Текст книги "Россия белая, Россия красная. 1903-1927"

Часть вторая

Глава 12
ВРЕМЕННОЕ ПРАВИТЕЛЬСТВО

Сформировалось Временное правительство. Большинство министров, составивших его, были членами Думы, которая в действительности удерживала власть и оказывала значительное влияние на события. Ее члены были инициативны, брали на себя ответственность. Кроме того, все помнили, что именно они своими речами добились отречения царя и начали революцию.

Инструкции Временного правительства выполнялись даже революционерами из Советов, созданных рабочими и солдатами.

Флот почти сразу полностью перешел на сторону революционеров. Ко всеобщему удивлению, Балтийский флот проявил больше жестокостей, чем Черноморский, известный своими революционными настроениями. Почти все прогнозы оказались опровергнуты. Одним из первых подразделений флота, примкнувшим к революции, был экипаж царских личных судов и яхт, осыпанный благодеяниями и щедротами императорской фамилии. На кораблях Балтийского флота матросы хватали своих офицеров и живыми бросали их в топки. Однажды ночью домой адмиралу Гирсу, командиру 1-го флотского полка, позвонил по телефону его адъютант: адмирала вызывали в штаб флота, где требовалось, чтобы он срочно подписал важные бумаги. Выходя из дому, адмирал подвергся нападению притаившихся возле двери матросов, которые расправились с ним. Утром дочь нашла его труп во дворе.

Эти убийства всех изумляли: матросы, которых в России очень любили, имели репутацию людей более образованных, нежели солдаты, благодаря тому что они бывали с походами в разных странах. Несомненно, что, будучи относительно открытыми новым идеям, эти люди соблазнились скорее прелестями перемен и анархии, нежели по-настоящему прониклись духом революции.

Если не считать экипажей кораблей, дислоцированных вне столицы, в целом Россия осталась спокойной; революция сотрясала только Петроград. Революционеры сожгли все полицейские участки. И здания горели, словно символические искупительные жертвы, во всех городских кварталах, а толпа не давала пожарным их тушить.

По улицам постоянно проносились грузовики, в которых сидело двадцать – двадцать пять человек с оружием, ехавших кого-то арестовывать или захватывать одно из немногочисленных учреждений, остававшихся верными царю. По дороге эти кочующие трибуны, эти борцы за справедливость воспламеняли народ, раздавали ему оружие и звали с собой.

В ответ с крыш по ним стреляли пулеметы. Это сражались бывшие сотрудники императорской полиции. Зная, что с ними все равно расправятся, даже если они не станут оказывать сопротивления революционерам, они боролись, движимые, скорее всего, не столько верностью режиму, сколько инстинктом самосохранения. Скоро они остались единственным контрреволюционным элементом во всем Петрограде.

В этих уличных перестрелках нередко страдали мирные жители. Особенно частыми подобные инциденты были сразу после отречения императора, когда отдельные воинские подразделения отказывались в это поверить и отбивались от наседавших революционеров. Тогда были ранены и убиты многие прохожие. Скоро у людей вошло в привычку запирать черный ход и пореже выходить из дому. Те же, кому приходилось выйти на улицу, старались не разгуливать по городу; они шагали в постоянном страхе угодить в перестрелку; когда начиналась стрельба, сразу же падали на землю, прижимаясь к стенам, потому что двери домов оставались запертыми, и укрыться внутри было невозможно.

Горели не только полицейские участки. Подожгли несколько дворцов и частных домов. Я видел, как сгорел особняк графа Фредерикса, слугам которого толпа не дала вынести даже свои личные вещи. Перед зданиями архивов разыгрывались безумные сцены: люди бросались в огонь, стремясь спасти свои документы: на право владения собственностью, долговые, свидетельства о рождении; потеря любого из них влекла разорение. Когда загорелся Арсенал, все боялись, что город взлетит на воздух.

