Текст книги "Петровка. Прогулки по старой Москве"

Каток в московском дворике

Доходный дом (Петровка, 26) построен в 1870-е годы.

В 1881 году в Москву заехал ненадолго композитор Римский-Корсаков. И остановился у другого композитора, Баламберга. Здесь, в доме на углу Петровки и Крапивенского переулка.

В отличие от большинства заезжих знаменитостей, Римский-Корсаков не бросился осматривать Кремль и посещать салоны. Гость, по его же собственным словам, «все время… провел, не выходя из квартиры… Сыграл и спел я им всю „Снегурочку“; – остались довольны, удовольствие их, по-видимому, росло».

Может, причиной этого было гостеприимство хозяина, может, склонность Римского-Корсакова к домоседству, а, может и колоритная, леденящая душу внешность хозяина квартиры. Он был до содрогания похож на Ивана Грозного. Илья Репин в своей картине «Иван Грозной и сын его Иван», писал царя именно с композитора Баламберга, своего приятеля.

Многие просто цепенели, глядя на Баламберга. И Римский-Корсаков, возможно, находил особый шарм в том, чтобы принимать своих московских почитателей и приятелей в обществе подобного «злодея».

* * *

Впрочем, дом был интересен не только этим колоритным жителем. Тут, во дворе находился лучший в Москве каток. Он был таким большим, что летом на его месте устраивали катания на лодках.

Каток этот подробно описал Юрий Нагибин: «Каким-то чудом его серебряное блюдо уместилось в густотище застроенного-перезастроенного центра Москвы. Здесь дом лезет на дом, не найдешь свободного пятачка: между помойкой и гаражом встроен крольчатник, рядом чистильщик сапог развесил макароны шнурков и насмердил сладкой гуталиновой вонью, вгнездился в какую-то нишу кепочник, а на него напирает электросварщик, обладатель слепящей искры, сараи, подстанции, всевозможные мастерские теснят друг дружку, толкаясь локтями, и вдруг город расступается и с голландской щедростью дарит своим гражданам чистое пространство льда.

Здесь были запрещены беговые норвежские коньки, что определило лицо катка – не грубо спортивное, а романтичное, галантное. Катались чаще всего парами: рядом, взявшись наперекрест за руки. Центр катка был выделен для фигуристов и танцоров. Ледовый флирт творился под льющуюся из черных рупоров музыку. Лещенко тосковал о Татьяне, ликовал за самоваром с Машей и признавался в скуке, мешающей забытью; Утесов, рыдая, прощался с любимой; Козин воспевал дружбу, а резкий, с грузинским акцентом тенор Бадридзе жаловался на «образ один», что не дает ему ни сна, ни покоя».

Действительно, непостижимое явление.

Неудивительно, что здесь происходило множество историй романтического толка. Завязывались трепетные отношения, иной раз переходящие в семейные. Именно здесь, на Петровке решилась судьба Алексея Бахрушина, основателя театрального музея. Его сын Юрий Алексеевич описывал историю взаимоотношений маменьки и папеньки: «На святках 1895 года близкие знакомые отца затеяли костюмированный бал. Как обычно у Байдаковых все проектировалось на широкую ногу. Получил приглашение и отец. Он выбрал костюм козла, весь шик которого заключался в том, что в маске были спрятаны необычайные еще в то время маленькие электрические батареи, посредством миниатюрных лампочек освещавшие таинственным светом рога античного животного.

В этом костюме, сделанном из сплошной козьей шкуры, отец танцевал фанданго. На балу он сразу заметил юную красавицу, одетую в костюм «Folie». Поинтересовавшись узнать, кто это такая, он получил ответ, что это дочь Василия Дмитриевича Носова, суконщика, недавно окончившая гимназию. С сыном Вас. Дмитр. – Василием Васильевичем отец был давно знаком. Найдя его, он попросил представить его сестре. Знакомство состоялось. Отец пустил в ход все свое обаяние и веселость. Его собеседница смеялась и кокетничала. С этого дня отец понял, что он влюблен и что он нашел ту подругу в жизни, которая ему предназначена. В этом деле, как и во всем в жизни, он был энергичен и скор.

