Текст книги "Петровка. Прогулки по старой Москве"

Водка в чайнике

Особняк Анненковой (Петровка, 5) построен в 1798 году по проекту архитектора В. Баженова (предположительно).

Некогда на этом месте находился дворец примечательной богатой дамы – Анны Анненковой. Примечательна она была в первую очередь чудачествами. В частности, спала Анна Ивановна в комнате, освещенной лучами двенадцати ярчайших ламп. Кровать ее стояла прямо посреди огромной комнаты. Вместо перин использовались бальные капоты. Их клали стопкой, один на другой, каждый разглаживали утюгом. Одевалась барыня ко сну своеобразно – в полный бальный наряд, вплоть до туфелек.

Во время сна особые прислужницы сидели в спальной и вполголоса о чем-то разговаривали – без такого тарахтения Анна Ивановна уснуть в принципе не могла. Под утро уже другие дамы надевали на себя дневной наряд Анны Ивановны – разогревали.

Однако в историю вошла не столько эта дама, сколько ее сын. Их современник и историк Михаил Семевский так его описывал: «То был красавец в полном смысле этого слова не только в физическом отношении, но и достойнейший в нравственном и умственном отношении представитель… гвардейских офицеров 1820-х годов. Отлично образованный, спокойного, благородного характера, со всеми приемами рыцаря-джентльмена, Иван Александрович очаровал молодую, бойкую, умную и красивую француженку, та страстно в него влюбилась и, в свою очередь, крепкими узами глубокой страсти привязала к себе Ивана Александровича Анненкова».

Сохранилось также описание самой девицы – мадемуазель Полины Гебль, продавщицы с Кузнецкого моста: «Это была молодая француженка, красивая, лет 30; она кипела жизнью и весельем и умела удивительно выискивать смешные стороны в других».

После событий 1825 года, в которых был замешан Иван Александрович, Полина совершила подвиг – вместе с русскими женами отправилась вслед за своим мужем в Сибирь.

Правда, мужем он в то время еще не был. Свадьба состоялась в Чите. В храм «молодого» и шаферов привели под конвоем.

Все это вдохновило А. Дюма на написание знаменитого романа под названием «Учитель фехтования».

Андре Моруа утверждал, что роман «не мог не возмутить царя, ибо это была история двух декабристов – гвардейского офицера Анненкова и его жены – молодой французской модистки, последовавшей за мужем в сибирскую ссылку… Роман был запрещен в России, где, разумеется, все, кто только мог его раздобыть, читали его тайком, в том числе и сама императрица».

К сожалению, в то время не существовало портативной и производительной копировальной техники. Самиздат переживал свое зачаточное состояние.

* * *

В начале прошлого столетия здесь находилось фотоателье портретиста Моисея Наппельбаума. Он – автор множества известных фотографий – Блока, Есенина, Ахматовой, Шаляпина. И Ленина. Владимир Ильич был своего рода исключением – если все портретируемые собственнолично добирались до студии Наппельбаума, то к Ленину маэстро прибыл сам, с необходимыми для съемок принадлежностями. Да не куда-нибудь прибыл, а в Санкт-Петербург – правительство тогда еще не переехало в Первопрестольную.

Однако же в 1918 году тот дом больше прославился одним из многочисленных кафе поэтов. Здесь выступали знаменитые поэты и безвестные чтецы. Юная Татьяна Фохт читала стихотворения поэтессы Лидии Лесной. Танечку здесь любили, звали Фохтица.

Ее запросто сменял на сцене Маяковский, Шершеневич или же Бурлюк. Или же лысенький Лисин.

– Когда на эстраде лысина, просим поэта Лисина, – резвился Маяковский.

Иной раз пел Вертинский. Все девушки млели.

Один из современников, журналист Лев Никулин, вспоминал о своих посещениях этого незаурядного места, «где состоятельные господа в тот голодный год лакомились настоящим кофе с сахаром и сдобными булочками. Теперь… только старожилы помнят дом с полукруглым фасадом, где было это кафе.

Постепенно состоятельные господа перекочевали на Украину, в гетманскую державу, и владельцы кафе для привлечения новых клиентов назвали свое предприятие «Музыкальной табакеркой» и за недорогую плату выпускали на эстраду поэтов. Поэты читали стихи случайной публике – эстетам в долгополых визитках и цветных жилетах, окопавшимся в тылу сотрудникам банно-прачечных отрядов – так называемым земгусарам, восторженным ученицам театральных школ; но приходили сюда и ценители поэзии, главным образом провинциалы – врачи, учителя, студенты.