Сгорела расположенная возле нашего дома тюрьма, именуемая Литовским замком. Народ уже разгромил несколько тюрем, заключенные же в них воры и убийцы разбежались по всему Петрограду. Вокруг Литовского замка собралась толпа, требовавшая освобождения узников. В этой тюрьме содержались только уголовники; политических держали в Петропавловке и в Шлиссельбурге. Поэтому администрация Литовского замка отказалась освободить заключенных и попыталась объяснить толпе, что освобождение этих людей только создаст угрозу честным людям и никоим образом не будет соответствовать идеалам революции. Но доводы никого не вразумили, и переговоры завершились безрезультатно. Тогда администрация решила защищаться. Из толпы открыли огонь; на ее стороне были превосходство в численности и в вооружении, так как перед этим она разграбила склады с оружием. Скоро толпа выломала ворота, ворвалась во двор и перебила всех обороняющихся – от рядовых надзирателей до старших офицеров, так что некому было провести победителей внутрь зданий; некому было дать им ключи, сообщить количество заключенных и номера камер, где те содержались. А народ в своем торопливом стремлении уничтожить эту тюрьму, самую крупную и олицетворявшую в его глазах свергнутый режим, уже поджег ее. Не все камеры удалось отпереть. Из огня доносились вопли заключенных, сливавшиеся в жуткий концерт, слышный издалека; моя семья могла наблюдать за происходящим из окон. Толпа перед тюрьмой испуганно заметалась, стала оборачиваться на ту часть тюрьмы, откуда кричали громче всего. Но тут вопли раздались с противоположной стороны, и все обернулись туда. По толпе распространялись страх и растерянность.

Наконец, три часа спустя, на еще дымящихся руинах, народ выкрикивал имена погибших в огне. И этот же народ, виновный в их гибели, взывал к отмщению.

Выпущенные на свободу преступники, разгуливавшие по городу, не способствовали установлению в нем порядка. Прохожих часто грабили на улицах. После десяти часов вечера все запирались в своих домах. На защиту полиции, которая больше не существовала, рассчитывать не приходилось.

Кроме того, в течение нескольких недель на улицах в самые необычные часы появлялся черный автомобиль. Сидевшие в нем люди в масках стреляли в толпу, а затем машина исчезала. Все терялись в догадках относительно личностей и мотивов этих странных убийц, которые не останавливались, сметая все на своем пути. Поначалу их считали сумасшедшими. Затем стали думать, что это монархисты, мстящие таким образом за убитых монархистов.

Часто в дома врывались патрули, состоявшие главным образом из матросов, считавшихся «красой и гордостью революции». Под предлогом производства обысков патрули хватали мало-мальски ценные вещи, лежавшие на виду. Таким образом пропали часы и браслет, неосторожно оставленные моей сестрой на ночном столике. Протестовать и спорить было опасно. Приходилось делать вид, что ничего не замечаешь.

Когда патрули производили обыск у бывшего генерала, адмирала или придворного, его обычно арестовывали и уводили в Таврический дворец, построенный Екатериной II для ее фаворита Потемкина, а с 1906 года использовавшийся в качестве места заседаний Думы. Теперь там располагалось Временное правительство. В Таврическом некоторых арестованных отпускали немедленно, но большинство отправляли в тюрьму. Вместе с тем следует отметить, что Временное правительство, впоследствии гордившееся тем, что Февральская революция была бескровной, и ссылавшееся в подтверждение этого тезиса на спокойствие, сохранявшееся на остальной территории страны, освободило 90 процентов этих узников.

Некоторые бывшие генералы не могли примириться с потерей авторитета. Возмущенные манерой патрульных разговаривать с ними, они резко отвечали солдатам. Тогда те хватали их, волокли к каналам и там убивали. Для уборки трупов не существовало никакой службы, так что они лежали там по нескольку дней.

