Текст книги "Петровка. Прогулки по старой Москве"

Как-то раз, к примеру, Пров Садовский задумал выступить в несвойственном ему амплуа – король Лир. Долго репетировал главную роль. Взаперти – никому не показывался. И наконец-то долгожданный бенефис.

«Появился Садовский, – писал один из современников. – Его фигура, хотя и не атлетическая, как фигура Каратыгина, шла к роли. Его встретили громом рукоплесканий. Началось исполнение роли и чтение ее, произношение было замечательно по своей простоте. Но эта умно и просто произносимая речь была холодна, не согрета чувством, в ней недоставало пафоса, драматизма, и все исполнение роли короля Лира было монотонно, сухо, вяло и потому безжизненно. Полная неудача сопровождала первую попытку Садовского в драме».

И приговор был суров – по словам весьма влиятельного Д. В. Григоровича, Садовский был «ниже всякой критики». Да он и сам это прекрасно понимал – больше не рвался исполнять короля Лира.

Но и не успокоился – читал его другому современнику, Стаховичу в трактире: «В низенькой комнате у Печкина прочел мне Садовский короля Лира; не знаю, как играл эту роль Пров Михайлович, я не видал его в Лире, но читал он эту трагедию превосходно…»

Действительно, для человека с таким именем перенести провал было не просто.

* * *

Здесь давали «Ревизора» Гоголя. Правда, сам сочинитель оказался, мягко скажем, не на высоте. Сергей Тимофеевич Аксаков вспоминал: «Гоголь приехал в бенуар к Чертковой, первый с левой стороны, и сел или почти лег, так чтоб в креслах было не видно. Через два бенуара сидел я с семейством; пьеса шла отлично хорошо; публика принимала ее (может быть, в сотый раз) с восхищением. По окончании 3-го акта вдруг все встали, обратились к бенуару Чертковой и начали вызывать автора. Вероятно, кому-нибудь пришла мысль, что Гоголь может уехать, не дослушав пьесы. Несколько времени он выдерживал вызовы и гром рукоплесканий; потом выбежал из бенуара. Я бросился за ним, чтобы провести его в ложу директора, предполагая, что он хочет показаться публике; но вдруг вижу, что он спешит вон из театра. Я догнал его у наружных дверей и упрашивал войти в директорскую ложу. Гоголь не согласился, сказал, что он никак не может этого сделать, и убежал. Публика была очень недовольна, сочла такой поступок оскорбительным и приписала его безмерному самолюбию и гордости автора. На другой день Гоголь одумался, написал извинительное письмо к Загоскину (директору театра), прося его сделать письмо известным публике, благодарил, извинялся и наклепал на себя небывалые обстоятельства. Погодин прислал это письмо на другой день мне, спрашивая, что делать? Я отсоветовал посылать, с чем и Погодин был согласен. Гоголь не послал письма и на мои вопросы отвечал мне точно то же, на что намекал только в письме, то есть что он перед самым спектаклем получил огорчительное письмо от матери, которое его так расстроило, что принимать в эту минуту изъявление восторга зрителей было для него не только совестно, но даже невозможно. Нам казалось тогда, и теперь еще почти всем кажется такое объяснение неискренним и несправедливым. Мать Гоголя вскоре приехала в Москву, и мы узнали, что ничего особенно огорчительного с нею в это время не случилось. Отговорка Гоголя признана была нами за чистую выдумку; но теперь я отступаюсь от этой мысли, признаю вполне возможным, что обыкновенное письмо о затруднении в уплате процентов по имению, заложенному в Приказе общественного призрения, могло так расстроить Гоголя, что всякое торжество, приятное самолюбию человеческому, могло показаться ему грешным и противным. Объяснение же с публикой о таких щекотливых семейных обстоятельствах, которое мы сейчас готовы назвать трусостью и подлостью, или, из милости, крайним неприличием, обличают только чистую, прямую, простую душу Гоголя, полную любви к людям и уверенную в их сочувствии».

Но, несмотря на разъяснения Аксакова, осадок остался.