Меньше всего проявляли интерес к выступающим на эстраде сами поэты, они обычно сидели не в круглом зале, а в примыкающей к нему комнате и читали друг другу стихи – свои и чужие. <…> Спорили о вечности, о нетленной красоте, о том, что эти стихи оценят потомки, и иные были серьезно уверены в том, что вернется прежняя удобная, приятная жизнь, а с ней придут слава и бессмертие».

Общение в этом кафе, конечно, продолжалось и за его пределами. Тот же Никулин вспоминал: «Здесь я познакомился с Борисом Лавреневым. Оба мы писали стихи и, возвращаясь ночью из «Табакерки», убеждали себя в том, что сегодня были там в последний раз. Бродили по ночной Москве, разносили вдребезги литературные авторитеты, не обращая внимания на отдаленные и не слишком отдаленные выстрелы. Однако в следующий же вечер снова встречались в той же «Табакерке» – как-никак иной раз там можно было услышать самого Брюсова. По-прежнему в примыкающей к залу комнате поэты хвалились сборниками своих стихов в пестрых обложках; стихи издавали меценаты, а иногда и сами поэты, отказывая себе в самом необходимом. Какие только не изобретали названия для сборников – «Барабан строгого господина», «В лимонной гавани Иокогама» или что-то в этом роде.

Все это теперь кажется нелепым, искусственным, а [тогда] к этим вывертам относились серьезно, азартно спорили, восхищались, иногда заглушая то, что происходило в это время на эстраде».

Здесь же мемуарист впервые встретился с Есениным – не то чтобы завсегдатаем этого кафе, а просто одним из активнейших участников тогдашней жизни поэтической богемы: «В «Табакерке» был обыкновенный вечер, не обещающий ничего замечательного, но вдруг все притихли – из круглого зала донесся молодой, чистый и свежий голос, и в нем было что-то завлекательное, зовущее. Все сгрудились в арке, соединяющей комнату поэтов с залом.

На эстраде стоял стройный, в светлом костюме молодой человек, показавшийся нам юношей. Русые волосы падали на чистый, белый лоб, глаза мечтательно глядели ввысь, точно над ним был не сводчатый потолок, а купол безоблачного неба. С какой-то рассеянной, грустной улыбкой он читал, как бы рассказывая:

Он был сыном простого рабочего,

И повесть о нем очень короткая.

Только и было в нем, что волосы как ночь

Да глаза голубые, кроткие.

– Есенин!..

Голос у Есенина был тогда чистый, приятный, от этого еще трогательнее звучали проникнутые нежной грустью строфы:

 
Отец его с утра до вечера
Гнул спину, чтоб прокормить крошку;
Но ему делать было нечего,
И были у него товарищи: Христос да кошка.
 

Стихи назывались «Товарищ», многие тогда уже знали, что это произведение о Февральской революции, написанное под впечатлением похорон на Марсовом поле жертв уличных боев в Петрограде».

В то время уже немало было написано стихов о революции, свергнувшей царизм, притом разными поэтами, но остались в литературе «поэтохроника» Маяковского «Революция» и «Товарищ» Есенина.

Словом, Сергей Александрович в тот вечер в «Табакерке» произвел сенсацию.

* * *

Здесь же, разумеется, случались вездесущие чекисты. Не по службе, а так, просто, из любви к прекрасному. В спиртном себя особенно не ограничивали. А, напившись, принимались куролесить. Яков Блюмкин, например, однажды, разохотившись, начал показывать своим поэтам-собутыльникам подписанные ордера. И рассуждать – дескать, а этого уже давно пора пустить в расход, и этого, и этого.

Присутствовавший там же Осип Мандельштам не выдержал этой довольно-таки безобразной сцены, схватил ордера, порвал их, а затем рассказал о случившемся Федору Раскольникову, заместителю наркома по морским делам. Оба решили довести это до сведения Дзержинского.