В наших кругах из уст в уста передавались такие жуткие истории. Крайне угнетающе подействовала на нас гибель генерала Чарторыжского. Узнав генерала на улице, революционеры его арестовали и хотели вести в Таврический. Генерал отказался идти, стал сопротивляться и даже сумел вырваться. Ему вслед стали стрелять и ранили. Он укрылся в Морском госпитале, где как раз в то время моя сестра работала старшей медсестрой. Патруль потребовал выдачи беглеца, угрожая в случае отказа взорвать госпиталь, полный раненых. Генерала пришлось выдать. Патруль увел его на угол канала и там без каких бы то ни было формальностей расстрелял. Затем труп раздели и выставили возле него часовых, чтобы не дать родственникам и друзьям его забрать и похоронить. Так тело и истлело на месте.

Помню еще одну смерть, вызывавшую противоречивые комментарии: генерала свиты его величества генерала Штакельберга и его сына. Генерал проживал в собственном доме на Миллионной – самой аристократической улице Петрограда. По одну ее сторону стояли особняки представителей высшей аристократии, по другую – дворцы членов императорской фамилии и великих князей, задние фасады которых выходили на Неву. Генерал вместе с сыном находились дома, когда к ним явился патруль; они отказались впустить пришедших в дом, забаррикадировались, оборудовали бойницы и выставили из них стволы пулеметов – в доме имелось оружие. При виде этих воинственных приготовлений патрульные, тоже вооруженные, открыли огонь. Генерал и его сын ответили стрельбой по осаждающим. Когда же у них закончились патроны, они с криками «Да здравствует император!» пустили себе по пуле в висок.

Бывало, что твердое, но не провокационное поведение производило на революционеров должное впечатление. Так было, когда матросы явились на корабль к адмиралу Колчаку, командующему Черноморским флотом, чтобы отобрать у него кортик. Сдача этого оружия являлась символом капитуляции; кроме того, адмиральский кортик был золотым и являлся подарком Николая II. Колчак отказался отдать этот символ офицерской чести и императорский подарок. Когда же матросы приблизились, чтобы отнять кортик силой, адмирал быстро отцепил его и швырнул в море.

– Царь мне его дал, – сказал он, – и только один царь может его у меня забрать.

Этот жест так подействовал на матросов, что они убрались с корабля, не посмев поднять руку на своего командира. Впрочем, Колчак всегда отличался сильным характером. Мой отец, под началом которого Колчак служил, восхищался им. Известно, что, когда в 1919 году большевики, приведшие адмирала на расстрел, заколебались, он хладнокровно бросил своим палачам:

– Стреляйте! Исполняйте свой долг.

Нерешительность же и готовность идти на уступки, напротив, редко приводили к благоприятным для пытавшихся уберечь жизнь аристократов результатам. Во всех кругах горячо обсуждали факты, подтверждающие это.

Великий князь Кирилл Владимирович, двоюродный брат Николая II, командовал Гвардейским флотским экипажем. Настал день, когда эта часть, как и все остальные, должна была присягать правительству, сформированному Думой. Моряки прислали к великому князю Кириллу, своему командиру, делегацию с просьбой прийти во главе своих подчиненных в Таврический дворец для принесения присяги. Великий князь отказался. Но на следующий день моряки пришли снова и под угрозой убийства вынудили командира подчиниться. Положение великого князя было критическим. С одной стороны, он полагал подчинение унизительной трусостью, с другой – понимал, что отказ приведет к убийству и его самого, и всей его семьи, в первую очередь супруги, великой княгини Виктории Федоровны, в то время беременной, которая на коленях умоляла мужа уступить. Наконец, великий князь принял командование своей частью, отвел ее во дворец и привел к присяге новому правительству, которому присягнул и сам. Но когда они возвращались в казармы, остававшиеся в живых сотрудники полиции, продолжавшие оказывать сопротивление, увидели их. Увидев двоюродного брата царя, возвращающегося из Таврического дворца, они, охваченные возмущением и отчаянием, открыли по Гвардейскому экипажу огонь из пулеметов. Сам великий князь сумел укрыться в доме, но многие из его людей были ранены.

