Текст книги "Петровка. Прогулки по старой Москве"

Гламурная торговля Сосипатра Сидорова

Петровский пассаж (Петровка, 10) построен в 1906 году по проекту архитектора С. Калугина.

Можно сказать, что Петровский пассаж – старший брат ЦУМа. Еще бы – он построен на два года раньше, также удивлял обилием товара, а писателя Андрея Белого и вовсе вдохновил на настоящий гимн. «В проходах пассажа, – под тою же вывеской «Сидорова Сосипатра» блистала толпа: золотыми зубами, пенснэ и моноклями.

Кто-то уставился в окна, съедая глазами лиловое счастье муслинов, сюра, вееров; здесь же рядом – сияющий выливень камушков: ясный рубин, желтоливный берилл, альмантин цвета рома и сеть изумрудиков; словом – рулада разграненных блесков; и липла толпа, наблюдая, как красенью вспыхнет, как выблеснет зеленью: вздрогнет; и – дышит.

Прелестно!

Брюнеточка, прелесть какая, косится на блески; а черный цилиндр, увенчавшись моноклем и усом, в кофейного цвета мехах нараспашку, – косится на блеск ее глазок; из двери – прошли: горбоносый двубакий, в пенснэ и в кашнэ с перевязанным, малым футляром (своей балерине); и – дама седая, сухая, пикантная: шляпочка – током; и – лаковый сак.

Литераторы, графы, купцы, спекулянты, безбрадые, брадые, усые, сивые, сизые, дамы в ротондах, и в кофточках – справа налево и слева направо.

Шли – по-двое, по-трое: громко плескались подолами, переливались серьгами, хватались за шляпы, вращали тростями, сжимали портфели, сжимали пакетики, перебирали перчатками – сумочки, хвостики меха, боа; расступались, давая дорогу друг другу; роились у входа; и шли – на Варварку, к Столешникову, к Спиридоновке, к Малой Никитской.

И за ними за всеми – кареты, пролетки, ландо».

Кстати, упомянутый Андреем Белым Сосипатр Сидоров – личность, легендарная в Москве. Сергей Дурылин вспоминал о том, как дома у него шли споры – лучше ли обратиться к Сосипатру Сидорову, «и сразу купить все, что нужно», или же воспользоваться посредническими услугами некого мужика Филиппа, который может всю мануфактуру организовать дешевле, но его для этого надо поить, кормить и всяко с ним возиться.

Выбор был очевиден. Есть деньги – у Сосипатра будет тебе счастье. Нет – мужик Филипп тебе поможет.

* * *

Пассаж вошел в литературу. Саша Черный посвящал этому заведению стихотворение, которое так и называлось: «В Пассаже»:

 
Портрет Бетховена в аляповатой рамке,
Кастрюли, скрипки, книги и нуга.
Довольные обтянутые самки
Рассматривают бусы, жемчуга.
Торчат усы и чванно пляшут шпоры.
Острятся бороды бездельников-дельцов.
Сереет негр с улыбкою обжоры,
И нагло ржет компания писцов.
 

Правда, не исключено, что подразумевался несколько иной пассаж – санкт-петербургский, на Невском проспекте. Установить истину невозможно – авторы не уточняли географию своих произведений. Да и вообще – художественный вымысел, игра воображения. Пассажи же все были более-менее на одно лицо. Так что вполне возможно отнести эту поэзию к Петровскому пассажу, самому известному в Москве.

Такое же пренебрежение к географии допустил и Чехов в своем замечательном рассказе «Полинька»: «Второй час дня. В галантерейном магазине «Парижские новости», что в одном из пассажей, торговля в разгаре. Слышен монотонный гул приказчичьих голосов, гул, какой бывает в школе, когда учитель заставляет всех учеников зубрить что-нибудь вслух. И этого однообразного шума не нарушают ни смех дам, ни стук входной стеклянной двери, ни беготня мальчиков.

Посреди магазина стоит Полинька, дочь Марьи Андреевны, содержательницы модной мастерской, маленькая, худощавая блондинка, и ищет кого-то глазами. К ней подбегает чернобровый мальчик и спрашивает, глядя на нее очень серьезно:

– Что прикажете, сударыня?

– Со мной всегда Николай Тимофеич занимается, – отвечает Полинька.