А затем Блюмкин убил немецкого посла Вильгельма Мирбаха. И Феликс Эдмундович в следственных материалах писал: «За несколько дней, может быть, за неделю, до покушения я получил от Раскольникова и Мандельштама… сведения, что этот тип… позволяет себе говорить такие вещи: „Жизнь людей в моих руках, подпишу бумажку – через два часа нет человеческой жизни. Вот у меня сидит гр. Пусловский, поэт, большая культурная ценность, подпишу ему смертный приговор“, но если собеседнику нужна эта жизнь, он оставит ее и т. д. Когда Мандельштам, возмущенный, запротестовал, Блюмкин стал ему угрожать».

Этический кодекс чекистов тогда только формировался.

* * *

Кстати, до революции здесь тоже находилось модное московское кафе. Это была французская кондитерская под названием «Трамбле» – излюбленное место щеголей Первопрестольной. Один из героев А. Ф. Писемского так организовывал свои досуги: «В настоящем случае Хвостиков прямо подрал на Кузнецкий мост, где купил себе дюжину фуляровых платков с напечатанными на них нимфами, поглазел в окна магазинов живописи, зашел потом в кондитерскую к Трамбле, выпил там чашку шоколада, пробежал наскоро две-три газеты и начал ломать голову, куда бы ему пробраться с визитом».

Притом, ключевым пунктом была именно эта кондитерская. Где совсем не обязательно было закармливать себя десертами и шоколадом. Можно было просто посидеть за столиком с чашечкой кофе, поглядеть через широкое окно на мещанок с покупками, на балерин из Большого театра, на актрис и актеров из Малого. Главное – место, а не кушанья.

Хотя эта кондитерская славилась своими мармеладами из разных фруктов. По полтине за фунт.

* * *

Неподалеку находился знаменитый ресторанчик «Ливорно», воспетый В. А. Гиляровским: «С двенадцати до четырех дня Великим постом «Ливорно» было полно народа. Облако табачного дыма стояло в низеньких зальцах и гомон невообразимый. Небольшая швейцарская была увешана шубами, пальто, накидками самых фантастических цветов и фасонов. В ресторане за каждым столом, сплошь уставленным графинами и бутылками, сидят тесные кружки бритых актеров, пестро и оригинально одетых: пиджаки и брюки водевильных простаков, ужасные жабо, галстуки, жилеты – то белые, то пестрые, то бархатные, а то из парчи. На всех этих жилетах в первой половине поста блещут цепи с массой брелоков. На столах сверкают новенькие серебряные портсигары. Владельцы часов и портсигаров каждому новому лицу в сотый раз рассказывают о тех овациях, при которых публика поднесла им эти вещи.

Первые три недели актеры поблещут подарками, а там начинают линять: портсигары на столе не лежат, часы не вынимаются, а там уже пиджаки плотно застегиваются, потому что и последнее украшение – цепочка с брелоками – уходит вслед за часами в ссудную кассу. А затем туда же следует и гардероб, за который плачены большие деньги, собранные трудовыми грошами.

С переходом в «Ливорно» из солидных «Щербаков» как-то помельчало сборище актеров: многие из корифеев не ходили в этот трактир, а ограничивались посещением по вечерам Кружка или заходили в немецкий ресторанчик Вельде, за Большим театром.

Григоровский, перекочевавший из «Щербаков» к Вельде, так говорил о «Ливорно»:

– Какая-то греческая кухмистерская. Спрашиваю чего-нибудь на закуску к водке, а хозяин предлагает: «Цамая люцая цакуцка – это цудак по-глецески!» Попробовал – мерзость.

Актеры собирались в «Ливорно» до тех пор, пока его не закрыли».

Другое свидетельство вторило первому: «Это маленький ресторанчик, который, обыкновенно, в мирное время посещается мирными обывателями, он кормит за сорок копеек тех, у кого нет возможности обедать за рубль и больше. Великим постом этот маленький ресторанчик превращается в арену диспутов и громких состязаний наехавших со всей России актеров.

Со второй недели Великого поста «Ливорно» находится «на военном положении». Хозяин с тоскою смотрит на своих шумливых гостей, распорядитель не смыкает глаз в течение целых суток, то следя за порядком, то приводя в порядок нагроможденные стулья, сдвинутые с мест столы и даже потревоженный на своем основании бильярд. Тут гремят речи, раздаются монологи из всех трагедий и драм, тут российские Гаррики и Кины являют свой гений и свое беспутство. Шумно, людно и весело в ресторане. Вместе с речами льется вино, причем на первой неделе поста вино льется дорогое, а затем господа артисты ограничиваются водкой и пивом, доведя порции этих общеупотребительных напитков до минимума к началу Страстной недели».

