Текст книги "Петровка. Прогулки по старой Москве"

Беспокойный дом актера Щепкина

Жилой дом (Большой Каретный переулок, 16) построен в начале XIX века.

Коммуны творческих людей не модны в наши дни. Последняя, более-менее известная, существовала в нашем городе, пожалуй что десятилетие назад, в заброшенных строениях Петровского бульвара. Была она довольно неуютной, смахивала на бомжатник (впрочем, слово это еще было не в ходу) и прекратила свое, в общем, колоритное существование в связи с началом реконструкции убогих тех строений.

Но это было все-таки не то. Не коктебельская дача Волошина, даже не питерский «Сумасшедщий корабль» (известный ныне по воспоминаниям писательницы Ольги Форш) и уж, тем паче, не московская полукоммуна и полусалон актера Щепкина.

Этот забытый ныне клуб существовал в эпоху Гоголя и Пушкина и находился в переулках рядышком с Петровкой и Каретным рядом. Дом являлся собственностью популярного в те времена актера Михаила Щепкина (именно в честь него впоследствии был назван знаменитый театральный вуз), и обреталось в нем под три десятка домочадцев – дети, родственники, всяческие лицедеи-приживалы в неспешном ожидании ангажемента. Плюс немалое число гостей, которые сюда наведывались на «простой русский обед» (щи и каша с вареной говядиной) и разговоры.

Невестка хозяина дома писала: «В центре этой разнообразной семьи и посетителей вы видели самого М. С. Щепкина, его полную, круглую фигуру небольшого роста и с добродушным лицом. Его приятные черты лица и серые с поволокой глаза были проникнуты живостью и умом. Он много говорил; голос его звучал громко и мягко, полные губы быстро шевелились; глаза раскрывались при этом широко, и умный взгляд сопровождался энергичным движением руки».

Особенно же Михаилу Семеновичу удавались смешные истории и анекдоты.

Именно здесь состоялось представление московской интеллигенции юного литератора, еще никому не известного Гоголя. Сын Михаила Щепкина писал: «Как-то на обед к отцу собралось человек двадцать пять… стол по обыкновению был в зале, дверь в переднюю, для удобства прислуги, отворена настежь. В середине обеда вошел в переднюю новый гость, совершенно нам незнакомый. Пока он медленно раздевался, все мы, в том числе и отец, оставались в недоумении. Гость остановился на пороге в залу и, оглянув всех быстрым взглядом, проговорил слова всем известной малороссийской песни:

 
Ходит гарбуз по городу
Пытается своего роду
«Ой, чи живы, чи здоровы
Вси родичи гарбузовы?»
 

Гоголь, что называется, пришелся ко двору и сделался завсегдатаем щепкинского особнячка. Естественно, хаживал сюда и Пушкин. Более того, первый поэт России собственноручно положил начало щепкинским воспоминаниям. Он взял альбом и написал: «17 мая 1836. Москва. Записки актера Щепкина. Я родился в Курской губернии Обоянского уезда, в селе Красном, что на речке Пенке».

Дальше пришлось продолжать самому Михаилу Семеновичу.

По отзывам одного из обитателей, «дом Щепкина принадлежал к тем домам старинной Москвы, в которых находило приют искусство, а простые и добрые обычаи семьи отрадно действовали на посещавшую их молодежь». Похоже, несмотря на легкую банальность этой фразы, именно так дела и обстояли.

Увы, держать такой «приют» было накладно. В 1847 году актер был вынужден расстаться со своим особняком и переехать в более скромное жилье в Воротниковском переулке. Щепкин сетовал: «Я продал дом, расплатился с долгами, и у меня остается за уплатою за годовую квартиру 1500 р.: вот и все мое состояние».

В советское время особняк поставили на госохрану, украсили мемориальной доской (с чванливой надписью: «Доска установлена Всероссийским театральным обществом»), а в 1985 году почему-то снесли. Не под какое-то новое здание, а просто так, чтобы не ремонтировать.

Это событие совпало с началом горбачевской перестройки и потому, наверное, вызвало общественный резонанс. Иначе снос того особняка вообще никто не заметил бы.

