Текст книги "Петровка. Прогулки по старой Москве"

Улица-магазин

Петровские линии (Петровка, 18—20) выстроены в конце XIX века по проекту архитекторов К. Шестакова и Б. Фрейденберга.

Этот комплекс далек от классических форм. Он – пряничная эклектика раннего российского капитализма.

В 1874 году группа далеко не бедных граждан под названием «Товарищество Петровских линий» скупила огромный участок земли и соорудила там два одинаковых дома – с номерами, магазинами, квартирами – и проезд, который подарила городу. Впрочем, это был подарок не без умысла – иначе как бы покупатели и прочие клиенты посещали здешние учреждения?

А учреждения тут находились самые разнообразные. Сергей Дурылин вспоминал: «В Петровских линиях существовал магазин издательства «Посредник», основанного Л. Н. Толстым и выпускавшего книжки для народа по самой дешевой цене – от одной копейки за экземпляр. Цена на обложках не печаталась. Бывало, поутру сидишь в магазине, отбирая себе книги, и видишь необычайных посетителей: какой-нибудь плохо одетый и недообутый человек с алкоголическим складом физиономии тоже отбирает книжки – рассказы Льва Толстого или Горького. Продавщица Ольга Павловна со знаменитой фамилией Ломоносова пересчитает отобранную странным покупателем дюжину книжек и спросит, улыбаясь:

– В кредит?

– Попрошу в кредит, – поклонится недообутый человек, и через пять минут его можно видеть между Ильинскими и Владимирскими воротами. Он предлагает свои книжки прохожим, аппетитно их анонсируя:

– Новый рассказ графа Льва Николаевича Толстого! Новейшее произведение Максима Горького! 5 копеек!

Прохожий, спеша по делам, на ходу протянет пятачок и на ходу же получит рассказ Льва Толстого… только не новый, а давным-давно имеющийся в собрании сочинений Толстого. Но что за беда! Во-первых, далеко не у всех имелось это собрание сочинений, стоившее в издании графини рублей 15, а, во-вторых, какой же из рассказов Толстого не нов вечной новизной гения?»

* * *

Колоритной была эта улица во все времена года. Но особенно зимой, ранней весной. Владимир Гиляровский вспоминал: «Пораздумав, решил отправиться в «Россию», которая прежде называлась татарским рестораном. Ее держали татары, а потом снял необыкновенно толстый грек Венизелос или Владос – не помню точно имени. Он надвигался своей громадной тушей на гостя и гудел сверху, так как толщина не позволяла ему нагибаться.

– Позалуста. Цудак по-глецески. Позалуста. Тефтели из филе, а-ля Владос (или Венизелос, не помню), – рекламировал он меню.

Я остановился на тефтелях, но когда еще раз поднял глаза на Петровку, то решил идти завтракать домой.

Петровские линии, самая чистая улица Москвы, единственная тогда покрытая асфальтом, напомнила мне легенду о Вавилонском столпотворении в момент, когда после смешения языков строители разбежались и нахлынувшие аборигены начали разбирать леса и сбрасывать нагроможденные одна на другую каменные глыбы.

Я стоял и дивился. Грохали лавины снега. На крышах обоих домов с десяток рабочих, привязанных веревками к трубам, лопатами двигали и рушили вниз громады легко сползавшего снега… По обе стороны тротуары были отделены от середины улицы снеговыми хребтами. Проезда не было, а проход, не без риска, конечно, был по самой середине мостовой. У подъезда ресторана два швейцара в картузах с золотыми галунами прокладывали лопатами путь, просекая траншею поперек снегового хребта. Я шел домой».