* * *

И именно здесь произошла известная курьезная история, связанная с гениальной Ермоловой. В одном из спектаклей вместе с примой должен был играть один безвестный, начинающий актер. Роль его была эпизодическая – следовало выбежать на сцену, подойти к Ермоловой и крикнуть: «Ваш муж застрелился!» После чего Ермолова должна была это известие повторить и упасть в обморок.

Начинающий актер переволновался до смерти. Это, ясное дело, отразилось на его игре. Он выскочил и, цепенея, произнес:

– Вах мух – пах!

Ермолова была актриса старой школы. Ее воспитывали в правильных театральных традициях. Если кто-то допустил оплошность – следовало сделать вид, что так и надо, подыграть коллеге. А особенно – неопытному.

И Ермолова, неожиданно для себя вскрикнула:

– Мах мух пах? Ах!

После чего строго по сценарию свалилась в обморок.

По другой версии, это был не начинающий актер, а сам Сумбатов-Южин, разыгравший таким образом великую актрису.

Может быть, этой истории и вовсе не было. Однако это не мешает ей считаться самой знаменитой из историй Малого театра.

* * *

Впрочем, актеры Малого театра отличались потрясающей находчивостью. Однажды, например, справляли девяностолетие Александры Яблочкиной. Один из приглашенных очень уж увлекся комплиментами по поводу того, как выглядит старуха.

– Вы очаровательна! – не мог остановиться он. – Вы прелестна! Вы чаруете!

– Вы мне льстите, милый, – наконец не выдержала Яблочкина. – Ну разве может быть прелестной женщина, которой исполнилось…

И, после паузы:

– Семьдесят лет!

* * *

Юрий Олеша писал: «В Малом театре комфортабельно, чисто, гордо, роскошно. Женщина, отнимающая у выхода ваш пропуск, встает перед вами. Как видно, это накрепко приказано ей: когда проверяешь пропуск, вставай. В самом деле, приходят писатели, артисты из других театров, приходят высокопоставленные военные и штатские…

Здесь все хорошо устроены, получают крупные оклады. Очень вежливы поэтому друг с другом. В самом деле, всем хорошо, почему бы не поддержать этот статус-кво?

Может быть, попробовать устроиться в Малый театр актером? Игра курьеров. А что же, помогли бы устроиться. Получал бы спокойно жалованье. Надевал бы парик, от которого пахнет клеем».

Новая власть не изменила дух театра. Он все такой же – основательный, солидный и домашний.

* * *

Однако же для большинства московских обывателей, не говоря уж о господах приезжих, Малый театр является скорее декорацией к памятнику Островскому. Не каждый в наше время – увлеченный театрал. А памятник видел практически каждый, кто гулял в центре Москвы.

Памятник драматургу Островскому был заложен 13 апреля 1923 года. Приурочили эту торжественную церемонию к столетию со дня рождения Александра Николаевича. На торжестве закладки выступил с речью сам нарком просвещения А. В. Луначарский. Он сказал: «Советская власть, возникшая из глубоких недр революции, равной которой не было еще в истории человечества, сочувственно откликнулась на идею о постановке памятника, так как гигантский сдвиг, который произвела революция в оценке художественных и литературных имен, не мог не повлиять и на оценку Островского, но по степени уважения к огромному его таланту изменения, конечно, не произошло. Островский, и по нашему мнению, является главнейшим выразителем всей русской драматургии и по-прежнему великим учителем того, каким должен быть театр. Пути, к которым звал Островский, считаем рациональными и мы.

Произведения Островского должны вызвать у пролетариата и крестьян много дум и восторга. Поскольку будет строиться новый театр, он должен исходить из Островского. Настоящий памятник должен служить тому, чтобы заветы Островского не забывались и из них бил родник новой театральной жизни».

В процессе подготовки прошло два конкурса – в 1923 и 1924 годах. В обоих победил скульптор Н. А. Андреев, что определило выбор автора бескомпромиссно.