Словом, угол Петровки и Кузнецкого моста – один из гастрономических центров Москвы.

* * *

Кстати, именно на этом перекрестке в 1924 году установлен был первый московский светофор. Правда, света он не излучал и назывался семафором – семафорил с помощью вращающихся планочек. Но уже в 1931 году здесь же появился первый светофор, снабженный лампами, – в то время невообразимая сенсация.

Бытовые заботы писателя Чехова

Торговое здание (Петровка, 6) построено в 1821 году.

Этот дом весьма своеобразен. В первую очередь, конечно, тем, что расположен аккурат на парапете мостика через речушку Неглинку – того самого Кузнецкого моста, в честь которого сегодня названы и улица, и станция метро, а также множество организаций и товаров. «Кузнецкий мост» – поистине московский бренд, такой же, как Останкинская башня, храм Василия Блаженного и Кремль.

Первое время дом принадлежал купцу Столбкову, собственно, принадлежность и определила дальнейшую судьбу здания. Здесь разместились не театр, не библиотека и не благотворительный приют. Торговля, продажа товаров и услуг – вот что стало главным профилем.

В «товарном спектре», разумеется, главенствовали магазин художественных изделий Аванцо, часовой магазин «Павел Буре» (сейчас – часы) и модный магазин Лямина (после революции – магазин «Ленинградодежда», а затем Торгсин), магазин модной одежды Демонси, книжная лавка Сытина и книжный магазин Суворина.

Что касается услуг, то в первую очередь это гостиница «Лейпциг» (впоследствии переименованная в «Россию) и парикмахерская «Теодор» (после революции – книжный магазин «Красная Москва»), которой владел никакой не Теодор, а некая Елеонора Акинфиева.

В «Теодоре» постоянно стригся Чехов. Он же как-то раз явился в магазин Павла Буре с тяжелым грузом – столовыми часами в кожаном футляре. Ведь Буре не только торговал часами, но и ремонтировал эти диковинные механизмы.

Павел Буре лично осмотрел принесенные часы, определил, что раньше в них копошился некий дилетант и отказал в ремонте. Ведь что там наколдовал умелец – бог весть. А значит, и чинить тот механизм – себе дороже.

Павел Карлович Антона Павловича уважал, но свою марку ценил все же выше.

Антон Павлович жутко расстроился. О дилетанте он, конечно, ничего не знал – часы были подарком знаменитого в те времена юриста А. Коломнина. Часы прибыли посылкой в чеховское Мелихово, но, когда посылку вскрыли, выяснилось страшное. Антон Павлович описывал эту трагедию приятелю, книгоиздателю Суворину: «Можете себе представить, в дороге все внутренности у часов превратились в кашу, стрелки отскочили, и теперь часовые мастера говорят, что починить их стоит дорого, дороже, чем стоят сами часы».

В результате, по словам Антона Павловича, «часы пошли в лом». Этот подарок отнял у писателя немало времени, а главное, породил мерзкое сомнение – а вдруг господин Коломнин, человек несколько циничный уже в силу собственный профессии, изначально отослал несчастному Антону Павловичу сломанные часы (на всякий случай предварительно их растряся, дескать, в дороге настрадались).

Чехов посещал и книжный магазин Суворина, располагавшийся все в том же здании. Однажды здесь его застал Константин Станиславский, режиссер, и потом писал в своих воспоминаниях: «Помню встречу в книжном магазине А. С. Суворина в Москве. Сам хозяин, в то время издатель Чехова, стоял среди комнаты и с жаром порицал кого-то. Незнакомый господин, в черном цилиндре и сером макинтоше, в очень почтительной позе стоял рядом, держа только что купленную пачку книг, а А.П., опершись о прилавок, просматривал переплеты лежащих подле него книг и изредка прерывал речь А. С. Суворина короткими фразами, которые принимались взрывом хохота.

Очень смешон был господин в макинтоше. От прилива смеха и восторга он бросал пачку книг на прилавок и спокойно брал ее опять, когда становился серьезным.

Антон Павлович обратился и ко мне с какой-то приветливой шуткой, но я не ценил тогда его юмора.