Через двадцать дней на катке у Лазаревика на Петровке он вновь встретился со своим кумиром. Выделывая вдвоем причудливые фигуры на глянцеватом синем льду, отец поведал ей свои чувства и просил ее руки и сердца. Молодая красавица не ответила отказом, но просила несколько дней на размышление. Условились, что ответ будет дан 2 февраля на балу в Купеческом клубе, где оба собирались быть… Он смог выехать из дому очень поздно и попал в клуб лишь во втором часу ночи. Она была там и ждала его. Не сразу представился случай, чтобы услышать коротенькое слово «да». Когда наконец оно было произнесено, отец счел свое дело законченным на балу и поспешил домой. Сколь он ни спешил, на другой день немного опоздал на работу в контору на фабрике».

Сама же «юная красавица» описывала все это немножечко иначе. Она посылала подруге записку: «8-го числа я была на костюмированном вечере. Костюм был «Folie»». Только дело не в том. Меня там познакомили с одним молодым человеком (он сам просил познакомить меня), который весь вечер за мной ухаживал. В пятницу 13-го мы виделись с ним в театре. Он почти все антракты сидел у нас в ложе, сзади меня. Потом провожал нас до саней. В субботу мы были у тети Юли; туда тоже приезжали в костюмах. Он был и опять ухаживал за мной. Я, не дожидаясь конца вечера, убежала домой (у меня болела голова), а чтобы не поднимать никого, простилась только с тетей. В понедельник вдруг мне записка от тети Юли: просит придти. Что же оказывается? Этот молодой человек собирался в субботу сделать мне предложение и как только узнал, что я ушла, сейчас же удрал. Я, понимаешь, глаза вытаращила… Он собирался приехать к тете Юле и узнать, как я на это смотрю… Я говорю, что никакого ответа я дать не могу, потому что сказать нет? Я не имею ничего против него. Сказать да? Опять-таки не могу, потому что ровно ничего не чувствую по отношению к нему. Это длинный молодой человек тридцати лет, ужасно некрасивый (на это, положим, я не обращаю внимания, так как Сережа с Ваней тоже далеко не красавцы (впрочем, этот хуже), а мои сестрицы живут ничего, слава Богу). Нынче папа опять спрашивает решительный ответ. Ну, а как я могу его дать, когда сама не знаю? Вообще Бог знает, что будет. Если он мне понравится, так ничего еще, а если в случае нет, так не знаю уж, что будет, потому что все его очень хвалят и всем нашим хочется, чтоб я вышла за него. Вообрази, что же будет, если я такому жениху да откажу. А что же я поделаю. Если сейчас согласиться, то это прямо против совести… Я все говорю, а зачем это он только так поспешил…»

Однако менее чем через месяц последовала новая записка: «Все кончено. Не знаю, каким образом, только я – невеста Алексея Александровича Бахрушина… В воскресенье отправились на каток совершенно неожиданно, и потом тоже совершенно неожиданно встретила там его. Я даже чуть не вскрикнула, когда его увидала. Там он мне сделал предложение. Я ему ответа не дала. А потом кончили в четверг в купеческом клубе. В субботу помолились Богу, и в эту субботу нас благословляли. Больше писать я положительно не могу. В голове так все перепуталось, так страсть».

Очевидно, на девушку произвел впечатление галантный кавалер с катка, а не козел с электролампочками.

* * *

Чуть ближе к концу позапрошлого столетия во дворе соорудили теннисные корты. При кортах были мастерские,

в них изготовили первую российскую ракетку под названием «Максим».

В нэп в этом доме появилось первое в Москве ателье мод. Специализировалось оно на прозодежде – то есть производственной одежде, незатейливой, зато универсальной. Для продвижения подобных туалетов на советском рынке лучший рекламист эпохи нэпа Маяковский написал практически рекламное стихотворение:

 
Мы выглядим в атласах репой.
Отбросьте моду, к черту вздорную!
Одежду в Москвошвее требуй —
простую, легкую, просторную!
Чтоб Москошвей ответил – нате!
Одежды не найдете проще —
Прекрасную и для занятий,
и для гуляний с милым в роще.
 

