Текст книги "Петровка. Прогулки по старой Москве"

А так называемый юношеский путеводитель под названием «Даешь Москву» даже содержал отдельную главку «Экскурсия в универмаг Мосторга» (такое имя одно время носил ЦУМ): «Для знакомства с розничной торговлей Москвы, с ее размахом и формами, рекомендуем пойти в универмаг Мосторга на углу Петровки и площади Свердлова.

До революции это был известный магазин, принадлежавший капиталистам Мюру и Мерилизу, а сейчас – это крупнейший государственный универмаг Москвы. Обороты этого магазина за полугодие (с 1 октября 1928 г. по 1 апреля 1929 г.) составили 21.799.000 руб. За это же полугодие прошло через магазин около 5 миллионов человек, т.е. примерно около 30.000 человек в день (вернее, выдано было 5 миллионов чеков). Приобрести здесь можно самые разнообразные вещи (отсюда и название – универмаг): об этом расскажут вам и образцы, выставленные в окнах, и список отделов, вывешенный внутри магазина, и, наконец, собственное впечатление от обхода магазина.

Помимо закупки всего необходимого, покупатель, не выходя из магазина, может сделать еще ряд своих очередных дел: пообедать и закусить (имеется в виду столовая, кафе), отправить письмо или телеграмму (почта и телеграф), купить билет на дачный поезд (касса ж.д.), положить деньги в сберкассу… В универмаге Мосторга сделано многое для удобства покупателей: подъемная машина, справочный стол, бюро для отправки закупленных в большом количестве предметов и т. д. Наконец, сделано все, чтобы ускорить самую технику продажи: проведено разделение труда среди персонала магазина, – один отпускает, другой завертывает, третий подносит товар, четвертый получает деньги и т. д. Таким образом, штат магазина (1.123 человека на 1 апреля 1929 г.) рационально обслуживает покупателя.

Еще недавно (с января 1929 г.) универмаг занимал лишь помещение бывшего магазина Мюра и Мерилиза, но растущие обороты заставили его расширить свою площадь. Это произошло за счет соседнего здания, занятого до того времени преимущественно частными магазинами… Универмаг Мосторга – самый крупный розничный магазин в центре, да и вообще в Москве».

Словом, не магазин, а просто сказка «тысячи и одной ночи».

* * *

О неофициальной жизни ЦУМа, пресса и советская литература, разумеется, умалчивала. А, между тем, магазин был притягательным магнитом для так называемых жуликов-городушников – воров, которые из благородства специализировались исключительно на кражах в разных учреждениях, свято соблюдая неприкосновенность частной собственности.

Городушники перед закрытием магазина прятались в укромном уголке, а когда все покидали ЦУМ и запирали двери, выбирались, собственно, на промысел. Первым делом шли, конечно, в секцию продуктов – порадовать себя деликатесами. Ели прямо на прилавке, запивая черную икру и крабы марочными винами. И только потом направлялись в ювелирную секцию.

А после следовало подождать открытия магазина и незаметно улизнуть.

Среди этих городушников нередко попадались маленькие дети. Пара подружек-школьниц первым делом отправлялась за конфетами, пирожными и лимонадом, затем обливалась духами, переодевалась в красивые платья – словом, реализовывала все свои мечты. Однажды, например, две девочки выпили легкого вина, легли на мягкие, роскошные кровати и уснули. Там, в мебельном отделе их и обнаружили – спящих с безмятежными лицами праведниц.

В другой же раз две девочки укрылись в некой будке, где их перед закрытием магазина заперли. Они героически держались на протяжении нескольких дней. И только потом принялись колотить в дверь.

Впрочем, не секрет, что материальное неравенство, притом пронзительное, существовало и во времена Советского Союза.

* * *

Полки ломились от товаров, лифты дореволюционной выделки все так же плавно ездили по своим шахтам, но какое-то неописуемое, еле уловимое очарование было утеряно. В первую очередь это, конечно, чувствовали дети. Краевед Яков Белицкий писал: «Я еще застал эти лифты – просторные, отделанные под красное дерево, с зеркалами во всю стену».