А приказчик Николай Тимофеич, стройный брюнет, завитой, одетый по моде, с большой булавкой на галстуке, уже расчистил место на прилавке, вытянул шею и с улыбкой глядит на Полиньку.

– Пелагея Сергеевна, мое почтение! – кричит он хорошим, здоровым баритоном. – Пожалуйте!

– А, здрасте! – говорит Полинька, подходя к нему. – Видите, я опять к вам… Дайте мне аграманту какого-нибудь.

– Для чего вам, собственно?

– Для лифчика, для спинки, одним словом, на весь гарнитурчик.

– Сию минуту».

Ну а в процессе выбора товара разыгрываются нешуточные страсти: «Полинька еще ниже нагибается к прилавку и тихо спрашивает:

– А зачем это вы, Николай Тимофеич, в четверг ушли от нас так рано?

– Гм!.. Странно, что вы это заметили, – говорит приказчик с усмешкой. – Вы так были увлечены господином студентом, что… странно, как это вы заметили!

Полинька вспыхивает и молчит. Приказчик с нервной дрожью в пальцах закрывает коробки и без всякой надобности ставит их одна на другую. Проходит минута в молчании.

– Мне еще стеклярусных кружев, – говорит Полинька, поднимая виноватые глаза на приказчика.

– Каких вам? Стеклярусные кружева по тюлю, черные и цветные – самая модная отделка.

– А почем они у вас?

– Черные от 80 копеек, а цветные на 2 р. 50 к. А к вам я больше никогда не приду-с, – тихо добавляет Николай Тимофеич.

– Почему?

– Почему? Очень просто. Сами вы должны понимать. С какой стати мне себя мучить? Странное дело! Нешто мне приятно видеть, как этот студент около вас разыгрывает роль-с? Ведь я все вижу и понимаю. С самой осени он за вами ухаживает по-настоящему и почти каждый день вы с ним гуляете, а когда он у вас в гостях сидит, так вы в него впившись глазами, словно в ангела какого-нибудь. Вы в него влюблены, для вас лучше и человека нет, как он, ну и отлично, нечего и разговаривать».

Развязка, разумеется, совсем трагическая:

« – У вас на глазах… слезы! – пугается Николай Тимофеич… – Зачем это? Пойдемте к корсетам, я вас загорожу, а то неловко.

Насильно улыбаясь и с преувеличенною развязностью, приказчик быстро ведет Полиньку к корсетному отделению и прячет ее от публики за высокую пирамиду из коробок…

– Вам какой прикажете корсет? – громко спрашивает он и тут же шепчет: – Утрите глаза!

– Мне… мне в 48 сантиметров! Только, пожалуйста, она просила двойной с подкладкой… с настоящим китовым усом… Мне поговорить с вами нужно, Николай Тимофеич. Приходите нынче!

– О чем же говорить? Не о чем говорить.

– Вы один только… меня любите, и, кроме вас, не с кем мне поговорить.

– Не камыш, не кости, а настоящий китовый ус… О чем же нам говорить? Говорить не о чем… Ведь пойдете с ним сегодня гулять?

– По… пойду.

– Ну, так о чем же тут говорить? Не поможешь разговорами… Влюблены ведь?

– Да… – шепчет нерешительно Полинька, и из глаз ее брызжут крупные слезы.

– Какие же могут быть разговоры? – бормочет Николай Тимофеич, нервно пожимая плечами и бледнея. – Никаких разговоров и не нужно… Утрите глаза, вот и все. Я… я ничего не желаю…

В это время к пирамиде из коробок подходит высокий тощий приказчик и говорит своей покупательнице:

– Не угодно ли, прекрасный эластик для подвязок, не останавливающий крови, признанный медициной…

Николай Тимофеич загораживает Полиньку и, стараясь скрыть ее и свое волнение, морщит лицо в улыбку и громко говорит:

– Есть два сорта кружев, сударыня! Бумажные и шелковые! Ориенталь, британские, валенсьен, кроше, торшон – это бумажные-с, а рококо, сутажет, камбре – это шелковые… Ради бога, утрите слезы! Сюда идут!

И, видя, что слезы все еще текут, он продолжает еще громче:

– Испанские, рококо, сутажет, камбре… Чулки фильдекосовые, бумажные, шелковые…»

И тут уж никаких сомнений – речь идет о Москве и о главном, Петровском пассаже первопрестольной.