Кстати, выбор Гиляровского необычен. Ресторан «Россия» славился в первую очередь не судаком и не тефтелями, а выпечкой – прежде всего, пирожками. Их изготовитель, повар А. Курбатов вспоминал: «Я должен был выпускать сотни слоеных пирожков в форме книжечки с девятью вот-вот готовыми раскрыться листочками. Были пирожки и другого сорта: маленькие, размером с большой палец руки, жаренные во фритюре. Их очень любили посетители и брали нарасхват. Делал я еще и крохотные ватрушечки из сдобного теста, величиной не больше серебряного рубля. Эти ватрушечки, как говорится, сами в рот летели и таяли от одного укуса».

Впрочем, Владимир Алексеевич особенным гурманом не был – пищу предпочитал простую, но при этом доброкачественную.

* * *

Среди богемы (и московской, и санкт-петербургской) славилось заведение «Элит». Поэт Дон-Аминадо вспоминал: «В кафэ «Элит», на Петровских линиях, молодая, краснощекая, кровь с молоком, Марина Цветаева четко скандирует свою московскую поэму, где еще нет ни скорби, ни отчаяния, и только протест и вызов – хилым и немощным, слабым и сомневающимся.

Ее называют Царь-Девица. Вся жизнь ее еще впереди, и скорбь и отчаяние тоже.

Кафэ «Элит» – это кафэ поэтэсс.

На эстраде только Музы, Аполлоны курят и аплодируют.

Кузьмина-Караваева воспевает Шарлотту Кордэ.

Еще никто не знает, кто будет российским Маратом, но она его предчувствует, и на подвиг готова.

Подвиг ее будет иной, и несказанной будет жертва вечерняя.

Не на русской плахе сложить ей буйную голову, а в неслыханных мучениях умирать и умереть медленной смертью в концентрационном немецком лагере в Равенсбруке.

В антологии зарубежной поэзии останутся ее стихи, в истории русского изгнания – светлый образ Матери Марии, настоящий, неприукрашенный образ отречения и подвижничества».

Этим список поэтесс «Элита», разумеется, не ограничивался: «В галерее московских дагерротипов, побледневших от времени, была и Любовь Столица, талантливая поэтэсса, выступавшая на той же эстраде в Петровских линиях.

Несмотря на шутливый вердикт Бунина —

А столица та была

Недалеко от села…

– в стихах ее звучали высокие лирические ноты, и была у нее своя собственная, самостоятельная, и по-особому правдивая интонация.

Умерла она совсем молодой – у себя на родине, в советской России.

Последним аккордом в этом состязании московских амазонок была жеманная поэзия Веры Инбер, воспевавшей несуществующий абсент, парижские таверны и каких-то выдуманных грумов, которых звали Джимми, Тэдди и Вилли.

На настоящий Парнас ее еще не пускали, и на большую дорогу она вышла позже, дождавшись новой аудитории, новых вождей, и «новых песен на заре».

Никаких звездных путей она не искала, но, обладая несомненной одаренностью, писала манерные и не лишенные известной прелести стихи, в которых над всеми чувствами царили чувство юмора и чувство ритма».

Кто знает – когда б не это странное кафе, как сложилась бы российская литература?

* * *

Петровские линии при всех властях слыли предметом роскошным. Их, кстати, в первую очередь снабдили электрическими фонарями. Николай Телешов вспоминал: «А на электричество, или, как тогда называли, „яблочкого освещение“, – на эти немногие фонари, поставленные для пробы в Петровских линиях и на Каменном мосту, сбегалась глядеть как на чудо вся Москва».

Ему вторил и предприниматель Н. А. Варенцов: «Произвело большой шум между москвичами освещение проезда Петровских линий электрическим светом по способу первого изобретателя Яблочкова, создателя новой эры освещения. Многие приезжали посмотреть освещение Яблочкова из дальних провинций и проверить: не врут ли газеты, описывая электрическое освещение. Это изобретение считалось вроде чуда».

Петровские линии сохранили свой стиль и при нэпе.