И дальше – совсем неожиданное: «Я терпеть не мог ездить в Мосторг, где меня водили по совершенно неинтересным для меня залам, в которых надо было мерить бесчисленное количество зимних шапок с завязками под подбородком или, того хуже, снимать и надевать ботинки, долго зашнуровывать их и то и дело отвечать на тревожный вопрос матери:

– Жмет?

– Ага.

– Не может быть. Это же твой размер!

Приносили следующую пару, и вся эта процедура казалась бесконечной.

Родители знали мою нелюбовь к Мосторгу и подкупали обещанием:

– На лифте поедешь.

И я, выстояв длинную очередь, садился, наконец, в этот сказочный лифт, который медленно, как бы торжественно вез меня на верхние этажи».

Выходит, что единственное, примиряющее будущего краеведа с посещением Мосторга, относилось к дореволюционному наследию. Сам же факт приобретения товара больше не был праздником. Борьба с «мещанством» принесла успех, и совершение покупок сделалось делом постылым и омерзительным.

Зато мебельный отдел, вроде бы, сохранил свой лоск

и шарм – в старом, дореволюционном смысле слова. Но этим только раздражал товарищей, жаждущих перемен. Ильф и Петров писали в одном фельетоне: «Он стоял перед огромной мебельной витриной универмага Мосторга, по замыслу заведующего изображавший, как видно, идеальную домашнюю обстановку благонамеренного советского гражданина… Здесь царил буфет, коренастый буфет, с вырезанными на филенках декадентскими дамскими ликами, с дрянными замочками и жидкими латунными украшениями. Были на нем, конечно, и иллюминаторы, и ниши, и колонки. А на самом верху, куда человек не смог бы дотянуться, даже став на стул, неизвестно для чего помещалось сухаревское волнистое зеркало. Перпендикулярно буфету стояла кровать, сложное сооружение из толстых металлических труб, весьма затейливо изогнутых, выкрашенных под карельскую березу, и увенчанных никелированными бомбошками… Кровать была застлана стеганым одеялом. Одеяло было атласное, розовое, цвета бедра испуганной нимфы. Оно сразу превращало кровать, эту суровую постройку из дефицитного металла, в какое-то ложе наслаждений.

Был здесь и диванчик для аристократического полулежания, в чем, несомненно, можно было усмотреть особенную заботу о потребителе. Был и адвокатский диван «радость клопа» со множеством удобных щелей и складок, с трясущейся полочкой, на которой лежал томик Карла Маркса (дань времени!), и этажерка на курьих ножках, и стол, под который никак нельзя подсунуть ноги».

Оба сатирика были людьми довольно молодыми, энергичными и потому очарование мещанского уюта особенно не ценили.

* * *

А во второй половине прошлого столетия ЦУМ славился своим мороженым. Самое, казалось бы, элементарное, в аляповатых вафельных стаканчиках, оно отличалось чарующим вкусом и какой-то невиданно нежной, ласковой консистенцией. Мороженое было всего-навсего двух видов – шоколадное и сливочное. Иногда на дно стаканчика клали варенье – оно сразу же начинало протекать, безбожно пачкая одежду едока.

Тем не менее за мороженым выстраивались очереди человек по пятьдесят. Мороженое отпускали продавщицы в возрасте. Они подходили с большим железным ящиком наперевес. Ящик устанавливался на специальные козлы – и распродавался за пять-семь минут. После чего продавщица уходила добывать новую порцию мороженого. А очередь безропотно стояла – перед пустыми козлами, на удивление иностранцам. Несчастные, они, конечно, не могли постичь всю прелесть этого процесса, можно сказать, ритуала.

Цумовское мороженое даже вошло в русскую литературу. Уже упомянутый Ю. Визбор пел в песне «Серега Санин»:

 
С моим Серегой мы шагаем по Петровке,
По самой бровке, по самой бровке.
Жуем мороженое мы без остановки —
В тайге мороженого нам не подадут.
 

И, хотя на улице Петровке было несколько киосков по продаже знаменитого московского мороженого, можно с достоверностью предположить: лирический герой с другом Серегой ели именно мороженое, купленное в ЦУМе. Сливочное или шоколадное.

* * *

Не так давно в Москве возникла новая постройка. А точнее говоря, пристройка – к ЦУМу, со стороны Кузнецкого моста. Она обошлась без модных ныне башенок и эркеров и, в общем-то, выглядит вполне уютно. Чем-то напоминает дорожный саквояж, что, по идее, должно подсознательно притягивать тех покупателей, которые спешат сделать последние приобретения перед отпуском.