Журнал «Искусство и промышленность» писал по поводу первого конкурса: «Конкурс проектов памятника Островскому, бывший смотром для наших скульпторов, не дал ничего утешительного. Нас не удовлетворяет ни одна из премий. И менее даже первая. Потому что от Н. А. Андреева ожидалось большего. Он превратил Островского в какого-то купца-лабазника, словом, в одного из типов комедий Островского. И лицо, и выражение глаз, с купеческой хитрецой.

Если бы Островский даже походил на этого Тита Титыча, следовало бы его сделать непохожим, – потому что скульптор не должен быть фотографом, – твори легенду!»

Во время второго конкурса Андрееву был высказан протест по поводу недопустимости в композиции пролетарского памятника халата и купеческого кресла. Автор возразил: «Сажать человека на черствый табурет ради того, чтобы выявить тыльные части Островского для обозрения, считаю излишним. Другим я не вижу Островского в Москве, Замоскворечье, на фоне „своего“ театра, где он „у себя“, любимый писатель и человек».

В общем же, памятник напоминает известный портрет А. Островского работы В. Перова.

Художник М. К. Аникушин вспоминал об открытии памятника: «Я тогда учился еще в школе. Наша учительница весь наш класс привела на открытие памятника А. Н. Островскому. Был яркий, солнечный день. Мы впервые присутствовали на таком торжестве. Когда мы пришли, памятник был уже открыт. Кругом было много народу. У памятника стояли венки. Мы подошли поближе. Нас поразила великолепная работа, выполненная большим мастером. Все, что я увидел в этот день, радостные лица участников, торжественная обстановка, речи на митинге, соприкосновение с большим искусством, навсегда осталось в моей памяти».

К воспоминаниям присоединялся и писатель В. Е. Ардов: «В майское утро 29-го года на обширной эстраде, сооруженной поближе к «Метрополю», чтобы собравшиеся в огромном количестве москвичи могли увидеть, как спадает с памятника прикрывающее его полотнище и впервые откроется взорам спокойная и значительная фигура друга Малого театра, на трибуне этой сперва появились сотрудники печати. Мы разговаривали между собою и шутили. И не заметили, как к нам подошел М. И. Калинин в скромной кепке и легком костюме. Всесоюзный староста вошел в наш кружок молча, словно собрат по перу, внимательно стал слушать бойкую беседу журналистов, смеялся нашим остротам…

Затем появились А. В. Луначарский, Г. И. Петровский, П. Н. Сакулин и А. И. Свидерский – он возглавлял в те дни Главискусство Наркомпроса. И церемония пошла своим путем… Заиграла музыка: волнующие звуки Интернационала, который в те дни был государственным гимном Советского Союза, заставили огромную массу людей успокоиться. Все повернули головы к бесформенному под полотнищем памятнику. Холст медленно пополз вниз, и доброе, умное, значительное лицо Александра Николаевича обнажилось для народа, чтобы никогда более не исчезать с этой площади, с этого бронзового кресла, не отходить от столь знакомой ему когда-то стены «Дома Щепкина», «Дома Островского»…»

В. Гиляровский писал Н. Андрееву после открытия памятника: «Островский великолепен. Я подошел к нему, когда торжества открытия кончились и около него толпилась самая разнообразная публика: были и артисты, и старые москвичи, масса учащейся молодежи и несколько делегатов съезда с разных мест нашей шестой части света.

Всех поразило: как живой глядит и все радостно смотрят на Островского и дивятся на него, таких теперь нет!

И Островский радостно смотрит на окружающих его».

А вскоре статуя вошла в литературу. И. Ильф и Е. Петров отметили ее в своем главном романе: «На Театральной площади великий комбинатор попал под лошадь. Совершенно неожиданно на него налетело робкое животное белого цвета и толкнуло его костистой грудью. Бендер упал, обливаясь потом. Было очень жарко. Белая лошадь громко просила извинения. Остап живо поднялся. Его могучее тело не получило никакого повреждения. Тем больше было причин и возможностей для скандала.

