откуда всего часом ранее бежал штаб красных: в отместку красные, вернувшись в город, сожгли больницу, где еще со времени первого отступления белых находились на излечении раненые солдаты белой армии. На следующий день внешние стены палат рухнули и стали видны обугленные трупы на железных койках.

Белые откатились к Екатеринодару, а затем ушли еще дальше. В это время мне довелось услышать выступление Троцкого, и я не мог не восхититься его огромным ораторским талантом. Троцкий приехал в Ростов потому, что, как только где-то дела Красной армии начинали идти плохо, солдаты проявляли усталость или население – недовольство, Москва направляла туда Троцкого, чтобы он выступал перед толпой. Можно было быть уверенным: в местах, где к Красной армии возвращался энтузиазм, перед этим побывал Троцкий.

Как известно, он часто переходил из партии в партию. Вплоть до 1917 года он принадлежал к меньшевикам, менее экстремистской, чем большевики, партии, являвшейся умеренно социалистической. Перейдя к большевикам и став главным оратором страны, он, похоже, позднее понял, что коммунизм в чистом виде – утопия; его убеждения сместились вправо. Его популярность обеспокоила правительство и заставила его арестовать, а народу и армии сообщили, что он отдыхает в санатории на Кавказе.

Останься Троцкий у власти, можно не сомневаться, что все было бы совсем по-другому; судьба не завела бы Россию туда, где она оказалась сейчас. С другой стороны, даже некоторые умные люди из числа монархистов, ценившие военные таланты и силу убеждения Троцкого, считали, что, если бы в период между 1914 и 1917 годами он был приобщен к власти, это избавило бы Россию от многих бед.

Еще говорили, что во время болезни Ленина и сразу после его смерти Троцкий был бы провозглашен диктатором, если бы он не был евреем или если бы русский народ не знал о его еврейском происхождении.

Шло время. Мне посчастливилось не надоесть ни публике, ни театральным режиссерам; мои дела немного улучшились, а значит, и дела моей семьи. Я играл в нескольких пьесах в Ростове и участвовал в концертах, организуемых в соседних городах, чем сумел пополнить свои доходы.

Меня неоднократно просили принять участие в концертах, устраиваемых в ЧК. Всякий раз мне удавалось найти предлог, чтобы уклониться от этого. Но однажды одна моя знакомая дама, которая была арестована ЧК и провела пять дней в тюрьме, рассказала мне о любимом развлечении узников. Через потолки своих камер, находившихся в подвале, под актовым залом, они могли слушать концерты, организуемые для сотрудников ЧК. Это заставило меня решиться. При следующей просьбе, полученной мной, я согласился. Во время исполнения мои мысли и чувства были обращены не к сидящим в зале, а к другой, невидимой, аудитории, находящейся в подвале.

Вторая моя встреча с ЧК состоялась несколько месяцев спустя. В то время она уже называлась ГПУ. Однажды меня вызвали туда. Я не ждал от этого вызова ничего хорошего: невозможно было знать, чем это может закончиться. Допрос продолжался два часа, впрочем, велся он в довольно вежливом тоне. Первым мне задали такой вопрос:

– Вам известно, в чем ваше преступление?

– Нет, – ответил я.

– Ваше преступление в том, что вы – сын адмирала Скрыдлова.

Как я в тот момент хвалил себя за то, что не последовал многочисленным советам взять сценический псевдоним! Он бы мне не помог, напротив, послужил бы доказательством моей вины.

– Но, – возразил я, – мой отец умер.

– Но вы остаетесь его сыном, и в ваших жилах течет голубая кровь.

– Я не выбирал себе родителей, – ответил я. – Не спрашивая меня о моих личных политических взглядах, вы ставите в вину мне то, что мой отец адмирал. А если бы он был сапожником, вы бы меня похвалили?

После данного ответа следователи оставили эту тему и стали меня расспрашивать о некоторых членах моей семьи, тех, кто жил за границей или в России, но не в Ростове.

– Это действительно мои родственники, – сказал я, – но я не имею о них никаких известий.

После нескольких вопросов, показавшихся мне бессмысленными и являвшихся, как я полагал, отвлекающим маневром, меня вдруг спросили:

– А почему в ваших концертах вы никогда не исполняете революционные или большевистские произведения?

– Я никогда не буду исполнять пропагандистские произведения. Пропаганда не имеет ничего общего с искусством.

– Однако, – усмехнулся один из чекистов, – при царе небось играли бы пропагандистские произведения, прославляющие царизм?