Недавнюю историю той территории, которую сегодня занимает новая пристройка, мы более-менее помним. Сначала здесь располагался сквер (кстати, украшенный гранитными плитами, привезенными в Москву гитлеровцами для монумента в честь так и не состоявшейся победы над СССР). Затем, в начале девяностых – множество коммерческих ларьков. После – торговый центр, довольно маленький, однако же оформленный с претензией на некую помпезность.

Самого же интересного мы, разумеется, не помним, поскольку было это столетие назад. Речь идет о пассаже Солодовникова.

Солодовников слыл известным скупердяем. Будучи миллионером, он любил поторговаться из-за гривенника, жил в старенькой развалюхе, ездил на каких-то клячах, на питание же отводил двадцать копеек в день. Зато именно он поставил в нашем городе лучший пассаж.

Его пассаж смотрелся европейски. Несколько нарядных трехэтажных домиков, поставленных впритирку друг к другу. Каждый из них исполнен в своем цвете и стиле. Разве что высота примерно одинаковая.

Здесь располагались модные в то время магазины. Бюргер (картины и эстампы), Сиу (пирожные и шоколад), Хлебников (украшения), Юргенсон (ясное дело, ноты). Был тут и «Ремесленный базар» где торговали всем, чем только можно было торговать. Имелся и свой театр, кстати, достаточно известный.

Москву заполонили рекламные листовки с упоминанием пассажа. «Вновь открыто отделение детских игрушек в Вен-ском магазине. Пассаж Солодовникова, №62. Предлагает уважаемой публике в обширном выборе товар русских и заграничных фабрикантов. „Рождественский базар“. Картонажи, елочные украшения, бонбоньерки, игрушки, игры, занятия, куклы и т.д».

Инженер Н. Щапов вспоминал: «В модных магазинах пассажа Солодовникова был огромный выбор материалов, рисунков и начатых образцов всяких вышивок, больше крестиком, но также и разными другими стежками».

Пассаж обещал счастье и, скорее всего, не обманывал.

Алексей Ремизов писал: «После смерти отца я всего раз был с матерью… в Солодовниковском пассаже… От вещей и вещиц глаза разбежались, и остались только рамки и рамочки, откуда, должно быть, мое пристрастие – все свои рисунки я непременно обрамляю: сама рука ведет и инкрустирует».

Пассаж, похоже, оказался этакой детской сказкой.

Да и взрослой тоже. Взрослая же сказка, по воспоминаниям историка И. С. Беляева, была следующей: «Появляются в Москве те баловни судьбы, которые могут жить без занятий, без труда, и те, которые не могут заниматься ни тем, ни другим. Позевывая, направляются они на бульвар для „моциона“ перед завтраком; или же в наполеонов-ской позе останавливаются группами в Солодовниковском пассаже в последней, самой широкой линии, самоуверенно осматривают проходящих, в особенности дам, и нередко заводят интрижку».

Ради нее, ради интрижки многие и посещали тот пассаж. «Чаще всего мы ходили в Солодовниковский пассаж, в котором я знал наизусть все магазины: Ускова (материи), Рудометкина (приклад, сейчас же у входа, слева), Семенова (также приклад, но ужасно дорого!). Пассаж был местом прогулок, свиданий, ухаживаний, – писал В. Ходасевич. – Московские львы в клетчатых серых брюках разгуливали по нему с тро-сточками или стояли у стен, „заглядывая под шляпки“, как тогда выражались. Пианист Лабоди, автор популярных вальсов, и крошечный офицер Тишенинов (впоследствии генерал) считались, кажется, первыми сердцеедами».

Вообще-то познакомиться с девушкой в магазине можно и сегодня. Но войти в историю любителем подобного досуга несколько проблематично – еще раньше, чем мемуаристы, вами заинтересуются секьюрити.

Тогда же в этом не было ровным счетом ничего предосудительного.

* * *

Сегодня в ЦУМе посетителей не слишком много. Из некогда народного универмага с каждодневными, доступными для всех товарами, он превратился в дорогой бутик. Здесь больше нет очередей и толкотни. Дух старого ЦУМа вымер и, похоже, безвозвратно.