Увеселительный сад бывшего полового

Сад «Эрмитаж» (Каретный ряд, 3) открыт в 1894 году.

Зрелищная история этого места началась гораздо раньше, чем открылся собственно «Эрмитаж». Тут, среди консервных и химических заводов немец Берг дивил народ полетом на воздушном шаре. Владимир Гиляровский вспоминал об этом: «Разгородили в двух местах забор, поставили в проходе билетные кассы и контроль, полезла публика и сплошь забила пустырь, разгороженный канатами, и «сидячие рублевые места», над которыми колыхался небольшой серый шар, наполненный гретым воздухом.

– Пузырь полетит! – волновались собравшиеся».

Конечно, Гиляровский напросился в корзину. И получил нагоняй от редактора – приземлившись на какое-то картофельное поле, не успел сдать репортаж.

Однако славу это место обрело уже после того, как Яков Щукин, бывший половой, открыл здесь «Эрмитаж» – одновременно и источник всяческих культурных инноваций, и центр этакого упаднического безделья.

Здесь, к примеру, летом 1896 года состоялся первый массовый киносеанс. Кино понравилось московским обывателям, сеансы сразу же вошли в традицию, и газета «Московские ведомости» через несколько дней сообщала: «В закрытом театре ежедневно после спектакля будет показываться публике новейшее изобретение – живая движущаяся фотография „Синематограф Люмьера“».

А показывали, по словам другой газеты «Новости дня», «целые живые сцены: приход поезда, улицу в Руане, купающихся в море, кузницу. Все это движется: перед вами неподдельная трепещущая жизнь».

Спустя два года тут открылся Художественный театр, ныне МХТ. Основатели театра, молодые Станиславский и Немирович-Данченко арендовали на время помещение садового театра. Оно тогда использовалось как незатейливое увеселительное заведение. Первое, что поражало вошедшего в этот театр – запах дешевого пива. К тому же его помещения были пыльными, грязными и не отапливались.

Денег на ремонт у мхатовцев не было. Все пришлось делать своими руками. Один из основателей вспоминал: «Все стены с их пошлыми объявлениями мы просто закрасили белой краской. Скверную мебель закрыли хорошими чехлами, нашли приличные ковры и устлали ими все коридоры, примыкавшие к зрительному залу… Мы сняли пошлые занавески с дверей и окон, вымыли самые окна, выкрасили их рамы, повесили тюлевые занавески, неприглядные углы закрыли лавровыми деревьями и цветами…»

То есть создавали видимость приличного заведения.

В 1898 году новый театр дебютировал трагедией А. К. Толстого «Царь Федор Иоаннович». Константин Станиславский размышлял на этот счет: «Пьеса начинается словами „На это дело крепко надеюсь я!“. Эта фраза казалась нам тогда знаменательной и пророческой».

Однако театр моментально прославился, и в скором времени ему уже принадлежало новое, роскошное здание в Камергерском. То самое, с которым ныне связывают само имя МХТ.

Но, когда шла премьера, обо всем об этом даже не мечталось. Впрочем, не думалось и о том, что два друга и энтузиаста – Станиславский и Немирович-Данченко – поссорятся, перестанут разговаривать друг с другом и послужат прототипами двух комичных и жалких героев булгаковского «Театрального романа».

* * *

После революции сад не утратил своего значения досугового, легкомысленного центра. 16 августа 1919 года в Москве произошло событие, не слишком-то заметное на фоне всяческих серьезных исторических коллизий, но, однако же, приятное. В саду «Эрмитаж» дебютировал Первый московский великорусский оркестр. Впоследствии он превратился в Национальный академический оркестр народных инструментов имени Николая Осипова, известного балалаечника, прозванного за виртуозность «Паганини на балалайке».

Новый расцвет «Эрмитажа» пришелся на времена нэпа. Здесь выступали модные эстрадные певицы – к примеру, Изабелла Юрьева. Тут действовала одна из двух рулеток города – ее организатором был некий А. Кузьминский, племянник Льва Толстого между прочим. За столиком сидел известнейший в Москве графолог, Д. Зуев-Инсаров, и всего за пятьдесят копеек по почерку определял характер посетителей. А Михаил Булгаков в романе «Роковые яйца» поместил сюда эстрадных куплетистов Шрамса (разумеется, намек на Хармса) и Карманчикова, певших песню:

Ах, мама, что я буду делать

Без яиц??