Кстати, здесь устраивали свои важные сердечные дела не только продавцы с портнихами. Сразу же после открытия пассаж сделался местом тайных встреч влюбленных. Он идеально подходил для этого. На вопрос мужа, где она была, дама честно отвечала, что в пассаже. А на вопрос, почему же тогда ничего не купила, говорила, что, дескать, печется о бюджете семьи.

Пассаж и в те времена был магазином недешевым.

* * *

Петровский Пассаж, как и ЦУМ, замирал в революцию. «В окнах „Пассажа“ валялся забытый хлам, много было белых временных вывесок разных новых учреждений с длинными неуклюжими названиями, и люди встречались не подходящие к стилю богатой московской улицы», – писал Михаил Осоргин.

После революции здесь разместилась Постоянная промышленная выставка ВСНХ. Перед входом повесили агитационный барельеф «Рабочий» скульптора М. Г. Манизера. А во второй линии расположился трест «Дирижабльстрой», который консультировал сам господин Умберто Нобиле.

В жизни Петровского пассажа наступила новая эпоха.

Правда, с дирижаблями все вышло несколько коряво. Начиналось-то, что называется, за здравие. На щит был поднят Константин Циолковский – некогда подвергавшийся насмешкам «глухой учитель из Калуги» в одночасье сделался одним из величайших гениев эпохи. Его разработки по строительству цельнометаллических дирижаблей стали, наконец-то, применяться в реальной жизни. Над советским небом появилось множество этих неповоротливых, похожих на раздутые сигары, транспортных средств.

Однако вскоре стало ясно – самолеты все же лучше. И дирижаблестроение было заброшено.

Здесь же располагался и известнейший на всю Москву аукцион, с которого распродавалась часть имущества, отобранного у дворян. Аукционист был колоритной личностью. Газеты восхищались его внешностью, манерами и стилем поведения: «Он как будто сошел с обложки папирос „Сэр“: начисто выбритый подбородок, тщательный пробор, крепко затянутый галстук… Он произносит сотню слов в минуту: – Старинный силуэт в раме три рубля. Силуэт – кто больше? 3 рубля 20 копеек слева. Раз… 3 рубля 50 копеек – у окна, раз, 3 рубля 50 копеек два… 3 рубля 70 копеек у дверей – раз… 4 рубля гражданин в пенсне. 4 рубля. Раз, два… 4 рубля три… Никто больше? Правая рука отщелкивает на счетах цифры, берет молоток и стучит. Публика в зале приучена: безмолвно подымает руку и пальцами показывает цифры. Один палец – десять копеек, два пальца – двадцать копеек и т. д. Сотрудница с удивительной быстротой разносит квитанции: – Солонка? Кто солонка? Иногда ошибается. Тогда аукционист громко возвещает: – Ольга Николаевна, синий абажур – дама сзади, шляпа с белым пером!»

Нельзя представить себе этого господина в простой обыденности – как он стоит в очереди за сахаром, как играет с ребенком, как потирает руки, прежде чем выпить стаканчик водки. Зато посвящать ему литературные произведения, а если не посвящать, то уж, по крайней мере, помещать его в качестве одного из персонажей – запросто! Отдавая при этом должное и самому аукциону как процессу.

Так поступили знаменитые Ильф и Петров в своем известнейшем романе: «В Пассаж на Петровке, где помещался аукционный зал, концессионеры вбежали бодрые, как жеребцы.

В первой же комнате аукциона они увидели то, что так долго искали. Все десять стульев Ипполита Матвеевича стояли на ножках. Даже обивка на них не потемнела, не выгорела, не попортилась. Стулья были свежие и чистые, как будто бы только что вышли из-под надзора рачительной Клавдии Ивановны.

– Они? – спросил Остап.

– Боже, Боже, – твердил Ипполит Матвеевич, – они, они. Они самые. На этот раз сомнений никаких.

– На всякий случай проверим, – сказал Остап, стараясь быть спокойным.

Он подошел к продавцу.

– Скажите, эти стулья, кажется, из мебельного музея?

– Эти? Эти – да.

– А они продаются?

– Продаются.

– Какая цена?

– Цены еще нет. Они у нас идут с аукциона.

– Ага. Сегодня?

– Нет. Сегодня торг уже кончился. Завтра с пяти часов.