Кондитерская «со съестными припасами»

Доходный дом (Петровка, 3) построен в 1900 году по проекту архитектора И. Иванова-Шица.

Внешне этот дом ничем особенным не примечателен. И нет никаких признаков того, что здесь в былые времена пересекались то и дело два явления – московская культура и московский общепит.

Еще в первой половине позапрошлого столетия тут, во владениях Хомяковых размещалась знаменитая кондитерская господина Иости – со «съестными припасами», с «пирожными горячими и холодными» и со «всякого рода дражетами». Но гастрономическая слава пришла к этому месту немножечко раньше – 26 октября 1826 года тут в честь основания нового печатного издания, – «Московского вестника», – собрались его будущие сотрудники: Веневитинов, Соболевский, Шевырев, Погодин, Баратынский и две совсем уж ви-ай-пи персоны – Пушкин и Мицкевич.

Конечно, главным героем вечера стал Александр Сергеевич. Михаил Погодин вспоминал: «Нечего описывать, как весел был этот обед. Сколько тут было шуму, смеху, сколько рассказано анекдотов, планов, предположений! Оболенский, адъюнкт греческой словесности, добрейшее существо, какое только может быть, подвыпив за столом, подскочил после обеда к Пушкину и, взъерошивая свой хохолик, любимая его привычка, воскликнул: – „Александр Сергеевич, Александр Сергеевич, я единица, а посмотрю на вас и покажусь себе миллионом. Вот вы кто!“ – Все захохотали и закричали: „миллион, миллион!“»

И дальше зачем-то оправдывался: «Вино играло роль на наших вечерах, но не до излишков, а только в меру, пока оно веселит сердце человеческое. Пушкин не отказывался под веселый час выпить. Один из товарищей был знаменитый знаток, и перед началом „Московского Вестника“ было у нас в моде алеатико, прославленное Державиным».

Со временем кондитерская Иости сменила своего владельца – она сделалась не менее известной кондитерской Люке. А бок о бок с ней образовалось своеобразное богемно-общепитовское заведение – так называемые «Щербаки» или трактир Спиридона Степановича Щербакова. Гиляровский писал: «Кузнецкий мост через Петровку упирается в широкий раструб узкого Кузнецкого переулка. На половине раструба стоял небольшой старый деревянный флигель с антресолями, окрашенный охрой. Такие дома оставались только на окраинах столицы. Здесь же, в окружении каменных домов с зеркальными стеклами, кондитерской Трамбле и огромного Солодовниковского пассажа, этот дом бросался в глаза своей старомодностью.

Многие десятки лет над крыльцом его – не подъездом, как в соседних домах, а деревянным, самым захолустным крыльцом с четырьмя ступеньками и деревянными перильцами – тускнела вывесочка: «Трактир С. С. Щербакова». Владелец его был любимец всех актеров – Спиридон Степанович Щербаков, старик в долгополом сюртуке, с бородой лопатой. Великим постом «Щербаки» переполнялись актерами, и все знаменитости того времени были его неизменными посетителями, относились к Спиридону Степановичу с уважением, и он всех знал по имени-отчеству. Очень интересовался успехами, справлялся о тех, кто еще не приехал в Москву на Великий пост. Здесь бывали многие корифеи сцены: Н. К. Милославский, Н.X. Рыбаков, Павел Никитин, Полтавцев, Григоровский, Васильевы, Дюков, Смольков, Лаухин, Медведев, Григорьев, Андреев-Бурлак, Писарев, Киреев и наши московские знаменитости Малого театра. Бывали и драматурги и писатели того времени: А. Н. Островский, Н. А. Чаев, К. А. Тарновский… Старик Щербаков был истинным другом актеров и в минуту безденежья, обычно к концу Великого поста, кроме кредита по ресторану, снабжал актеров на дорогу деньгами, и никто не оставался у него в долгу.

Трактир этот славился расстегаями с мясом. Расстегай во всю тарелку, толщиной пальца в три, стоит пятнадцать копеек, и к нему, за ту же цену, подавалась тарелка бульона.

И когда, к концу поста, у актеров иссякали средства, они питались только такими расстегаями».

Те же, у кого дела шли более-менее нормально, спрашивали в трактире Спиридона Щербакова несколько иные блюда. Тот же Гиляровский приводит диалог:

« – А вы, конечно, на репетицию?