В 1920-е здесь действовал самый шикарный в Москве ресторан – «Ампир» – метрдотелем в котором служил знаменитый Иван Тестов. Как-то в «Ампир» пожелала отправиться Нюша Никритина, супруга поэта А. Мариенгофа. И Анатолий Борисович вспоминал: «Незанятые столики сверкали реквизированным у буржуазии хрусталем, серебром, фарфором, скатертями цвета первого снега и накрахмаленными салфетками. Они стояли возле приборов навытяжку. Это был парад юного нэпа. Он очень старался, этот нэп, быть, «как большие», как настоящая буржуазная жизнь.

Мы сели за столик возле окна.

Заказ принял лакей во фраке с салфеткой, перекинутой через руку (тоже «как большой»).

– Слушаю-с… Слушаю-с… Слушаю-с…

Я проворчал:

– Вот воскресло и лакейское «слушаю-с»».

Впрочем, большинство москвичей подобный ренессанс воспринимало с удовольствием. В том числе и люди творчества.

А еще этот ресторан впервые ввел фиксированную оплату за комплексные обеды. Этим сразу воспользовались юбиляры. Они стали устраивать торжественные рауты в обеденное время, предлагая посетителям самим же за себя и заплатить.

Экономные товарищи стояли в дверях и радушно приглашали дорогих гостей:

– Проходите, проходите, рад вас видеть, очень рад. Сюда, пожалуйста, сюда. Комплексные обеды, и совсем-совсем недорого.

* * *

Разумеется, с «Ампиром» было связано и множество курьезов. Однажды, например, компания артистов закатила в этом ресторане потрясающую пьянку. По окончании сама собой возникла мысль – продолжить где-нибудь еще. Артисты выползли на улицу, стали рассаживаться по пролеткам, постоянно здесь дежурившим в расчете на подвыпившего, щедрого клиента. И вдруг все Петровские линии вздрогнули от громогласного крика жены одного из участников пиршества, куплетиста Бориса Борисова.

– Боря! – крикнула она. – А ты куда?!

Бедный Борисов сразу сжался и виновато произнес:

– А я… А я – домой!

Дело в том, что окно квартиры куплетиста выходило как раз на «Ампир», и его супруга контролировала своего супруга таким незамысловатым способом.

Она вообще была женщиной властной и придирчивой. Как-то раз, к примеру, к куплетисту пришел администратор и предложил на следующий день выступить в Доме Союзов. Жена, естественно, подслушивавшая беседу, сразу же вмешалась – дескать, гонорар невелик, и Боря петь не будет.

– Ничего, я выступлю, – шепнул в дверях администратору Борисов.

И действительно – пришел и выступил. Ведь Дом Союзов совсем рядом, и Борисов сделал вид, что пошел гулять с собакой. Привязал собаку за кулисами, споро отпел свои куплеты и, довольный тайным заработком, вернулся домой вместе с псом.

– Боря, а где деньги? – спросила супруга.

– Какие деньги? – изумился куплетист.

– За концерт в Колонном зале. Ты там пел, не отрекайся. Я это точно знаю – ведь концерт по радио передавали.

Бедному Борисову только и оставалось, что в очередной раз горестно вздохнуть.

* * *

В тридцатые годы «лучший в Москве ресторан» стал «Авророй», и реклама кричала:

 
Вы можете в любую пору
На юбилей и на банкет,
На званый ужин и обед
Своих друзей позвать в «Аврору».
 

После чего, уже с более спокойной интонацией, пояснялось: «Русская и французская кухня под руководством лучших поваров. Бар. Коктейли из лучших напитков. Джаз. Танцы. Предварительный заказ на столики принимается по телефону К-08-21».

Вряд ли москвичи рвались названивать на этот номер – «Аврора» все-таки была довольно дорога.

В более позднюю эпоху «Аврора» стала «Будапештом». В эпоху «перестройки» здесь зачастую можно было наблюдать большие компании разноцветно одетых цыган – горлопанящих, обтирающих вилки скатертью, тычущих друг в друга ложками и сморкающихся в салфетки.

Впрочем, это безобразие довольно быстро прекратилась.