Разумеется, истинным коммунистам все это не слишком нравилось. В частности, маститый карикатурист Борис Ефимов возмущался: «Нэпманскую стихию я наблюдаю в увеселительном летнем саду „Эрмитаж“… Гляжу я на раскормленных франтов в брюках дудочкой и претенциозных шляпах-панамах, на их накрашенных дам в модных, немыслимо узких юбках до пят, позволяющих передвигаться только семенящей вихляющей походкой. Плывет кухонный чад над столиками ресторана, стоит пьяный гомон, визгливый хохот подвыпивших дам и скабрезные шуточки их кавалеров, барственно погоняющих взмыленных официантов».

Впрочем, сад пришел в упадок вовсе не благодаря стараниям великих коммунистов, а как раз благодаря экономическим закономерностям нового, опять же капиталистического общества.

* * *

Недалеко от сада – знаменитое Садовое кольцо. В частности, улица Садовая-Каретная, появившаяся в 1816 году. Тогда же она получила и свое название – по улице Каретный ряд.

Эта улица – самая маленькая из Садовых. Четыре сотни с небольшим метров. Видимо, поэтому она особенно активна, предприимчива – да все впустую. Улица незавершенных начинаний.

К примеру, в декабре 1905 года борцы за революцию были тут особенно шустры. Сам Горький отметил их доблести: «Рабочие ведут себя изумительно!.. На Садовой-Каретной за ночь возведено 8 баррикад, великолепные проволочные заграждения… Публика настроена удивительно!.. Деловито, серьезно – в деле – при стычках с конниками и постройке баррикад… Превосходное настроение!»

Батюшка соцреализма радовался, будто на елке новогодней. Но подошла с Садовой-Спасской артиллерия и разворотила баррикады с проволочными заграждениями. Несмотря на их «великолепие».

В шестидесятые годы прошлого столетия стали сносить дома по левой стороне многострадальной улицы. В частности, легендарную пивную. Ей придавал известность посетитель, который каждый вечер брал по тридцать кружек пива и, с окончанием очередного десятка, надкусывал край кружки, пережевывал стекляшки и глотал. Разумеется, посуду приходилось регулярно обновлять, однако руководство заведения нисколько не роптало, ведь от любопытных отбоя не было.

Ничего хорошего из сносов тех не получилось. Пейзаж был посредственным, стал – еще гаже. И появился проект века – подземный город, предтеча нынешней Манежной ямы.

Все дома между Долгоруковской и Краснопролетарской улицами решили уничтожить на сотню метров вглубь квартала и разбить на этом месте сад. А под землею устроить туннель для машин, двухэтажный гараж и «пешеходный зал… оснащенный разнообразными устройствами попутного обслуживания и оперативной информации».

Критики без страха и упрека нападали на гуманных архитекторов, предлагавших оставить замечательный дом Нирнзее. «…Сомнительно, насколько разумно закреплять его на веки вечные и тем более капитально перестраивать», – вразумляли они.

В начале нашего столетия в том доме был кинотеатр «Экран жизни», и немые ленты озвучивал не тапер-одиночка, а оркестр из дюжины музыкантов. Кроме того, в фойе играл ансамбль в десять человек. То был магнит, притягивающий досужих москвичей. И, видно, не решались архитекторы порушить память о своей счастливой юности.

Разумеется, затею с подземельем позабыли. Однако же сравнительно недавно снесли все, что только можно и нельзя.

А неподалеку – к счастью, сохранившийся памятник архитектуры, усадьба графа Остермана.

До 1812 года тут протекала обычная барская жизнь. Хозяин – престарелый «первый старшина Благородного Российского в Москве собрания», «привидение времен Екатерины» в меру чудил – по Москве катался на восьмерке лошадей, а за обедом окружал себя гайдуками.