Гостеприимного и любезного хозяина Москвы нельзя было узнать. Он вразвалку подошел к смущенному старику извозчику и треснул его кулаком по ватной спине. Старичок терпеливо вынес наказание. Прибежал милиционер.

– Требую протокола! – с пафосом закричал Остап.

В его голосе послышались металлические нотки человека, оскорбленного в самых святых своих чувствах. И, стоя у стены Малого театра, на том самом месте, где впоследствии был сооружен памятник Островскому, Остап подписал протокол и дал небольшое интервью набежавшему Персицкому. Персицкий не брезговал черной работой. Он аккуратно записал в блокнот фамилию и имя потерпевшего и помчался дальше».

Юрий Нагибин писал в книге «Всполошный звон» (1990-е годы): «Андреевский проект памятника Островскому победил в открытом конкурсе, в котором участвовали лучшие ваятели Москвы. Но, положа руку на сердце, разве был он действительно лучшим? Куда глубже и выше по искусству были три гипсовые фигуры, представленные гениальной Анной Голубкиной. Нет никакого сомнения, что на оценку жюри повлиял престиж Андреева, его официальная признанность, какой вовсе не обладала мятежная и всем неугодная Голубкина. (Здесь Нагибин, вероятно, заблуждался, соискатели представили свои работы под девизами – А.М.) В гневе Анна Семеновна тут же на выставке разбила молотком две свои скульптуры, третью удалось отстоять ее друзьям, и она красноречиво говорит о том, какому Островскому пристало находиться у дверей его дома. Но и андреевский памятник вовсе не плох».

Что ж, было бы странно, если бы памятник нравился всем.

Кстати, к концу двадцатого столетия мужской халат практически совсем исчез из обихода, и андреевский Островский стал восприниматься москвичами как человек в пальто.

* * *

Напротив же, там, где сегодня расположен Российский академический молодежный театр, в 1870-е располагался Артистический кружок. Который прославился (благодаря Гиляровскому) в первую очередь тем человеком, которого в этот кружок даже пускать было запрещено. Это была женщина. Фамилия ее изяществом не отличалась – Шкаморда.

Именно этой Шкаморде довелось совершить своего рода переворот в устройстве театральной жизни. Владимир Алексеевич писал: «Родоначальницу халтурщиков я имел удовольствие знать лично. Это была особа неопределенных лет, без имени и отчества, бесшумно и таинственно появлявшаяся в сумерки на подъезде Артистического кружка (в Кружок ее не пускали), и тут, на лестнице, выуживала она тех, кто ей был нужен.

В своем рукавистом салопе и ушастом капоре она напоминала летучую мышь. Маленькая, юркая и беззубая.

Ее звали – Шкаморда.

Откуда такая фамилия? Она уверяла, что ее предок был Богдан Хмельницкий.

Как бы то ни было, а вместо нынешнего актерского термина «халтурить» в 1875 году в Москве существовал «шкамордить»… В те времена Великим постом было запрещено играть актерам… Только предприимчивая Шкаморда ухитрялась по уездным городам и подмосковным фабрикам… ставить сцены из пьес в костюмах. Она нанимала и возила актеров.

Крупнейшие артисты того времени ездили с ней в Серпухов, в Богородск, на фабрику Морозова, в Орехово-Зуево, в Коломну: и она хорошо зарабатывала и давала хорошо зарабатывать актерам.

Нуждающимся отдавала последний рубль, помогала больным артистам и порою сама голодала. Мне приходилось два раза ездить с нею в Коломну суфлировать, и она аккуратно платила по десяти рублей, кроме оплаты всех расходов.

Со строгим выбором брала Шкаморда актеров для своих поездок. Страшно боялась провинциальных трагиков. И после того как Волгин-Кречетов напился пьяным в Коломне и переломал – хорошо еще, что после спектакля, – все кулисы и декорации в театре купцов Фроловых и те подали в суд на Шкаморду, она уже «сцен из трагедий» не ставила и обходилась комедиями и водевилями».