* * *

А роскошные квартиры сделались, конечно, же, простыми коммуналками. Исследователь городского быта Г. В. Андреевский об одной из них писал: «До сих пор мне вспоминается коммунальная квартира на Петровских линиях, напротив ресторана „Аврора“, потом „Пекина“, потом „Будапешта“, кошка Машка, обжора и распутница, девочка Ляля (ей было девять лет, а мне семь), с которой мы напились, когда на восьмисотлетие Москвы в квартире погас свет, а мы продолжали сидеть за столом и под покровом темноты что-то пить и чем-то закусывать, мальчишка Борька, который, прячась от своей бабки Дуняши, говорил мне: „Давай схоронимси!“, его старшая сестра Наська, горькая пьяница, которую однажды нашли спящую голой и пьяной на Центральном рынке, три сестры: Роза, Марьяна и Антонина Агранян, чудесные, добрые женщины, родной брат которых, Сергей Иванович Агранян, был автором слов песни „Я по свету немало хаживал“, ставшей теперь гимном Москвы, и другие милые сердцу люди».

Но сейчас и это в прошлом. Элитное жилье вновь стало элитным.

Страдания Виссариона

Дом кооператива «Жиркость» (Петровка, 22) построен в 1929 году по проекту архитектора П. Н. Кучнистова.

О первоначальной истории этого домовладения сообщал В. Гиляровский: «Из помещения на Старой площади редакция «Русского слова» вскоре, переменив несколько квартир, переехала на Петровку, в дом доктора Левенсона, в нижний этаж, где была когда-то редакция арендуемых у императорских театров театральных афиш, содержимая А. А. Левенсоном, сыном домовладельца.

По одну сторону редакции была пивная Трехгорного завода, а с другой – винный погреб Птицына. Наверху этого старого, сломанного в первые годы революции, двухэтажного дома помещались довольно сомнительные номера «Надежда», не то для приходящих, не то для приезжающих.

Сюда приехал приглашенный И. Д. Сытиным редактировать «Русское слово» В. М. Дорошевич, после закрытия «России» за амфитеатровский фельетон «Обмановы», и привез с собой своего товарища по Одессе Розенштейна.

Затем редакция переехала в дом Обидиной, тут же на Петровке, в надворный флигель».

Гиляровский уделял особое внимание и здешнему трактиру: «Другой трактир у Зверева был на углу Петровки и Рахмановского переулка, в доме доктора А. С. Левенсона, отца известного впоследствии типографщика и арендатора афиш и изданий казенных театров А. А. Левенсона. Здесь в дни аукционов в ломбардах и ссудных кассах собиралась „вязка“. Это – негласное, существовавшее все-таки с ведома полиции, но без официального разрешения, общество маклаков, являвшихся на аукцион и сбивавших цены, чтобы купить даром ценные вещи, что и ухитрялись делать. „Вязка“ после каждого аукциона являлась к Звереву, и один из залов представлял собой странную картину: на столах золото, серебро, бронза, драгоценности, на стульях материи, из карманов вынимают, показывают и перепродают часы, ожерелья. Тут „вязка“ сводит счеты и делит между собой барыши и купленные вещи. В свою очередь, в зале толкутся другие маклаки, сухаревские торговцы, которые скупают у них товар… Впоследствии трактир Зверева был закрыт, а на его месте находилась редакция „Русского слова“, тогда еще маленькой газетки».

Тот же Владимир Алексеевич описывал «Надежду» несколько подробнее: «На углу Петровки и Рахмановского переулка, в доме Левенсона, над трактиром Зверева, помещались тогда меблирашки „Надежда“, которые были населены главным образом проститутками из средних, мелкими служащими и актерами. В те времена, когда Пастухов послал Епифанова разыскивать попугая, в самом лучшем из номеров „Надежды“ жил некто Кондратьев, красивый высокий блондин с огромными выхоленными усами. Он рекомендовался всем как отставной офицер, но, судя по его языку, уж слишком упрощенному, этому верить было трудно. Известно только было, что он жил картежной игрой и бильярдом и был завсегдатаем бильярдного трактира Саврасенкова близ памятника Пушкину. Эта бильярдная, занимавшая два зала, с лучшими фрейберговскими бильярдами, служила в Москве самым крупным притоном для шулеров. Игра происходила на деньги, причем публика, теснившаяся по длинным диванам вдоль стен, держала иногда крупные суммы за игроков-шулеров, и спуск шел вовсю».