При французах здание сгорело, долго не отстраивалось и, в конце концов, его купили для духовной семинарии. Но, несмотря на это, окрестности усадьбы славились отнюдь не святостью, и Борис Пастернак вспоминал: «Прежде против ворот семинарии стоял каменный двухэтажный дом с двором для извозчиков и нашей квартирой над воротами… Околоток был самый подозрительный… То и дело оттаскивали за руку. Чего-то не надо было знать, что-то не следовало слышать».

В Первую мировую тут выхаживали раненых, а при советской власти в усадьбе заседала так называемая «живая церковь» – реформаторы, настроенные «приблизить Бога к человеку», читавшие Евангелие на русском языке, спиною к алтарю. Как-то на одном из заседаний священник по неосторожности свалил иконку. При этом риза отлетела, покатилась в сторону. «Что это? – рассуждали участники. – Зловещее предзнаменование, или напротив, нам суждено приоткрыть лик Христов, доселе заслоненный пеленою форм и тягостных обрядов?»

Разумеется, все было в стиле улицы. Реформа потерпела крах, в здание вселился Дом крестьянина, а затем – Совет Министров РСФСР. На стенах появились серебристые флагодержатели со звездами и лавровыми связками, а на фронтоне – герб республики.

* * *

На Садовой-Самотечной – расположен Кукольный театр. Он отличается историей на редкость динамичной. Появился в двадцатые годы и в то время назывался «ширмой Образцова». Труппа «ширмы» состояла из одного Сергея Образцова, который надевал на руку специальную трехпалую перчатку (голова и две руки фигуры). Такой нехитрый реквизит давал возможность кукольнику легко перемещаться

с одной площадки на другую.

В тридцатые он обзавелся собственным театром, но продолжал скитаться по гастролям – сначала выступали на обычных сценах, а потом усовершенствовали свой грузовик и представляли всякие картины с собственного кузова.

В войну – фронтовые гастроли, затем опять бесчисленные разъезды по стране. Лишь в 1971 году труппа въехала в нынешнее здание, кстати, задуманное в 1930-е для Музыкального театра Станиславского, но так и не достроенное, заброшенное, загаженное, и затем уже – доделанное для образцовских надобностей.

Однако главное достоинство театра – вовсе не спектакли, а музыкальные часы. Они тяжеловесны и нелепо смотрятся на более чем аскетичном здании – просто-напросто коробке. Но это вовсе не вредит их уникальности.

Аутодафе Владимира Гиляровского

Здание Сущевской полицейской и пожарной части (Селезневская улица, 11) построено в 1850-е годы по проекту архитектора М. Быковского.

Сущевская часть связана со множеством известнейших людей. Здесь, в частности, сидел Владимир Маяковский. Писал своей сестре из заточения: «Дорогая Люда… Сижу опять в Сущевке, в камере нас три человека, кормят или, вернее, кормимся очень хорошо».

Случалось, что отсюда и бежали: «24 февраля в Сущевском полицейском доме трое арестантов, крестьяне Алексей Румянцев, Константин Монахов и Василий Светцов, взломав пол в чулане, спустились через проделанное ими отверстие в выгребную яму, откуда выбрались во двор и скрылись».

Здесь же было принято одно из исторических решений – «городового вице-унтер-офицера Егорова за пьянство и буйство во время несения постовой службы посадить на хлеб и воду на две недели, пожарного служителя Коноплева за небрежное и жестокое обращение с лошадью и оскорбление унтер-офицера – наказать 140 ударами розог».

Сейчас подобными вещами ведает целое подразделение – служба собственной безопасности ГУВД.

Но главное – здесь жгли крамолу. Книги. Последнее в истории Москвы книжное аутодафе произошло в 1888 году, и это был труд Гиляровского под названием «Трущобные люди». Автор вспоминал: «Встречаю как-то в ресторане Тестова издателя «Московского листка» Н. И. Пастухова. И он сообщает мне:

– Главного инспектора сегодня утром видел. Поехал в часть твою книгу жечь… Только смотри, это страшный секрет.

– Как жечь? Отчего же меня не уведомили?

– А вот сожгут и не узнаешь. Я сказал сегодня инспектору, что вообще книги жечь очень глупо.

– Конечно, глупо! – обрадовался я такому либеральному взгляду у редактора «Московского листка»

Гиляровскому потом пришлось долго платить долги, взятые под издание той книги.