Странное совпадение: эта сцена разыгралась на той же самой площади, на которой лишь храбрость и присутствие духа помогли царю Николаю I усмирить народный бунт. Он тогда в одиночку, верхом на коне, ворвался в толпу бунтовщиков и своим поистине царственным голосом крикнул: «На колени!» Покорившись, мятежная толпа пала на колени.

Ситуация и с той стороны, и с этой сильно изменилась. Подобные крутые перемены обычны для России. Как известно, сегодня великий князь Кирилл является претендентом на русский трон.

Что же касается моего отца, меня и всей нашей семьи, то нас всерьез не тревожили. Конечно, случалось, что на улице к моему отцу, который теперь одевался в штатское, подходил кто-то, кто узнавал его, и называл по званию. Толпа больше всего злобствовала на министров и старших военных чинов. Но всякий раз в толпе находился некто, кто, чтобы заставить забыть об услугах, оказанных отцом императорам, начинал вспоминать об услугах, оказанных им народу. Подобные уличные сцены были в то время обычными: народ быстро загорался, но так же быстро остывал. В патрулях же практически всегда находились матросы, среди которых имя отца все еще было популярным. Так что по-настоящему неприятные случаи были очень редкими.

И все-таки однажды патруль, в котором не было ни одного матроса, заявился в дом, чтобы арестовать отца и препроводить его в Таврический дворец. Отец предложил этим людям самим позвонить по телефону в Думу, одному из депутатов, г-ну Аджемову, который хорошо его знал, поскольку был женат на родственнице моей матушки. Патрульные согласились и услышали от депутата, что тот лично ручается за адмирала Скрыдлова. Влияние Думы, престиж ее депутатов был таков, что солдаты сразу решили, что приказ об аресте отменен.

В другой раз патруль явился к нам с требованием отдать ключи от винных погребов. Как это было распространено в нашем кругу, погреба моего отца были обширными, а содержимое их разнообразным. В них хранилось восемь тысяч бутылок, большая часть которых (подарки иностранных друзей или привезенные из путешествий) стоили очень дорого. Толпа, присоединившаяся к патрульным, принялась уничтожать бутылки, швыряя их во дворе об стену. Мы наблюдали за этой странной сценой из окон. Несмотря на сожаления о столь значительной потере, несмотря на воспоминания, связанные у отца с его коллекцией, мы все же радовались, что толпа разбила бутылки, а не выпила. Пьяные патрульные и окружавший их народ были способны на самые худшие крайности; такое уже случалось, и не раз. После этого разгрома, когда матросы ушли, земля во дворе нашего дома была красной, как на скотобойне.

Через третьи руки до нас доходили сведения о жизни императорской фамилии. По распоряжению Временного правительства императора разлучили с его окружением, от которого оставили при нем четверых или пятерых человек. Именно от тех придворных, кто был вынужден вернуться к частной жизни, мы и получали точные сведения.

Так мы узнали о последней встрече царя и его матери. После отречения Николай II покинул Ставку и направился в Царское Село. Никто, даже он сам, не мог предполагать, что с ним теперь будет. Узнав об этой его поездке, императрица-мать, находившаяся в то время в Киеве, решила отправиться на поезде в один из пунктов, через который пролегал маршрут ее сына. Она высказала свое желание. Бывшая императрица, которая до конца своих дней пользовалась огромным уважением, добилась разрешения остановить специальный поезд сына в Могилеве, на второстепенном вокзале, добралась туда и стала ждать.

С другой стороны, Николаю II дали разрешение на часовую остановку на той же станции. Когда он туда приехал, поезд его матери уже стоял у перрона. Царь вышел из своего вагона, пересек платформу и вошел в вагон императрицы Марии. Он пробыл там час. Легко себе представить, какой трогательной была эта встреча императрицы и императора, матери и сына, на затерянной станции, тем более что как минимум один из участников этой встречи, мать, не строила никаких иллюзий относительно того, что ждало их в будущем.

Когда отпущенный час истек, царь вышел из вагона вдовствующей императрицы и вернулся в свой. Сигнал к отправлению поезда подал он. И только в этот момент присутствовавшие при этой сцене впервые увидели лицо вдовствующей императрицы. Она появилась в окне и замерла неподвижно. Она с болью смотрела на поезд сына.