История же с попугаем была вот какая. Николаю Пастухову, главному редактору «Московского листка» принесли репортаж о том, что рядышком с Петровкой, на Цветном бульваре лежит замерзший белый попугай.

– Не пойдеть! – сказал автору Пастухов. – Ты вот найди, откуда этот попугай взялся и как он на бульвар попал, тогда пойдеть!

– Это невозможно, Николай Иванович, – сопротивлялся автор, некто Епифанов.

Пастухов же, однако, стоял на своем. И в качестве примера приводил самого Гиляровского, который незадолго до этого написал репортаж «Грешники в Патриаршем пруду». Так вот, он, прежде чем писать, действительно купил на две копейки «грешников» – обычных сухарей из гречневой муки – швырнул их в пруд, а после сделал репортаж.

Тут ни к чему не подкопаешься. Все достоверно.

«Строчило мученик» – дразнил господин Пастухов автора Епифанова. Тот, ясное дело, стыдливо краснел.

* * *

А, можно сказать, во дворе этого дома (Рахмановский переулок, 4) еще сравнительно недавно стоял дом, в котором жил Виссарион Белинский. Писатель Лажечников вспоминал о жилище прогрессивного критика: «Приехав однажды в первых тридцатых годах из Твери в Москву, я хотел посетить Белинского и узнать его домашнее житье-бытье. Он квартировал в бельэтаже (слово это было подчеркнуто в его адресе) в каком-то переулке между Трубой и Петровкой.

Красив же был его бельэтаж!

Внизу жили и работали кузнецы. Пробираться к нему надо было по грязной лестнице, рядом с его каморкой была прачечная, из которой беспрестанно неслись к нему испарения мокрого белья и вонючего мыла. Каково было дышать этим воздухом, особенно ему, со слабой грудью! Каково было слышать за дверьми упоительную беседу прачек и под собой стукотню от молотков русских циклопов, если не подземных, то подпольных! Не говорю о беднейшей обстановке его комнаты незапертой (хотя я не застал хозяина дома), потому что в ней нечего было украсть. Прислуги никакой; он ел, вероятно, то, что ели его соседки… Сердце мое обливалось кровью… Я спешил бежать от смрада испарения, обхвативших меня и пропитавших в несколько минут мое платье, скорей на чистый воздух, чтобы хоть несколько облегчить грудь от всего, что я видел, что я прочувствовал в этом убогом жилище литератора, заявившего России уже свое имя».

Вид дома снаружи был под стать его внутреннему содержанию. Двухэтажный, неестественно длинный, он был похож не на столичное здание, а на солдатскую казарму. Единственное украшение – мемориальная доска с портретом критика, повешенная тут в 1956 году.

Белинский проживал у А. Иванова, своего земляка. На большее не хватало денег – он был только-только исключен из университета. Когда будущий «неистовый Виссарион» завел нужные связи, у него постепенно стали появляться гонорары.

В частности, за перевод романа Поля де Кока «Монфермская молочница», он получил сто рублей. Белинский сразу же сменил жилье.

Потом дела снова пошли на спад. И опять – приют у Иванова. Снова переезд в более комфортабельную обстановку, и через год – опять Рахмановский.

Друзья, – демократические литераторы, – как и Лажечников, сочувствовали своему товарищу. Однако же им в голову не приходило пожалеть «русских циклопов», «соседок», евших, вероятно, всяческую гадость, да и самого г-на Иванова, вынужденного не только жить в таких условиях безвылазно, но, время от времени, по доброте душевной, делиться и без того скудной площадью со своим «просвещенным» земляком.