Тот же Маяковский поминал этот великолепный стиль в своем «Клопе», где гости распевали песенку:

Съезжалися к загсу трамваи —

там красная свадьба была…

Жених был во всей прозодежде,

из блузы торчал профбилет!

Прозодежду заказывали довольно охотно.

Гимназия для записных шалунов

Дом Губина (Петровка, 25) построен в 1790-е годы по проекту архитектора М. Казакова.

Этот дом вошел в официальную историю и краеведение как губинский. Действительно, заказчиком выступал московский купец Губин. Именно для него создавался роскошный шестиколонный портик, солидный фронтон, всяческая скульптура. Знал бы этот Губин, что его циничные наследники сдадут роскошное строение под гимназию, да еще под одну из самых хулиганских в городе Москве!

Владел этой гимназией немец Ф. Крейман. Добродушный и демократичный Франц Иванович славился тем, что не мог отказать никому в поступлении. Не мог – и все тут. Принимал и тупеньких, и шаловливых. И тех, кого за шалости и тупость исключили до того из множества других гимназий, предъявлявших более высокие требования к ученикам.

Поэтому у Креймана подобрался контингент довольно специфический. Илья Эренбург вспоминал, что папаша иной раз пугал его, «что меня выгонят, придется тогда идти в гимназию Креймана».

Валерий Брюсов признавался про себя: «и если выдержал экзамен, то лишь потому, что Фр. Ив. Крейман готов был принять кого угодно».

Правда, его в скором времени отчислили – за «издание гимназического журнала, в котором развивались атеистические и республиканские идеи». Чего-чего, а уж крамолы Франц Иванович не любил.

Упомянутый не раз уже А. А. Бахрушин вспоминал: «Окна рекреационного зала гимназии выходили на Петровку, как раз против ворот Петровского монастыря, где стоял стол, на нем икона с зажженной свечой и кружка. Рядом со столом сидел монах и клевал носом. Летом или весной мы, бывало, сделаем трубки из бумаги, нажуем промокашки, нацелимся в монаха и дунем – промокашка прямо ему в морду. Он вскочит и ничего понять не может. А то зимой за нами с Сережей, братом, приезжала лошадь из дому. Мы сядем и едем, а товарищу орут: „Бахрушины, подвезите!“ – „Ладно, становись на запятки!“ Кто-нибудь встанет – едем. „Давай мне книги, а то тебе неудобно держаться“. – Возьмем книги. Как дорога пойдет под гору, шепнешь кучеру – вали поскорей. Он хлестнет лошадь, а мы пихнем товарища в снег. Лошадь бежит, а товарищ сзади: „Бахрушины, сволочи, отдайте книжки“. Ну, помытаришь его, потом выкинешь книги. Забавлялись – дураками были!»

Никто потом братьям Бахрушиным не мстил – ведь здесь же, в Креймановском заведении обучался их двоюродный брат Алексей. «Обладая большой физической силой и независимым характером, он держал в терроре половину учеников и преподавателей. В виде меры взыскания к нему часто применялся карцер. Сие ученическое узилище помещалось наверху на хорах. Однажды Ал. Петрович, будучи водворен туда для внушения, от нечего делать вскрыл стоявший там шкаф с учебными пособиями и обнаружил в нем человеческий скелет на подставке с колесиками. Дождавшись большой перемены, он неожиданно сбросил с хоров вниз злополучный человеческий скелет. Волею случая скелет упал прямо на колесики и покатился по залу, размахивая костяными руками и лязгая челюстью. Среди учителей и учеников произошла паника и давка. За этот проступок Ал. Петр. хотели исключить из гимназии, и лишь с большим трудом удалось замять дело».