* * *

А еще в начале улице Петровки располагался знаменитый в свое время Шелапутинский театр. Он не конкурировал, ясное дело, ни с Большим, ни с Малым. Жил своей тихой жизнью, ублажал своих нетребовательных клиентов. Случались там, конечно же, истории под стать Большому с Малым. Но, что называется, труба пониже, дым пожиже.

«11 декабря московский цеховой М-в в нетрезвом состоянии явился в театр Шелапутина и уселся в амфитеатре. Под влиянием спиртных напитков он скоро заснул и проснулся только в конце последнего действия оперетки. Осмотревшись, М-в, очевидно не понимая, где он находится, закричал во все горло:

– Дураки, квасу!!!

Эту фразу он повторил несколько раз и произвел немалый переполох среди публики. М-ва отправили в контору для составления протокола о нарушении им тишины».

* * *

Впрочем, пора покинуть удивительную Театральную площадь и двинуться дальше по Петровке.

«Мюр-Мерилиз»

Здание ЦУМа (Петровка, 2) построено в 1908 году по проекту архитектора Р. Клейна.

Можно сказать, что история этого места началась с довольно колоритного московского вельможи – Михаила Голицына. Колоритность его проявлялась во многом. Он, к примеру, был последним русским барином, вплоть до середины девятнадцатого века пользовавшимся правом первой брачной ночи. Впрочем, ночь эта имела место задолго до свадьбы. В день, когда крепостной девице исполнялось 15 лет, отец торжественно вводил ее в покои Михаила Николаевича. После «посвящения во взрослые» девица получала 50 рублей – подарок, в общем-то, довольно щедрый.

Доходило до смешного. Как-то раз швейцарский подданный, служивший при голицынских детишках гувернером, поздно вечером гулял в окрестностях усадьбы. Вдруг из темноты возник крестьянин с девочкой, который эту девочку ему и предложил. Гувернер сначала ничего не понял, после удивился, даже рассердился, а крестьянин только повторял:

– А что ж мне делать, батюшка? Барин-то почивать уже изволили.

О том, что можно как-то обойти этот закон, крестьянин даже и не помышлял (да и приз размером в пять червонцев очень не хотел упускать).

Михаил Голицын был честолюбив, а по-своему даже и благороден. Однажды, разбирая старые портреты видных исторических мужей, он размечтался и воскликнул:

– Боже мой! Чем бы я ни пожертвовал, чтобы оказаться в их числе!

Увы, эти мечты были беспочвенны. Михаил Николаевич не мог похвастать ни гениальными задатками, ни даже образованием приличным. Правда, писал недурственные повести, но о том, чтобы на них въехать в историю, и речи не было.

Оставались только деньги. Но и здесь Голицын поступил довольно странно. Вместо того чтобы построить храм или музей, он соорудил в Москве на углу Кузнецкого моста и Петровки по тем временам гигантские торговые ряды. Ряды отличались бессмысленной роскошью, а для «раскрутки» своего торгового произведения Михаил Николаевич выпустил дорогую книгу с видами нового магазина.

Покупали в «Голицынской галерее» немного, она больше использовалась как место прогулок. Впрочем, иногда приобретали что-нибудь по мелочи – фарфоровую вазу, например, или же скрипку, или дорогую куклу. Один из мемуаристов, Павел Вистенгоф описывал «Кузнецкий мост, на котором помещаются модные магазины, косметики и превосходно устроенная галерея князя Голицына, с отделанными в ней лавками».

Судя по всему, «Голицынская галерея» оказалась предприятием убыточным – сразу после смерти основателя наследники продали ее предпринимателю г-ну Голофтееву.

О наследниках стоит сказать отдельно. Точнее даже и не о самих наследниках, а об их учителе русского языка. На этой должности трудился будущий прославленный историк, а тогда безвестный юноша Сергей Михайлович Соловьев. Его служба в усадьбе Голицыных началась с потрясения. Речь не о «праве первой ночи», о таких подробностях Сергей Михайлович узнал несколько позже. Просто еще в первый день, когда подали чай, и учитель сказал пару слов на родном языке, гувернантка с презрением воскликнула:

– Монсиньер – русс?!!