Мне трудно покаяться в том, что Антон Павлович был мне в то время мало симпатичен.

Он мне казался гордым, надменным и не без хитрости. Потому ли, что его манера запрокидывать назад голову придавала ему такой вид, – но она происходила от его близорукости: так ему было удобнее смотреть через пенсне. Привычка ли глядеть поверх говорящего с ним, или суетливая манера ежеминутно поправлять пенсне делали его в моих глазах надменным и неискренним, но на самом деле все это происходило от милой застенчивости, которой я в то время уловить не мог».

Кстати, у Суворина приказчиком служил некий Спиридон Дмитриевич Дрожжин, более чем странный человек. Книги он читал запоем. И любил их до того, что в буквальном смысле страдал от продажи каждой книги. Поэтому на вопрос посетителя, имеется ли в лавке то или иное сочинение, он неизменно отвечал:

– Нет такой книги!

И только если рядышком оказывался кто-то из других приказчиков, нехотя шел разыскивать необходимый фолиант.

Больше всего Спиридон Дмитриевич уважал шотландского поэта Бернса. И, в скором времени после начала службы у Суворина, в его наемной бедной комнатке появился роскошный портрет сочинителя.

– Ты, наверное, потратил много денег на покупку этого портрета? – спрашивали сердобольные друзья. – Как же ты будешь целый месяц жить, до новой получки жалования?

– А я об этом и не подумал, – отвечал оригинальный книголюб. – Просто в магазине этот портрет был только в одном экземпляре. И я подумал – пожалуй, его продадут, и поспешил сам купить.

* * *

В магазине Аванцо Бахрушин, основатель музея театра, познакомился с режиссером Кондратьевым. Незадолго до этого он приобрел на Сухаревке, по дешевке, серию маленьких портретов маслом восемнадцатого века. Изображены на них были, похоже, актеры, гримированные и одетые под различные роли. Коллекционер скупил всю серию и отнес к Аванцо – снабдить приобретение достойной рамой.

Что и было проделано. В назначенное время господин Бахрушин стоял у Аванцо и любовался основательной дубовой рамой, в которую вставили приобретение. И вдруг какой-то незнакомый краснолицый старикашка буркнул неприветливо:

– Послушайте, продайте мне эту вещь!

– Нет, не продам, – ответил Бахрушин.

– Почему?

– Потому что я сам такие вещи собираю!

– Какие такие вещи? Да кого, по-вашему, изображают эти картинки?

– Не знаю наверняка, но, по-моему, актеров.

– Так, – удивился старикашка. – Вы, значит, по театру собираете? Это интересно. И большое у вас собрание?

– Большое не большое, а так, кое-что есть.

– Разрешите приехать посмотреть. Я – режиссер Малого театра Кондратьев.

Так началась их дружба. Спустя некоторое время господин Кондратьев посетил Бахрушина и между делом спросил, почему он не интересуется автографами и письмами актеров.

– Да потому что мне неоткуда их достать, – честно признался коллекционер. – Этот товар в лавочке не купишь.

– Верно! – согласился режиссер. – Ну, я вам пришлю в подарок.

А история с портретами имела продолжение. О ней рассказывал Ю. А. Бахрушин, сын создателя музея: «Много лет спустя П. С. Шереметев осматривал собрание отца. Вдруг, пораженный, он остановился перед общей рамой, в которой висели на видном месте актеры XVIII века, приобретенные некогда у Сухаревки.

– Откуда это у вас? – взволнованно спросил он. Отец рассказал ему историю экспоната.

– Дело в том, – сказал Павел Сергеевич, – что эта вещь очень давно тому назад украдена из Кускова, помню ее, еще когда я был ребенком. Вы правы, но не совсем. Эти портретики были сделаны в Париже по заказу графа Николая Петровича, и по ним шились костюмы для актеров шереметевской труппы. Трудно сказать, что служило первоисточником для художника – натура или гравюры. Вот, согласно второму сверху портретику, был исполнен костюм Параши для «Сомнитских браков».

Через некоторое время П. С. Шереметев прислал отцу еще несколько отдельных аналогичных портретов, где-то случайно завалявшихся у Шереметева и не попавших в число похищенных, «чтобы не разрознять коллекцию», – как сказал он».