Состав тронулся. Перед неподвижным лицом императрицы проплыли свергнутый Николай II и революционеры. Мария Федоровна не плакала. Но – и это свидетельствуют присутствовавшие при сцене революционеры – ее взгляд был очень красноречив. Она провожала глазами набиравший скорость состав, увозивший от нее сына и последнего императора. Даже когда он скрылся из виду, она продолжала стоять у окна, и никто не решался вывести ее из этого оцепенения.

Императрица Александра Федоровна перед революционерами вела себя, как известно, с достоинством. То ли к ней с запозданием вернулся здравый смысл, так долго ей изменявший, то ли это было спокойствие фаталистки, уверенной, что судьба преследует ее, но в трудных обстоятельствах царица держалась величественно. Через две недели после революции капитан Семенов, командовавший батальонами, предоставленными в распоряжение императрицы, сам рассказал нам о событиях, развернувшихся в Царском Селе.

Император позаботился разместить в Царском Селе артиллерию, чтобы защитить дворец в случае, если возникнет опасность. Как только в Петрограде узнали об отречении царя, толпа направилась из столицы в Царское Село. Во дворце государыня, возможно, вновь вспомнила Марию-Антуанетту, свою любимую героиню. Царица знала, что народ идет в Царское Село; ее держали в курсе всех этапов этого угрожающего для нее приближения. Но Александра Федоровна не отдавала приказа войскам быть готовыми открыть огонь.

К концу дня массы народа добрались до дворца. Тогда Александра Федоровна попрощалась со всеми, кто ее окружал, и с остававшимися верными ей солдатами. Потом отдала приказ повернуть орудия дулами на дворец.

– В наше царствование, – объяснила она свой поступок, – пролилось уже довольно крови.

Народ, успокоенный этим, бросился во дворец, заполнил залы и добрался до личных покоев государыни. В дворцовом госпитале по-прежнему находились раненые, за которыми царица продолжала ухаживать. Поэтому она предстала перед бунтовщиками в платье медсестры и, стоя в дверях, ожидала их. Дверь, проем которой она загораживала своим телом, вела в комнаты детей, болевших корью.

Гвардейские офицеры, в том числе наш рассказчик, капитан Семенов, испуганные, что мятежники оказались так близко от императрицы, сумели проникнуть в комнату через другую дверь. Они увидели, как к государыне подошли матрос и солдат. Они потребовали, чтобы их провели к наследнику и великим княжнам.

– Они больны, – ответила императрица. – Их нельзя видеть.

– Думаешь, – закричал матрос, – ты все еще императрица?!

Не подав никакого знака своим защитникам, готовым начать стрелять, Александра Федоровна посмотрела матросу в лицо и просто сказала:

– Императрицы больше нет. Я обычная мать. В эту дверь вы войдете только через мой труп.

Свой рассказ капитан Семенов закончил фразой:

– И толпа рассеялась.

Скоро на затянутом тучами небосклоне взошла звезда Керенского. Сначала министр юстиции, затем премьер-министр и, наконец, главнокомандующий, обладатель поразительного дара красноречия, прирожденный артист, он во всех ситуациях вел себя так, словно играл заученную роль. Его манера пользоваться своей властью над толпой, страсть к позерству, его актерство и, говоря до конца, мания величия (он поселился в Зимнем дворце, в прежних апартаментах Александра II, обстановку которых изменил по своему вкусу), его явная склонность к установлению диктатуры – все это сделало Керенского самым популярным человеком того времени, которым он управлял и которое получило его имя: керенщина..

Однажды мы узнали о приезде в столицу Ленина и Троцкого. Убежденные революционеры, в прошлом высланные из России, они оба проживали в Швейцарии, когда узнали об отречении царя. Временное правительство, желавшее доказать широту своих взглядов, разрешило им вернуться в Россию. Но Германия, опасавшаяся деятельности этих двоих и предпочитавшая, чтобы она разворачивалась в тылу ее противника, дала им разрешение на проезд через свою территорию только после предоставления гарантий, что они не выйдут из поезда в Германии. Так что Ленин и Троцкий пересекли эту страну в запломбированном вагоне.