Это было невероятным нарушением голицынского этикета. Изъясняться господа могли лишь по-французски.

* * *

Когда подходишь к старому корпусу ЦУМа, представляешь, что внутри тяжелые старинные прилавки, огромнейшая люстра, лестница с массивными перилами… Войдя, несколько разочаровываешься. Уйма безликих, стеклянных витрин, скучные лестницы, лысые потолки. Словом, обычные торговые пространства.

Но, разумеется, раньше было не так.

Причиной появления этого магазина стала внешняя экономическая ситуация. Один из совладельцев фирмы, Эндрю Мюр, писал в 1891 году: «Курс рубля ужасно упал по причине низких цен на зерно и неважных урожаев в течение двух лет. И производство, и оптовая торговля в плохом состоянии. „Мюр и Мерилиз“ сворачивают свою оптовую торговлю и собираются целиком перейти на розницу, что гораздо менее рискованно».

Если бы не неполадки с курсом – не видать нам ЦУМа как своих ушей.

«Мюр и Мерилиз» (а он был назван, как нетрудно догадаться, по имени своих владельцев) открылся в самом центре, на Петровке (там, где некогда располагалось заведение Голицына, а после – Голофтеева). И сразу сделался безумно популярен. Журналисты восхищались: «Подобного громадного магазина по внутреннему помещению, равно и по обилию и разнообразию продающихся в нем товаров, положительно нигде нет в России».

Невиданное новшество – здесь выпускали каталог. И Чехов, сидя в Ялте, слал письмо в Москву: «Милая Маша, поскорее скажи Мерилизу, чтобы он выслал мне наложенным платежом барашковую шапку, которая у него в осеннем каталоге называется бадейкой (№216), каракулевой черной; выбери мягкую, размер 59 сантиметров… Если фуражки-американки (№213) теплы, то пусть Мерилиз пришлет еще и фуражку».

Другое новшество – особенная комната без окон, освещенная газовыми фонарями. В ней модницы могли опробовать свои новинки – представить, как они будут смотреться вечером в Александровском саду или же на Тверском бульваре.

В 1892 году «Мюр-Мерилиз» (как сокращенно называли его москвичи) загорелся. Пожар был вскоре ликвидирован, однако же ущерб оказался ощутим. Один из совладельцев сообщал: «Помещение было полностью обеспечено автоматически действующими огнетушителями, и ущерб товарам, думается, проистекал скорее от них и от воды, чем от огня». Впрочем, упрекать пожарных неловко – двое из них погибли при тушении магазина.

В 1900 году произошел второй пожар. Причем, настолько сильный, что в Большом театре сорвался спектакль – перепуганные зрители разбежались по домам. На этот раз «Мюр-Мерилиз» выгорел полностью. Но, не было бы счастья, да несчастье помогло – владельцы приняли решение выстроить невиданный в России магазин.

* * *

Новый «Мюр-Мерилиз» открылся в 1908 году. Будоражить умы горожан он начал задолго до церемонии открытия, сразу же после пожара, уничтожившего старое здание. Анастасия Цветаева позже вспоминала: «Долгое время до его открытия москвичи обходили стройку, все выше поднимавшуюся в небо, увенчанную, наконец, остротой башенок, засверкавшую стеклами… Как долго еще ждать – ходили, смотрели, покуда стекла не стали аквариумами света, налившимся волшебством предметов… что охватило нас, когда мы вошли туда в первый раз!»