Нет, эти люди как бы не существовали для демократического литературного сообщества. А если и существовали, то исключительно как подходящие объекты для литературной деятельности.

А вот Белинского и вправду жалко. Надо же – прислуги нет у человека.

Да, здоровье у Белинского и вправду было нехорошим. Да, и устремления его были серьезнее, чем у «соседок». Сам Виссарион Григорьевич о себе писал незадолго до первого перемещения в квартиру Иванова: «Аппетит еще плох; пульс слаб, и вообще я чувствую во всем теле расслабление, не только не могу вслух читать, но даже и говорить много: тотчас возьмет одышка… проклятый кашель не отстает… Мне надобно заниматься, учиться, ибо от этого зависит будущее счастие всей моей жизни. Да и кроме того, наука есть мое счастье, которого я не найду ни в чинах, ни в крестах, а этих детских игрушек я добиваться не намерен».

Однако избирательность литературных демократов все равно выглядит более чем странно.

Третий этаж без лифта

Дом Коровина (Петровка, 19) построен в 1899 году по проекту архитектора И. Кондратенко.

Этот дом в первую очередь прославился своим жильцом, снимавшим здесь квартиру в 1903—1904 годах. Антон Павлович Чехов – совсем уже больной, едва передвигающийся по московским улицам, жил в квартире на третьем этаже. Лифта в доме не было, и сам писатель называл свое восхождение по этой лестнице «подвигом великомученика».

Антон Павлович подробно излагал свой адрес: «Это против Рахмановского переулка, во дворе, прямо, потом направо, потом налево, потом подъезд направо, третий этаж».

И добавлял: «Взбираться мне очень трудно, хотя и уверяют, что лестница с легкими ступенями. Квартира хорошая».

Только тяжелый больной его сможет понять.

И, разумеется, эта квартира была в те времена одним из популярных мест культурной жизни города Москвы. Тут, например, довольно часто появлялся Иван Бунин. Он вспоминал: «В начале декабря Антон Павлович приехал в Москву. Я тоже был там, – мы с Найденовым готовились к поездке за границу. Ежедневно по вечерам я заходил к Чехову, оставался иногда у него до трех-четырех часов утра, то есть до возвращения Ольги Леонардовны домой.

Чаще всего она уезжала в театр, но иногда отправлялась на какой-нибудь благотворительный концерт. За ней заезжал Немирович во фраке, пахнущий сигарами и дорогим одеколоном, а она в вечернем туалете, надушенная, красивая, молодая, подходила к мужу со словами:

– Не скучай без меня, дусик, впрочем с Букишончиком тебе всегда хорошо… До свиданья, милый, – обращалась она ко мне. Я целовал ее руку, и они уходили. Чехов меня не отпускал до ее возвращения. И эти бдения мне особенно дороги.

Он иногда мыл себе голову. Я старался развлекать его, рассказывал о себе, расспрашивал о семье. Он много говорил о своих братьях, Николае, Александре, которого он ставил очень высоко и бесконечно жалел, так как он иногда запивал, – этим он объяснял, что из него ничего не вышло, а одарен он был щедро».

Здесь, кстати, актеры МХТ провели первую читку «Вишневого сада».

По словам режиссера В. И. Немировича-Данченко, этот вечер «действительно носил характер необычайной любви к поэту-драматургу, необычайной трогательности, необычайного внимания, необычайной торжественности».

Причина, нетрудно догадаться, более чем прозаическая – Чехову было бы тяжело добраться до «Художественного».