– Да, но еще очень рано, вот и гуляю до двенадцати. День очень хорош, десять градусов.

– И прекрасно. Пойдемте в «Щербаки», и позвольте вас угостить расстегаем со свежей икрой».

Но наступал прогресс и постепенно вытеснял старую добрую традицию гастрономическо-культурных посиделок. Наступал жестоко, с жертвами. Как-то раз в «Московском листке» появилось сообщение: «24 мая порывом ветра сорвало на Кузнецком мосту с дома Хомякова вывеску „магазина механической обуви“; вывеска эта, при падении, угодила в голову крестьянской девочке Гжатского уезда, деревни Шевалевой, Анне Ивановой, получившей ушиб головы. Ивановой подано медицинское пособие в приемном покое».

Бог весть, что это за чудо – «механическая обувь». Но ясно, что рядом со «Щербаками» это заведение не могло существовать никак. И очередной владелец дома отказался продлевать контракт со Спиридоном Степановичем. «Щербаки» свое существование прекратили.

При советской власти этот дом вошел в литературу. В самую что ни на есть советскую – в роман «Как закалялась сталь»: «Несколько дней в Москве они жили в кладовой архива одного из учреждений, начальник которого помогал поместить Павла в специальную клинику. Только теперь Павел понял, что быть стойким, когда владеешь сильным телом и юностью, было довольно легко и просто, но устоять теперь, когда жизнь сжимает железным обручем, – дело чести».

Именно здесь, в подвале Московской конторы Нижегородского ярмарочного комитета провел несколько дней Николай Островский, автор этого романа. В жизни хомяковского владения наступила новая эпоха.

* * *

В одном из самых пронзительных произведений советского литературного официоза – романе Островского «Как закалялась сталь» – Москва почти что не упоминается. Действие происходит на юге страны, и судьбы героев лишь изредка пересекаются с далекой советской столицей. Однако именно в Москве произошла у Павла Корчагина главная трагедия – но не общественной, а личной жизни.

1924 год. Шестой съезд комсомола. Павел Корчагин – среди делегатов. Он в Москве первый раз. Роскошная гостиница на улице Тверской. Какая – не написано. Возможно, даже, что «Националь». И вот заседание закончено, Корчагин поднимается, идет к дверям и перед ним вдруг оборачивается одна из делегаток и изменившимся, дрожащим голосом Корчагин произносит:

– Рита.

– Ты жив? – говорит в ответ девушка.

И Корчагин понимает, что Рита Устинович, девушка, в которую он был влюблен, которую любил единственную в жизни, много лет считала Павла погибшим в поезде от тифа. А он, оказывается, живой. Чуть позже узнает Корчагин, что жизнь Риты счастливо устроена.

– У меня крошечная дочурка, – говорит Устинович. – У нее есть отец, большой мой приятель. Все мы втроем дружим, и трио это пока неразрывно.

Павлу ничего не остается, кроме как собраться с силами и ответить Рите Устинович по-большевистски твердо:

– Все же у меня остается несравненно больше, чем я только что потерял.

В смысле, что остается борьба за великое дело. Действительно, ведь скорбь по рухнувшей надежде на счастливую личную жизнь была уместна десять лет назад, но не сейчас, в двадцать четвертом, когда в Большом театре собираются не на балы, а на бесчисленные съезды.

Впереди у Павла годы комсомольской оргработы, затем годы борьбы с болезнью, и в результате болезнь победила.

Зато вроде бы наладилась личная жизнь – Павел женился на девушке Тае. Но не столько для того, чтобы организовать себе под занавес человеческую жизнь, а скорее чтобы вытащить Таю из мещанского быта и приобщить к общей борьбе. Это удалось – Тая все больше времени стала посвящать общественной работе и все реже Корчагину доставались «любовь, ласки нежные подружки моей». Но он только радовался за супругу. С которой они, собственно, и жили в том подвале на Петровке.

Когда читаешь повесть о Корчагине, никак не можешь отделаться от мысли, что Павел – персонаж надуманный и нереальный. Так же нереальный, как и человек, который его выдумал. Но он-то жил на самом деле. И от осознания парадоксальности той мысли становится немножечко не по себе.