Первым впечатлением, конечно, были двери. Они вращались! И изумленные зеваки наперебой делились впечатлениями:

– А я смотрю, только чудно больно: в парадном крыльце магазина двери не обыкновенные, а какое-то диковинное приспособление. Вертится какой-то, будто огромадный барабан, и из него на полном ходу то выскакивают какие-то люди, то вскакивают в него…

С этими дверями связано множество конфузов. Их побаивались, как деревенские приезжие – эскалаторов московского метро. И побаивались не без оснований:

– Ну, подождал, конечно, пока эта хитрая механика остановилась, да и шмыгнул под одну из лопастей. Толкнул вперед стекло, а сам стою, а меня вдруг как что-то огреет по затылку, ажно шляпа слетела. Я нагнулся было подбирать, а меня как что-то шарахнет. Нет, вижу, плохо дело, надо толкаться вперед да не останавливаться. И пошло, и пошло… Напугался я до смерти, не своим голосом кричать стал…

И возмущались пострадавшие:

– Что это у вас, везде так покупателей ловят? Этаких капканов понаставили, прости Господи!

Разумеется, «капканы» вскоре сняли.

Второй диковинкой был лифт. И толковали твердолобые купцы:

«Подошел я, было, к лестнице, а тут выскакивает мальчонка, распахивает какую-то дверцу:

– Пожалуйте, – говорит.

– Чего тебе от меня надобно? – спрашиваю.

– А я вас вмиг на третий этаж доставлю.

Посмотрел я на него: такой дохленький, щупленький.

– Что ты, братец, никак с ума спятил? Во мне больше пяти пудов весу.

– Ничего не значит, – говорит, – пожалуйте, – и указывает на какую-то будку.

Перешагнул я через порог, мальчишка за мною, затем запер дверь, нажал какую-то пуговицу и… Господи, твоя воля! Началось сущее вознесение, мчимся по какому-то колодцу кверху, промелькнул этаж, в нем люди, мы дальше, наконец, остановились.

Вышел я на волю, а сердце так и стучит. Оглянулся, а мальчишка с аппаратом сквозь землю уходит. Ну и диковинка!»

Особенно сильное впечатление лифт производил на детей. К примеру, на ту же Асю Цветаеву: «И вот мы стоим перед тем, что давно обсуждают в Москве и рассказ о чем – сказочен: лифт. Комнатка, светлая, как сам свет, легко, воздушно скользит вверх и вниз, увозя и привозя дам, господинов, детей, проваливаясь в пролеты этажей с бесстрашием колдовства, выныривая из пропасти с неуязвимостью заколдованности… Стоять и смотреть! Без конца! Когда же чья-то рука крепко берет мою руку и мы двигаемся к тому, что зовется „лифт“, – мужество покидает меня, и я уже готовлюсь к своему „и-и-и“… Но поза и лицо Муси (Марины, сестры – А.М.) отрезвляют меня: она боится, я это отлично вижу, – она такая бледная, как когда ее тошнит, но она немножечко улыбается уголками губ и шагает вперед, к лифту. Ноги ступают как в лодку, упругую на волнах, и, объятые блеском, точно ты в зеркале, мы медленно скользим вверх мимо проплывающих потолков (он потолок и пол сразу) … Мы нагулялись по этажам, по всем отделам – до сытости. Не могли больше глаза принимать в себя вещи, когда нас повели еще раз к лифту. Он ехал вниз. Пол оборвался под нашей ногой, полетел, как во сне, страшным скольжением, в теле сделалась слабость, ступни ошпарило страхом, и я залилась, к стыду и презрению Муси, на весь Мюр и Мерилиз „и-и-и“…»

Этот магазин считался самым роскошным в городе. Тут отоваривались господа передовые и со средствами (богачи старорежимные ходили в Верхние торговые ряды). В частности, Михаил Абрамович Морозов здесь совершил покупку «умывальника в уборную», что обошлось ему в 925 рублей. При магазине действовала своя мебельная фабрика. Москвичи говаривали – дескать, в этот магазин можно войти голым, а выйти полностью одетым, да не просто выйти, а выехать на велосипеде.

Продавщиц же отбирали тщательно, как и товары. В Москве их называли ласково, – мюрмерилизочками, – и обыватели ежевечерне поджидали у дверей универмага этих романтических красоток.

Дореволюционный репортер писал о том, какая радостная суета царила здесь под Рождество: «Любопытную витрину устроили у «Мюра и Мерилиза»: большой плац перед казармами. Несколько десятков кукол, наряженных в германские военные мундиры, маршируют, стоят во фрунт, занимаются гимнастикой. Генерал гарцует на лошади. Перед витриной – толпа.