* * *

Впрочем, сам Антон Павлович не терял ни чувства юмора, ни присутствия духа. Один из современников писал: «Как-то на вечере, в квартире Ант. Павл. в д. Коровина на Петровке, вскоре после первого спектакля „Вишневого сада“, один из гостей – поэт Б. – стал декламировать свои стихотворения. Ант. Павл. то появлялся в комнате, где декламировал поэт, то переходил к нам, сидевшим рядом в комнате и оттуда слушавшим поэта. Когда Б. дошел до стихотворения, где упоминается об озере и лебедях, он наклонился к нам, сидящим на диване, и сказал вполголоса: „Если бы сейчас кто-нибудь продекламировал из Лермонтова, то от него бы (он указал глазами на соседнюю комнату) ничего не осталось“».

Кстати, «поэтом Б.» был господин Бальмонт. А его стихотворение «Лебеди», на самом деле, вскоре стало классикой русской литературы:

 
Заводь спит. Молчит вода зеркальная.
Только там, где дремлют камыши,
Чья-то песня слышится, печальная,
Как последний вздох души.
 
 
Это плачет лебедь умирающий,
Он с своим прошедшим говорит,
А на небе вечер догорающий
И горит и не горит.
 

Но Антон Павлович держался старых, классических взглядов на литературу. Да и тема «последнего вздоха» была вряд ли уместна в то время в квартире писателя.

* * *

В 1919 году здесь поселился поэт Сергей Александрович Есенин. Но вряд ли он знал, что живет в доме-мемориале.

Зато Есенину, скорее всего, был известен другой факт из жизни этого строения. В то время там помещался бордель.

Сохранился трогательный рапорт специального агента, некоего Крестьянинова, участвовавшего в оперативной разработке этого подпольного учреждения: «Мне было поручено сего 14 сентября 1920 года инспектором Первого отдела т. Осиповым явиться к шести часам вечера на угол Петровки и Столешникова переулка, куда я и прибыл и где встретил тов. Осипова и тов. Беднова. По их указанию, познакомился с неизвестной женщиной, с которой недолго поторговался и пошел для исполнения естественных надобностей в дом 19, кв. 28 по Петровке… Нас встретила квартирная хозяйка и просила подождать, т.к. комната, предназначенная для сеансов, была занята неизвестными мужчиной и женщиной, оттуда было слышно плесканье воды. В ожидании освобождения комнаты я попросил свою спутницу заказать по стакану кофе, который был нам подан спустя минут пять… Спутница мне говорила, что она бельгийская подданная и имеет мужа, с которым живет где-то на Арбате».

Были задержаны, ясное дело, все. В том числе «неизвестный мужчина», предшественник товарища Крестьянинова по «комнате для сеансов» – некто Трощилов. Он дал признательные показания: «Между прочим, будучи наедине в комнате с женщиной, я таковую употребил, за что она запросила с меня две тысячи рублей, но я ей уплатил двести рублей для нее и сто, якобы, прислуге, а когда выходили, то женщина попросила еще сто рублей бабушке, которая будет открывать дверь».

После чего Трощилов был отпущен, фигурантки дела высланы из города Москвы, а хозяин помещения посажен на четыре месяца.

* * *

В 1930-е здесь снимала квартиру режиссер Еликонида Попова. У нее в гостях бывал поэт Осип Мандельштам, что нашло отражение в воспоминаниях Еликониды Ефимовны, посвященных затейливой меблировке квартиры: «Это была не постель, а целая поэма экстаза. Это был самый любимый предмет Нины Андреевны, нашей квартирной хозяйки.

Это была французская постель, белая, вся в венках из лепных роз, оснащенная амурами в стиле Людовика Каторз. В медальонах из женских грезетовых головок, покрытое белым шелковым одеялом с кружевами – это ложе сделалось надолго предметом нашей фантазии.

Вся комната была в зеркалах…

Это большое количество зеркал, отражающих роскошную постель, привело к формуле – угол падения равен углу отражения.

Однажды, когда Мандельштам, задумавшись, обозревал эту роскошную кожаную площадь, немногим меньше моей комнаты на Новом шоссе, родилось еще одно определение – поле битвы».

Вот какая была непростая судьба у, казалось бы, самого обыкновенного дома Коровина.