Весело жилось креймановским воспитанникам. Преподаватель математики, Ю. Виппер утверждал: «В обращении детей с наставниками и основателями и обратно веяло чем-то родственным, не было и тени установившихся в школах отношений, которые указывают на какую-то затаенную злобу».

Тот же Бахрушин вспоминал, как проходили дни рождения директора: «Бывало, в дни рождения старика Креймана все учителя и ученики собирались в гимназию особенно рано и потихоньку проходили в его квартиру, в кабинет, который весь убирался гирляндами из дубовых листьев, живыми цветами и прочей ерундой. К началу первого урока надо было все кончить и отправиться в класс, как ни в чем не бывало. Во время этого первого урока являлся кто-нибудь из преподавателей и сообщал, что Крейман просит прервать урок и пожаловать к нему. Собирались все в залу. Когда гимназия была в сборе, выходил Крейман в праздничном сюртуке, в ермолке, растроганный и благодарил всех. Кто-либо из учеников читал ему приветственные стихи – иногда двое или трое, каждый своего сочинения. Затем Крейман объявлял, что уроки сегодня отменяются и что вечером он просит всех к себе на вечер с танцами. Вечером все снова являлись в гимназию, где танцевали часов до двенадцати ночи с хорошенькими дочерьми Креймана и их многочисленными подругами, а учителя играли в винт. Угощали чаем с конфетами и печеньем и фруктовыми водами. Учителям и старшим ученикам предлагали пиво…

Кое-кто из учеников был вхож к Крейману и не в столь официальные дни. Старик иногда звал некоторых учеников к себе вечерком в воскресенье помузицировать и повеселиться с его дочерьми… Бывало на таких вечерах весело и непринужденно».

Похоже, что учитель математики был абсолютно прав.

* * *

Прощаясь с гимназистами-выпускниками, Крейман говорил:

– Хочу напомнить вам о тех соблазнах, которые встретите вы в будущей жизни, хочу указать вам, как можете обмануться вы в людях и не разглядите грозящую опасность.

Один из учеников как-то ответил своему наставнику:

– Будьте покойны в рассуждении о нас, мы в школе приучились к трудам, и это, надеюсь я, спасет нас от заблуждений.

Видимо, креймановский «эксперимент» можно было с чистой совестью признать удавшимся.