Николай Телешов вспоминал: «Он рассердился, что писателю не дают заниматься своим прямым делом, и в ответ открыл контору объявлений и разразился необычайной по тем временам рекламой. Он напечатал величиной в серебряный рубль круглые яркие радужные значки с клеем на обороте, и лепил их повсюду, где можно и где нельзя – на стекла знакомых магазинов, на стенные календари в конторах и банках, на пролетке извозчиков, и даже в Кремле, на Царь-пушке и на Царь-колоколе, сверкали эти огненные „объявления“ о конторе объявлений Гиляровского».

Таким образом, пусть и не сразу, но удалось набрать сумму, необходимую для того чтобы расплатиться.

Кстати, друг Гиляровского, Антон Павлович Чехов

без особенных восторгов отзывался о «Трущобных людях». Он писал: «Радуюсь за Гиляровского. Это человечина хороший и не без таланта, но литературно необразованный. Ужасно падок до общих мест, жалких слов и трескучих описаний, веруя, что без этих орнаментов не обойдется дело. Он чует красоту в чужих произведениях, знает, что первая и главная прелесть рассказа – это простота и искренность, но быть искренним и простым в своих рассказах он не может: не хватает мужества. Подобен он тем верующим, которые не решаются молиться богу на русском языке, а не на славянском, хотя и сознают, что русский ближе и к правде, и к сердцу».

Но Владимир Алексеевич не огорчался. Шел своим путем.

Достоевский, он же Вертинский

Памятник Достоевскому (улица Достоевского, 2) работы скульптора С. Меркурова установлен на нынешнем месте в 1936 году.

Официально в городе Москве нет памятника грустному Пьеро и выдающемуся русскому романтику Вертинскому. По крайней мере, ни в одном из соответствующих справочников таковой не значится. И вроде бы у городских властей нет планов увековечить память Александра Николаевича статуей. Да и общественность молчит – не пикетируется мэрия, не создаются фонды.

Впрочем, такое бездействие объяснимо. Дело в том, что памятник Вертинскому все-таки есть. Просто немногие об этом знают.

Дело в том, что Александр Вертинский был моделью, с которой скульптор Меркуров лепил фигуру Федора Михайловича (разумеется, что к бородатому лицу писателя известный русский бард не имел никакого отношения): «Отличный был натурщик, – вспоминал впоследствии Меркуров. Усвоил мой замысел, принял правильную позу. А как держал свои изумительные пластичные руки!..»

Да, руки те же самые, что на афишах с грустным клоуном Пьеро, ролью которого Вертинский и прославился.

Впрочем, судьба этого памятника любопытна не одним только своим натурщиком. Фигура была выполнена в 1914 году как подтверждение одной из творческих находок Сергея Дмитриевича Меркурова. Он говорил: «Мне кажется, что я открыл законы, которым подчиняются настоящие произведения искусства… В своих теориях зацепился кончиком за четвертое измерение… Достоевского сделаю уже сознательно». Позднее он определял свое творение более скромно – как фигуру «о двух осях и об одном центре, причем центр вне фигуры…»

Сергей Городецкий писал в статье «Граниты Меркурова»: «Все линии статуи Достоевского бегут изнутри. Впечатление искания, вечного беспокойства, мучительной тревоги дают эти линии. Нервные руки, соединенные на груди. Голова тянется куда-то в сторону, словно великий прозорливец вглядывается в последние бездны человеческого духа».

Словом, фигура вышла небезынтересной.

* * *

До революции статуя пребывала в мастерской Меркурова. Лишь в сентябре 1918 года помощник наркома имуществ республики Н. Виноградов критически осмотрел Достоевского и решил, что его «вполне можно было бы использовать как памятник». В ноябре того же года, в годовщину революции, его торжественно открыли. Правда, не здесь, а на Цветном бульваре, вместе с другой меркуровской работой – «Мыслью» (ее воплощением служил лысый мужчина, и вправду о чем-то весьма живописно задумавшийся).