– А сейчас они не продаются?

– Нет. Завтра с пяти часов.

Так, сразу же, уйти от стульев было невозможно.

– Разрешите, – пролепетал Ипполит Матвеевич, – осмотреть. Можно?

Концессионеры долго рассматривали стулья, садились на них, смотрели для приличия и другие вещи. Воробьянинов сопел и все время подталкивал Остапа локтем.

– Молитесь на меня! – шептал Остап. – Молитесь, предводитель!»

Сама атмосфера аукциона впечатляла: «…в продажу поступала сначала обычная аукционная гиль и дичь: разрозненные гербовые сервизы, соусник, серебряный подстаканник, пейзаж художника Петунина, бисерный ридикюль, совершенно новая горелка от примуса, бюстик Наполеона, полотняные бюстгальтеры, гобелен «Охотник, стреляющий диких уток» и прочая галиматья.

Приходилось терпеть и ждать. Ждать было очень трудно: все стулья налицо; цель была близка, ее можно было достать рукой.

«А большой бы здесь начался переполох, – подумал Остап, оглядывая аукционную публику, – если бы они узнали, какой огурчик будет сегодня продаваться под видом этих стульев».

– Фигура, изображающая правосудие! – провозгласил аукционист. – Бронзовая. В полном порядке. Пять рублей. Кто больше? Шесть с полтиной, справа, в конце – семь. Восемь рублей в первом ряду, прямо. Второй раз, восемь рублей, прямо. Третий раз, в первом ряду, прямо.

К гражданину из первого ряда сейчас же понеслась девица с квитанцией для получения денег.

Стучал молоточек аукциониста. Продавались пепельницы из дворца, стекло баккара, пудреница фарфоровая.

Время тянулось мучительно.

– Бронзовый бюстик Александра Третьего. Может служить пресс-папье. Больше, кажется, ни на что не годен. Идет с предложенной цены бюстик Александра Третьего. В публике засмеялись.

– Купите, предводитель, – съязвил Остап, – вы, кажется, любите.

Ипполит Матвеевич не отводил глаз от стульев и молчал».

* * *

Впрочем, в скором времени пассаж снова сделался местом торговли, а не просветительства. А в окнах появились механические куклы во весь рост. Они дули в саксофоны, били в барабаны и играли на других модных в то время музыкальных инструментах.

Куклы представляли собой не что-нибудь, а полноценный джазовый оркестр.

Юрий же Нагибин сообщал: «Еще я помню страшного нищего на Петровке возле Пассажа, он совал прохожим культю обрубленной руки и, брызгая слюной, орал: „Родной, биржевик, подай герою всех войн и революций!“ Нэп был уже на исходе, и биржевики, настоящие и бывшие, испуганно совали опасному калеке рубли и трешки. Впрочем, так же поступали негоцианты и предприниматели, не имевшие к бирже никакого отношения. Сколько я себя помню, страх всегда правил свой безустанный бал».

Трудно себе представить, чего именно боялись эти бывшие биржевики. Что нищий настучит на них в ЧК? Вряд ли подобное было возможно.

Вероятно, страх был неосознанным, животным, и от этого страшным вдвойне.

Пытки «Кредитки»

Усадьба Раевских (Петровка, 12—16) сооружена в XVIII веке.

Рядом с пассажем – неожиданный для улицы Петровки классицизм. Но присмотришься – стены в пятнистую плитку, коринфские пилястры в так называемом «стиле ВДНХ». И таких несоответствий будет море разливанное.

И вправду, два столетия тому назад здесь красовалась усадьба Раевских с настоящим коринфским шестиколонником, но она не раз горела, перестраивалась и окончательный вариант обрела сравнительно недавно – в 1951 году.

Во времена дореволюционные главную часть усадьбы занимало так называемое Кредитное общество – банк, прославивший себя немыслимой нечистоплотностью. Одновременно в судопроизводстве находилось сразу несколько дел, связанных с этой организацией. А облапошенным московским обывателям только и оставалось, что утешать себя куплетами:

 
Много лет уже в «Кредитке»
Полный царствует хаос,
От нее лихие пытки
Москвичам терпеть пришлось!
 