Детишек прямо не оторвешь…

Людно в пассажах.

Но еще многолюднее и шумнее у «Мюра и Мерилиза». В узких дверях – непрерывный поток.

Тот же поток на лестницах. По традиции, здесь приютились столики городских попечительств о бедных: может быть, приходящие что-нибудь и положат на тарелки. Скучают за ними дамы-благотворительницы. Вопреки «благотворительным обычаям», они все в очень скромных костюмах…

Толкотня, конечно, на верхнем этаже, на «Рождественском базаре». Елочные украшения, кучи игрушек: заводные зайцы, плюшевые обезьяны, аэропланы, дирижабли…

У детей разбегаются глазенки».

Впрочем, и в другие дни универмаг не пустовал.

* * *

Князь Кирилл Голицын вспоминал о первом посещении этого удивительного во всех отношениях магазина: «Я по молодости лет не уделил никакого внимания ни обилию, ни разнообразию продававшихся там товаров. Заметил же и запомнил лишь высоченный средний зал с лестницами и галереями на этажах, с двумя большими лифтами, которыми управляли с помощью кнопок мальчики-подростки в униформе: кепи с длинным козырьком и мундирчик со множеством блестящих пуговок.

Помню, как мы с отцом оказались у прилавка, где состоялась покупка, которую отец, должно быть, заранее обдумал: ибо мне никогда не приходила в голову мысль о собственном… граммофоне. Мы купили небольшой граммофон, стоил он семь рублей. Отец добавил несколько рублей к моим оставшимся трем, и этих денег хватило на пластинки… Я уже получил представление о «цыганских» романсах, запомнил имена некоторых известных, часто упоминаемых исполнителей: Варю Панину, Вяльцеву, Плевицкую… Последнюю я сразу же невзлюбил: с детства и по сю пору равнодушен к русскому фольклору… В моем наборе пластинок, конечно, имелись записи упомянутых исполнительниц. Был также какой-то марш – может быть, Преображенского полка, был вальс «На сопках Манчжурии» и восхищавший меня диалог двух московских клоунов Бима и Бома: их незатейливые «хохмы» приводили меня в восторг.

Завершив покупку и договорившись о доставке ее на дом, отец повел меня в кафе. Оно располагалось здесь же, во втором или третьем этаже на широкой площадке, выходившей окнами на Театральную площадь. Там я единственный раз в жизни выпил стакан настоящего кофе по-венски – две трети стакана черного кофе, одна треть – сбитые сливки».

Удивительно дело – целая коллекция пластинок при отсутствии «проигрывателя». Видимо, на заре «граммофонии» в этом не было ничего исключительного. Ходили со своим «репертуаром» в гости к тем немногим, кому посчастливилось быть обладателем диковинной машины и наслаждались пением цыган. А потом уносили свою фонотеку домой.

* * *

Сразу же после революции чудесный магазин закрылся. «Громада Мюр и Мерилиза… безмолвно и пусто чернеет своими громадными стеклами», – писал Михаил Булгаков в «Торговом ренессансе». Но в 1922 году открылся вновь, уже как ЦУМ (естественно, о Мюре с Мерилизом даже вспоминать в те времена было небезопасно, не то чтобы вернуть их бывшей собственности старое название). А с развитием нэпа ЦУМ и вовсе расцвел. Тот же Булгаков (но уже в «Роковых яйцах») упоминал, что «на Театральной площади вертелись белые фонари автобусов, зеленые огни трамваев, над бывшим Мюр и Мерилизом, над десятым надстроенным на него этажом, прыгала электрическая разноцветная женщина, выбрасывая по буквам разноцветные слова „Рабочий кредит“. Товаров же там было – море разливанное».

В 1926 году «Правда» писала: «Недавно посадили людей считать покупателей у входа. И насчитали 31 тысячу за день. Это значит – целый уездный город за день здесь прошел. Миллион за месяц – на 850 продавцов».