По современному российскому законодательству, наоборот, Бахрушин должен был отдать портреты Шереметеву – он представлялся бы пусть и невольным, но скупщиком краденого.

В те времена, однако, отношение к собственности было несколько иным.

* * *

Здесь же, у Аванцо бас Федор Шаляпин вместе с Саввой Мамонтовым обнаружил гравюру немецкого художника Вильгельма Каульбаха «Мефистофель». И Шаляпин, до конца тогда еще не вжившийся в роль Мефистофеля, вдруг понял: «Вот оно!»

Гравюра была куплена. С нее пошили новенький костюм. Федор Иванович вышел на сцену в нем, держа в голове образ Каульбаха – и понял, что не прогадал: «Явившись на сцену, я как бы нашел другого себя, свободного в движениях, чувствующего свою силу и красоту. Я был тогда молод, гибок, эластичен… Играл я и сам радовался, чувствуя, как у меня все выходит естественно и свободно».

В «Лейпциге» останавливался Лев Толстой, а также композиторы Балакирев и Глазунов. Да и другие знаменитости здесь то и дело появлялись, только не всегда тому были свидетельства. А так – ничего удивительного. Жили они, в большинстве своем, в центре Москвы и пользовались, по возможности, качественными товарами-услугами.

* * *

По соседству, в доме №8 находился знаменитый магазин Депре, притягательный магнит и для солидных москвичей, и для студентов, только пробующих жизнь на запах и на вкус. Герцен описывал в «Былом и думах» приготовления к подобной вечеринке: «В чем же состояли наши пиры и оргии? Вдруг приходит в голову, что через два дня – 6 декабря: Николин день. Обилие Николаев страшное: Николай Огарев, Николай Сатин, Николай Кетчер, Николай Сазонов…

– Господа, кто празднует именины?

– Я! Я!

– А я на другой день.

– Это все вздор, что такое на другой день? Общий праздник, складку! Зато каков будет и пир?

– Да, да, у кого же собираться?

– Сатин болен, ясно, что у него.

И вот делаются сметы, проекты, это занимает невероятно будущих гостей и хозяев. Один Николай едет к «Яру» заказывать ужин, другой – к Матерну за сыром и салами. Вино, разумеется, берется на Петровке у Депре, на книжке которого Огарев написал эпиграф:

De pres ou de loin,

Mais je fournis toujours.

(«Близко или далеко, но я доставляю всегда». Смысл в игре слов: de pres – близко – А.М.)

Наш неопытный вкус еще далее шампанского не шел и был до того молод, что мы как-то изменили и шампанскому в пользу Rivesaltes mousseux (шипучее вино – А.М.). В Париже я на карте у ресторана увидел это имя, вспомнил 1833 год и потребовал бутылку. Но, увы, даже воспоминания не помогли мне выпить больше одного бокала.

До праздника вина пробуются, оттого надобно еще посылать нарочного, потому что пробы явным образом нравятся».

Борцы за народное счастье знали толк в деликатесах и винах.

* * *

После революции дом сохранил свое торговое назначение. Реклама уговаривала москвичей зайти сюда по тому или иному поводу. В том числе по самому обыденному: «Образцовый магазин кулинарных изделий и полуфабрикатов. Всегда имеются в большом выборе: высококачественные мясные, рыбные, овощные кулинарные изделия и полуфабрикаты, винно-гастрономические товары, молочно-мясные изделия. Свежие кондитерские товары – торты, пирожные, пирожки, расстегаи, венская сдоба и др. Фруктовые натуральные соки. Отдельный зал – закусочная. Разнообразные бутерброды и кулинарные изделия изготавливаются в собственных цехах лучшими поварами под наблюдением врачей. Торговля производится с 9 до 23 ч. 45 м.».

А Юрий Нагибин писал: «Помню чудесные, движущиеся, перевернутые вверх ногами человеческие фигурки в низко расположенных стеклах обувного магазина на углу Кузнецкого моста и Петровки. Но что это были за стекла, и почему в них отражались заоконные пешеходы, да еще в опрокинутом виде, – убей бог, не знаю, даже не догадываюсь. Это легко выяснить, но мне хочется сохранить для себя тайну перевернутого мира, порой населенного только большими ногами, шагающими по асфальтовому небу, порой маленькими фигурками, над головой у которых сияла небесная синь».

Этот дом не только торговал – он привораживал.