– Отнюдь, – ответил я. – Ни ради царя, ни для большевиков я не буду заниматься пропагандой. Я просто артист.

Меня отпустили, предупредив, что проверят мои слова, явившись без предупреждения на один из моих концертов. Но этот инцидент не имел продолжения, и я еще раз убедился в эффективности уверенного, но не вызывающего поведения.

Весной 1920 года матушка решила попытаться вернуться в Петроград, увезя сначала туда свою сестру. Мы не имели достоверных известий о положении в Петрограде, поскольку наши знакомые, оставшиеся, как мы полагали, там, или покинули город, или сменили адреса, и наши письма до них не доходили. Через третьи руки мы получили неточные сведения, что наша кузина продолжает жить в квартире, где умер отец. Поезда ходили плохо; поезд был бесплатным, что перегружало составы свыше всякого предела. Даже в туалетах ехали многочисленные пассажиры, что не делало удобнее длительные путешествия с минимумом остановок. Для того чтобы попасть в поезд, требовалось получить пропуск. Матушке и тете их дали, несмотря на дворянское происхождение, очевидно приняв во внимание их возраст: тетушка была на десять лет старше матушки. Легко понять, с каким волнением мы с сестрой провожали их, двух пожилых одиноких женщин, в подобное путешествие. Но у многих представителей знати пережитые испытания выработали почти сверхчеловеческую моральную и физическую энергию. Через двенадцать дней после отъезда мы получили открытку от матушки: она добралась до этой почти незнакомой ей квартиры, которая была целью ее поездки, потому что в ней умер мой отец.

Через несколько месяцев матушка стала звать нас с сестрой к себе, считая, что теперь все мы можем поселиться в Петрограде. Я тогда только что устроил сестру танцовщицей в труппу оперы; действительно, она когда-то взяла несколько уроков у Айседоры Дункан, чему никогда так не радовалась, как в тот момент. За билетами на поезд мы пошли в наш профсоюз. Разрешение для сестры задержалось; она должна была приехать в Петроград позднее, я же не мог потерять полученное разрешение. Итак, в ноябре 1920 года я отправился в путь. Вот и я покидал Ростов, где мы пережили последовательно власть германцев, белых и красных, где стали свидетелями многих боев.

Поезда в то время были уже не так переполнены, потому что билеты сделались платными. По дороге я на несколько часов попал в Москву; в отличие от европейского Петербурга, Москва всегда была городом чисто русским, и смена режима проявлялась в ней менее заметно.

В Петроград я приехал около полуночи. Трамваи переставали ходить в десять. Извозчиков не было. Когда я пешком добрался до дома, где меня должна была ждать матушка, дверь мне никто не открыл. Матушка не ждала меня этой ночью. Мое письмо с сообщением о приезде она получит только через три дня.

Мой поход через город занял много времени. Было два часа ночи. Я стоял на улице, не имея возможности войти в этот незнакомый мне дом, до которого так долго добирался. Я озяб, устал, хотел спать… Помню, на меня накатило отчаяние. Я смотрел на этот закрытый фасад, представлявший теперь последнюю точку опоры для нашей уменьшившейся семьи. Я снова постучал. Я долго колотил в дверь, пока, наконец, матушка не выглянула на улицу. Она мне объяснила причину такого поведения: в те времена двери в Петрограде по ночам не открывали, боясь грабителей и ГПУ.

Хотя новое наше жилище нисколько не походило на прежнее, на Екатерининском канале, и несмотря на то, что шесть комнат этой квартиры постоянно напоминали нам о последних неделях и днях жизни моего отца, мы были там счастливы. Наша кузина рассказала, как отец переехал туда. Он счел благоразумным продать большую часть предметов искусства и мебели, которыми владел. Сделать это оказалось тем легче, что после первой революции в Россию хлынул поток спекулянтов-иностранцев, стремившихся скупить еще остававшиеся в частном владении предметы искусства и антиквариат, но цены были очень низкими. Тем не менее отец собрал довольно приличную сумму. Чтобы не подвергаться обыскам, он решил переехать в менее аристократический квартал, где его не знали. К сожалению, во время переезда девять нанятых им подвод с вещами исчезли. Требовать их назад было и бесполезно, и опасно.