* * *

Кстати, именно в гимназии Ф. Креймана учился главный герой «Романа с кокаином» М. Агеева. Именно здесь происходило множество постыдных, низких, малодушных и бессовестных его поступков. Собственно, с одного из них книга и начинается: «Однажды в начале октября, я – Вадим Масленников (мне шел тогда шестнадцатый год), рано утром, уходя в гимназию, забыл с вечера еще положенный матерью в столовой конверт с деньгами, которые нужно было внести за первое полугодие. Вспомнил я об этом конверте, уже стоя в трамвае, когда – от ускоряющегося хода – акации и пики бульварной ограды из игольчатого мелькания вошли в сплошную струю, и нависавшая мне на плечи тяжесть все теснее прижимала спину к никелированной штанге. Забывчивость моя, однако, нисколько меня не обеспокоила. Деньги в гимназию можно было внести и завтра, в доме же стащить их было некому; кроме матери в квартире жила за прислугу лишь старая нянька моя Степанида, бывшая в доме уже больше двадцати лет, и единственной слабостью, а может быть, даже страстью которой были ее беспрерывные звонки, как щелканья подсолнухов, шушуканья, при помощи которых за неимением собеседников вела она сама с собой длиннейшие разговоры, а подчас даже и споры, изредка прерывая себя громкими, в голос, восклицаниями, как-то: „ну-да!“ или „еще бы!“ или „открывай карман шире!“. В гимназии же я об этом конверте и вовсе забыл. В этот день, что впрочем отнюдь не часто случалось, уроки были не выучены, готовить их приходилось частью за время перемен, частью даже тогда, когда преподаватель находился в классе, и это жаркое состояние напряженности внимания, в котором все с такой легкостью усваивалось (хоть и с такой же легкостью, спустя день, забывалось), весьма способствовало вытряхиванию из памяти всего постороннего. Тогда, когда началась большая перемена, когда всех нас по случаю холодной, но сухой и солнечной погоды, выпускали во двор, и на нижней площадке лестницы я увидел мать, то тогда только вспомнил про конверт и про то, что видно она не стерпела и принесла его с собой. Мать однако стояла в сторонке в своей облысевшей шубенке, в смешном капоре, под которым висели седые волосики (ей было тогда уже пятьдесят семь лет), и с заметным волнением, как-то еще больше усиливавшим ее жалкую внешность, беспомощно вглядывалась в бегущую мимо ораву гимназистов, из которых некоторые, смеясь, на нее оглядывались и что-то друг другу говорили. Приблизившись, я хотел было незаметно проскочить, но мать, завидев меня и сразу засветясь ласковой, но не веселой улыбкой, позвала меня – и я, хоть мне и было ужас как стыдно перед товарищами, подошел к ней. – Вадичка, мальчик, – старчески глухо заговорила она, протягивая мне конверт и желтенькой ручкой боязливо, словно она жглась, касаясь пуговицы моей шинели; – ты забыл деньги, мальчик, а я думаю испугается, так вот – принесла. Сказав это, она посмотрела на меня, будто просила милостыни, но в ярости за причиненный мне позор, я ненавидящим шепотом возразил, что нежности телячьи эти нам не ко двору и что уж коли не стерпела и деньги принесла, так пусть и сама платит. Мать стояла тихо, слушала молча, виновато и горестно опустив старые свои ласковые глаза, – я же, сбежав по уже опустевшей лестнице и открывая тугую, шумно сосущую воздух дверь, хоть и оглянулся и посмотрел на мать, однако, сделал это не потому вовсе, что мне стало ее сколько-нибудь жаль, а всего лишь из боязни, что она в столь неподходящем месте расплачется. Мать все так же стояла на верхней площадке и, печально склонив свою уродливую голову, смотрела мне вслед. Заметив, что я смотрю на нее, она помахала мне рукой и конвертом так, как это делают на вокзале, и это движение, такое молодое и бодрое, только еще больше показало, какая она старая, оборванная и жалкая. На дворе, где ко мне подошли несколько товарищей и один спросил, – что это за шут гороховый в юбке, с которым я только что беседовал, – я, весело смеясь, ответил, что это обнищавшая гувернантка, что пришла она ко мне с письменными рекомендациями, и, что если угодно, то я с ней познакомлю: они смогут за ней не без успеха поухаживать. Высказав все это, я, не столько по сказанным мною словам, сколько по ответному хохоту, который они вызвали, почувствовал, что это слишком даже для меня и что говорить этого не следовало».

Впрочем, до сих пор не установлено, кто именно скрывается за псевдонимом «М. Агеев». Возможно, что какой-то бывший гимназист, имевший к Крейману личные счеты.

* * *

Упомянутый Бахрушиным Высоко-Петровский монастырь (Петровка, 28) начал свое существование в 1379 году, с завершения строительства церкви Боголюбской Божьей матери. Причину же его возникновения никто толком не знает. Говорят, великий князь Московский Иван Данилыч Калита на этом месте вдруг узрел видение – заснеженную гору. Видение тотчас исчезло, но мистически настроенный Данилыч решил воздвигнуть храм на этом месте. А уж потом из храма вырос целый монастырь.

Впрочем, та легенда чересчур сентиментальна даже для наивной средневековой Москвы.

Так или иначе, но обитель состоялась, в 1812 году французы вешали тут москвичей, подозреваемых в поджогах, и тут же хоронили. После революции здесь размещалось относительно благое предприятие – мастерская шляп и чайная Общества помощи инвалидам. Затем – уйма всяческих организаций.

Сравнительно недавно, еще в 1990-е каждый желающий мог прогуляться по боевому ходу этого монастыря. Для этого не нужно было обладать способностями альпиниста. Достаточно иметь немного нагловатый, деловитый вид. Войти в ворота, важно прошествовать сквозь монастырский двор, а там, по тоненькой, слегка дрожащей лестнице – наверх.