По приезде в Петроград, пользуясь провозглашенной свободой слова, они, выражая только свое мнение, выступили перед толпой с балкона бывшего особняка Кшесинской с речью. Великолепные ораторы, они зажгли аудиторию, которая легко позволила себя убедить в праве на месть «бывшим». Результат не заставил себя ждать и выразился в ежедневных грабежах, свидетелями или жертвами которых мог стать кто угодно. Бывший ординарец моего отца, после окончания службы прослуживший в нашем доме двенадцать лет и отличавшийся скрупулезным уважением к чужой собственности, проникся этими теориями с быстротой и откровенностью, поразившими и огорчившими моих родителей.

Депутаты Думы, которым мой отец указывал на опасности, возникшие в результате речи Ленина и Троцкого, отвечали ему: «Мы боролись за свободу слова и печати, мы их провозгласили. Пресса и слово должны оставаться свободными. Народ разберется, где правда».

Через несколько месяцев депутаты Думы, чувствуя себе приговоренными к смерти Лениным и Троцким, с каждым часом забиравшими себе все больше власти, найдут спасение только в бегстве.

Деятельность этих двух агитаторов выплеснулась за пределы Петрограда. «Вы, – обращались они к солдатам на фронте, – убивали таких же пролетариев, как и сами. Война, которую вы ведете, задумана капиталистами». Мало-помалу армия проникалась этими идеями. Моральный дух войск упал, чему способствовали лишения фронтовой жизни, перебои со снабжением продовольствием и боеприпасами, понесенные потери.

Реакцией на это стало пробуждение в некоторых слоях общества патриотизма. Начали формироваться женские батальоны, участницы которых полагали, что своим примером смогут зажечь смелость в мужчинах. Таким образом, и моя сестра, хотя ей не исполнилось и двадцати лет, воодушевленная этой иллюзией, добилась от отца разрешения пойти доброволицей. Ее назначили адъютантом к командиру батальона Бочкаревой. Помню прощальный парад женского батальона у вокзала, перед отправкой на фронт. Эти молодые женщины и девушки, неузнаваемые в своей уродливой форме, промаршировали под ливнем цветов, которыми их забрасывали петроградцы, не собиравшиеся покидать своего города. Во втором бою, в котором участвовал батальон, его командир была ранена, и ее обязанности легли на мою сестру. В лесу под Новоспасском, возле Смоленска, она, в свою очередь, была ранена осколком снаряда. Ее произвели в офицеры, наградили орденом Святого Георгия и отвезли на лечение в Петроград. Плохо оправившись от раны, усугубленной траншейной сыростью, она наконец-то была вынуждена подчиниться отцу, который отправил ее к родственникам в Тифлис.

Тем временем Петроград внешне успокаивался. Беспорядки становились реже. Временное правительство более, чем когда бы то ни было, гордилось тем, что для торжества революции было пролито совсем мало крови. Но за внешним спокойствием бурлили страсти. Слишком долгая война, трудности привыкания к новому режиму, к свободе, а главное, речи Ленина и Троцкого – все это и будоражило и одновременно размягчало как народ, так и армию, делая их легко внушаемыми. Декрет исполнительного комитета Совета солдатских и матросских депутатов отменил отдание чести офицерам и все прочие знаки уважения. Это сразу же резко изменило облик города. В поезде я видел солдата, сидевшего, хотя возле него стоял пожилой генерал, который так и простоял всю дорогу.

Театры Петрограда вновь стали заполняться публикой. Главным отличием от прошлых лет, сразу бросавшимся в глаза, было то, что бывшие императорские ложи теперь заполняли солдаты и матросы, украшенные красными лентами. Во время спектаклей, среди бархата и позолоты, они лузгали семечки, сплевывая шелуху прямо на пол.