За этой потерей последовали другие: чемоданчик с золотыми и серебряными украшениями, безделушками и крупными драгоценностями, положенный матушкой в Императорский банк незадолго до революции в момент, когда существовала угроза наступления германцев на Петроград. Отец так и не смог получить его назад. В начале революции матушке сказали, что подобные вклады эвакуированы банком в надежное место. Нам стало известно, что действительно в глубь России были вывезены крупные ценности, которые в конце концов достались большевикам. Желая спасти оставшиеся у него деньги, отец положил их в Сберегательную кассу, открыв четыре вклада на имена нас всех; он рассчитывал, что революционеры пощадят Сберегательную кассу, в которой хранили свои деньги многие рабочие и крестьяне. Он ошибся: когда большевики опустошали сейфы всех банков, они полностью выгребли и содержимое сейфов Сберегательной кассы.

Отцу было семьдесят пять лет. Его здоровье ухудшилось вследствие лишений, возраста и тревог. Он остался один. Мы были далеко, и новости от нас до него не доходили. Разумеется, прислуги у отца больше не было; его ординарец перебежал к большевикам. Некоторые интриганы нашли в нем легкую добычу, проявив фальшивую заботу о нем. Это были люди нашего круга, которых обстоятельства превратили в мошенников. Я рассказываю это, чтобы показать, что великие социальные потрясения, в которые мы попали, захлестнули даже те слои общества, которые могли считаться самыми невосприимчивыми к ним.

Отец оказался тем более уязвим для мошенников, что его физическая сопротивляемость ослабла. Давали о себе знать многочисленные старые раны. Не имея дров и угля, он простудился и заболел пневмонией. Когда же он начал поправляться, то обнаружил, что из квартиры исчезли почти все вещи, представлявшие хоть какую-то ценность. Ему объяснили, что их спрятали в надежное место. Он поверил, потому что его всегда ясный рассудок начал сдавать точно так же, как и физическое здоровье.

Он практически не спал, опасаясь каждую ночь обыска. Последние несколько тысяч рублей, остававшиеся у него, он спрятал в тайник, под подкладку штор; он их часто перепрятывал и иногда забывал, куда именно.

Вдобавок к нищете перед его затуманенным взором встал призрак голода. С каждым днем, чувствуя себя все более одиноким, отец старался есть как можно меньше. Он ослабел и скончался еще до того, как закончились его запасы продовольствия.

Он умер в полном одиночестве. Когда его хотели обрядить, в квартире не нашлось из чего сделать саван: все белье было украдено.

Так, в лишениях, одиночестве и безвестности, умер мой отец, обладатель многих российских и иностранных орденов, наместник Крыма, участник трех войн, советник трех царей, верный слуга короны и любимый герой народа, которому он тоже верно служил.

Несмотря на то что умер отец при большевистском режиме, его похороны имели некоторую торжественность. Отец был в парадной адмиральской форме, гроб накрыт Андреевским флагом; за гробом шло внушительное число моряков. Флот, я имею в виду старый флот, сохранивший даже в большевизированном Петрограде достаточно уважения к традициям, был представлен в траурной процессии.

Отца обокрали живого; его продолжали обкрадывать и мертвого. На поминках многие так называемые «друзья» и «родственники» прихватывали столь крупные вещи «на память», что наша кузина решила впредь сама заниматься его квартирой, чтобы защитить то, что в ней еще осталось. Она носила другую фамилию и смогла заявить, что не имеет к предыдущему жильцу никакого отношения, когда большевики явились реквизировать наследство моего отца. Все, что удалось спасти, наша кузина спрятала на чердаке, а ключ от него отдала привратнику; тот, являясь пролетарием, был всецело предан отцу, а позднее нашей кузине, поэтому спас вещи от реквизиции. Но через месяц этот человек исчез, предварительно незаметно увезя хранившееся на чердаке. Таким образом, матушка попала в пустую квартиру, где стояла лишь та мебель, что была слишком тяжелой, чтобы ее вывозить.

То, что было спасено от большевистских реквизиций, было расхищено разными лицами.

В Петрограде той поры не было беспорядков, но в его пустынном виде было что-то зловещее. В окнах большинства дворцов и частных особняков выбиты стекла; дома казались мертвыми. На набережной Невы, где жили великие князья, были невооруженным глазом видны следы грабежей и насилия.

Когда, проходя по этим набережным, ты ненадолго останавливался, память возвращала картины прошлого, молодых офицеров, облокотившихся на парапеты, экипажи, везущие какую-нибудь знатную даму или знаменитую своей красотой танцовщицу; сердце сжималось от боли, а меланхоличные мысли, вне всяких политических соображений, обращались к уничтоженному революцией миру, к тому, что было и чего никогда больше не будет.