На заре перестройки пошел монастырь под проект: организовать в обители экспериментальный театр под открытым небом – с вернисажами, чудовищным каким-то освещением. «Чем хуже Москва итальянской Вероны или югославского Дубровника, или Каира, где устраиваются в древних постройках грандиозные оперные постановки…» – восторгались журналисты.

А в это время за стеной «древней постройки» стоял под снегом увеличенный в два с половиной раза Леонид Ильич из мрамора. Невостребованный по случаю все той же перестройки.

Не сложилась песня экспериментального театра, в монастыре монастырь. А стена для путешественников и любителей праздных прогулок нынче недоступна.

* * *

Слева же от гимназии в начале позапрошлого столетия действовал один из первых московских музеев – Музей Павла Федоровича Коробанова. Его так и называли «Русским музеем Коробанова». В первую очередь из-за того, что Павел Федорович коллекционировал по большей части предметы русской старины. Среди особо ценных экспонатов были братина Ивана Великого, серебряная тарелка царевны Софьи, подписанная серебряная чаша собственной работы Петра I.

Один из посетителей музея восхищался: «Глазам своим не верил я, увидя пред собою многочисленные сокровища, собранные с таким знанием дела и в такой полноте, сохраняемые в таком порядке. Взоры мои перебегали от одних предметов к другим, и я не знал, на чем остановиться: все так любопытно, важно, ново. Между тем достопочтенный хозяин, который знал лично князя Щербатова, Елагина, Миллера, Панина, Потемкина, слыхал о Бибикове, Суворове, был дружен с Мусиным-Пушкиным, рассказывал любопытные подробности обо всех этих незабвенных для русской истории лицах: слушать его доставляло такое же удовольствие, как и разглядывать его редкости».

Не меньшую сенсацию в то время произвел и каталог, составленный г-ном Коробановым. Пресса писала: «Издание подобного каталога – замечательное явление в русской культуре и искусстве. Оно служит памятником нашей любви и уважения к заветной старине».

Говорили, что этот музей дополняет Оружейную палату. И, по завещанию господина Коробанова, после его смерти все собрание было передано государству и вошло, кроме всего прочего, и в Оружейную палату. Возможно, благодаря именно этой молве.

* * *

А неподалеку, на бульваре стоит памятник Владимиру Высоцкому работы скульптора Г. Д. Распопова. Это – одна из сравнительно недавних достопримечательностей города Москвы, он открыт в 1995 году, к 15-летию со дня смерти Владимира Семеновича.

Памятник по тем временам был работой очень даже смелой. Бронзовая фигура в полный рост, в позе распятого Христа. За спиной Высоцкого – гитара с семью колками и четырьмя струнами. Постамент прямоугольный, из серого гранита. На передней грани постамента выбита надпись: «Владимиру Высоцкому», а на задней – «Авторы: скульптор Г. Распопов, архитектор А. Климочкин, 1995 г.».

Поначалу на этом месте планировалось установить бронзовый памятник композитору Рахманинову (скульптор О. К. Комов, архитектор Ю. Григорьев). Однако, неожиданно для горожан, появился памятник Высоцкому.

Модель была выполнена еще при жизни Высоцкого. Но к 1995 году скончался не только сам Владимир Семенович, но и скульптор Распопов.

Организатором работ по переводу памятника в бронзу, установке и прочим работам выступил режиссер Станислав Говорухин.

Поклонники Владимира Семеновича регулярно привязывали к грифу гитары яркий бантик.

А в первых числах марта 1996 года памятник исчез так же неожиданно, как появился. Поговаривали, что его украли, что он развалился.

Вскоре выяснилось, что, поскольку памятник сооружали второпях (спешили подгадать к 15-летию со дня смерти), его установили на временном постаменте. И, спустя чуть меньше года, решили делать постоянный. Монумент же временно спрятали, чтобы потом поставить на новый постамент в виде площадки и маленького декоративного амфитеатра по бокам.