Памятники слегка шокировали не подготовленных к подобным украшениям московских обывателей. Мнения звучали разные, причем со временем они менялись. Весьма характерны две дневниковые записи, оставленные неким Николаем Окуневым. Сразу же после открытия он записал: «Видел вчера… памятники… это работа скульптора Меркурова – „Человеческая мысль“ и памятник Ф. М. Достоевскому (на Цветном бульваре). Оба из бронзы и гранита, только пьедесталы временные, а сами статуи вполне закончены и обличают у Меркурова крупную мысль и громадный талант. „Мысль творит дело“, как написано на первом памятнике».

Но спустя две недели Окунев себя опроверг: «На днях я опять проходил мимо меркуровских произведений „Человеческая мысль“ и „Достоевский“. И на этот раз ничего гениального в них не нашел. „Человеческая мысль“ изображает какого-то римского сенатора, изваяния которого можно встретить в музейных вестибюлях и которые имелись даже в передних московских богачей. А „Достоевский“ – как взглянуть, из какой страны: не то угодник с фресок Успенского собора, не то Шейлок. Ни в той, ни в другой статуе нет главного, что требуется от памятников: нет фундаментальности и ясности образа».

Более-менее общее мнение выразил поэт Иван Приблудный:

 
Глубже и ниже, к подъему крутому,
где отдается с букетом в руке
Трубная площадь бульвару Цветному,
где Достоевский застыл в столбняке.
 

Когда в 1936 году по Цветному бульвару прокладывали трамвайные рельсы, оба памятника не передвинули в сторону (хотя могли), а от греха подальше вообще удалили с многолюдного места. Но уничтожать произведения маститого Меркурова было неловко, и их рассовали по менее зримым убежищам. «Мысль» отправилась в почетную ссылку на Новодевичье кладбище украшать могилу Сергея Дмитриевича. А Достоевского сразу же перенесли во двор дома, в котором родился писатель. И поставили прямо на землю.

Там к тому времени уже существовал музей писателя – таинственный, темный и мрачный, под стать его прозе.

Кстати, среди музейщиков памятник до недавних пор пользовался очень странной славой. Почему-то большинство молодых девушек, пришедших в музей на работу, менее чем через год уходили в декрет.

Кто повинен в этом? Дух Вертинского? Дух Достоевского? Хм.

* * *

Место же, где установлен этот памятник, издавна слыло нехорошим. Называлось оно ласково, даже умильно – Божедомкой. Тем не менее, умильным было лишь название. В действительности, Божьими или Убогими домами называли специально отведенные места, в которых хоронили умерших «не по-христиански» – то есть найденных на улицах и без всяких документов нищих и бездомных.

Впоследствии здесь выстроили так называемую Мариинскую больницу, предназначенную, по большому счету, все для той же публики, но только лишь живой. Сюда со всей Москвы свозили обмороженных, ушибленных, придавленных и отравившихся, которые даже подумать не могли о том, чтобы нанять приличного, платного доктора. А Мариинская больница денег со своих клиентов не брала, поскольку предназначена была как раз для неимущих.

Именно в эту лечебницу, на не особенно роскошную вакансию «лекаря при отделении для приходящих больных женского пола» в 1821 году поступил доктор Достоевский. Здесь же, в одном из флигелей он поселился со своим семейством. И спустя два года у него родился сын Федор Михайлович.

* * *

Памятник Достоевскому прижился, место подошло ему идеально. Юрий Трифонов писал в повести «Студенты»: «Все окна корпусов больницы были освещены, и желтые полосы лежали на утоптанном дворовом снегу. Вадим сразу не нашел ворот и долго плутал по больничным дворам, которые соединялись один с другим. В одном дворе он увидел высокий, темный памятник. «Кому это?» – вяло, точно в дремоте, подумал Вадим

и подошел. Он узнал большелобое угрюмое лицо Достоевского. Ах, да! Ведь Достоевский родился и жил в этом больничном доме. Здесь где-то и музей его. Больница, приемный покой, памятник больному русскому писателю… Все это похоже на сон».

* * *

Только спустя двадцать лет фигуру Достоевского поставили на постамент работы скульптора И. А. Француза. И посетители лечебницы иной раз бросят беглый взгляд на руки знаменитого российского Пьеро.