Некоторые дела были мелкими, незаметными. Некоторые же, наоборот, воспринимались как сенсации. Газетчики отчитывались об одном из таких разбирательств: «Грандиозный Екатерининский зал едва в состоянии был вместить ту массу публики, нахлынувшей в зал суда 20 сентября к началу процесса заправил кредитного общества». «Билеты в места для публики брались нарасхват; заведующие их раздачею смотритель здания г. Добржанский и его помощник г. Иванов были буквально осаждаемы дамами, желавшими во что бы то ни стало присутствовать при последнем акте этого грандиозного процесса; появились прикладные стулья, но и они могли удовлетворить далеко не всех».

Адвокатом пострадавшей стороны (дочиста разоренной этим банком) был знаменитый юрист князь Урусов. Коллега А. Кони писал о нем: «Крупное лицо Урусова с ироническою складкою губ и выражением несколько высокомерной уверенности в себе не приковывало к себе особого внимания. Большее впечатление производил его голос, приятный высокий баритон, которым звучала размеренная, спокойная речь его с тонкими модуляциями. В его движениях и жестах сквозило, прежде всего, изысканное воспитание европейски-образованного человека. Даже ирония его, иногда жестокая и беспощадная, всегда вовлекалась в форму особенной вежливости. В самом разгаре судебных прений казалось, что он снисходит к своему противнику и с некоторой брезгливостью разворачивает и освещает по-своему скорбные или отталкивающие страницы дела».

Александр Иванович Урусов был в этот день на высоте. Не удивительно – ведь в свое время он и сам серьезно пострадал от деятельности «Кредитки».

Однако результат этого дела оказался одновременно и неожиданным, и предсказуемым. Руководителям «Кредитки» удалось, что называется, отмазаться.

* * *

Находились здесь и учреждения развлекательного толка. В первую очередь, конечно же, концертный зал, известный среди москвичей и петербуржцев как Кредитный. Во вторую – так называемый «Электрооптический театр». Газета «Московский листок» сообщала о нем: «Последние новости артистического искусства. Представления ежедневно с 12 часов дня до 12 часов вечера по разнообразной программе. Представления исполняются за исключением кинематографа не на экране, а на сцене действующими лицами с помощью электрических, механических, магнетических и автоматических многосложных аппаратов.

При театре оркестр бальной музыки и чайный буфет, вход в чайный буфет бесплатный. Цены местам: 75 коп., 50 коп., 35 коп., 15 коп.»

Во времена Японской войны театр проявил актуальность и заявил через газеты, что здесь «синематографом показывается русско-японская война на море».

В те времена синематограф уже полностью завоевал сердца московских обывателей, и не было необходимости для привлечения публики помимо, собственно, кинопоказа выпускать на сцену непонятных «действующих лиц», снабженных еще более таинственными «электрическими, механическими, магнетическими и автоматическими многосложными аппаратами».

* * *

Здесь же размещалась знаменитая газета под названием «Московский телеграф». Владимир Гиляровский вспоминал о ней в таких словах: «Первого января 1881 года в Москве вышла самая большая по размеру и, безусловно, самая интересная по статьям и информации газета «Московский телеграф».

Редактор-издатель ее был Игнатий Игнатьевич Родзевич.

Интересные сведения и даже целые статьи, появившиеся накануне в петербургских газетах, на другой день перепечатывались в Москве на сутки раньше других московских газет, так как «Московский телеграф» имел свой собственный телеграфный провод в Петербург…

В газете приняли участие лучшие литературные силы. Особенно читались фельетоны Д. Д. Минаева, пересыпавшего прозу стихами самого нецензурного по тому времени содержания.

Преобразование полиции, совершившееся тогда, Д. Д. Минаев отметил так:

 
Мы все надеждой занеслись —
Вот-вот пойдут у нас реформы.
И что же? Только дождались —
Городовые новой формы!
В письмах о Москве он писал:
Москва славна Тверскою,
Фискалом М. Н. К.
И нижнею губою
Актера Бурлака.
 

(Под фискалом М. Н. К., ясное дело, подразумевался Михаил Катков – А.М.)…

В этом же духе были статьи, фельетоны и корреспонденции, не щадившие никого».

В чем же было дело? Почему такое вольнодумство было, в принципе, возможно в официальной российской печати конца позапрошлого века? «Цензура ошалела и руками разводила, потому что, к великому ее удивлению, нагоняев пока из Петербурга не было, а ответа на цензорские донесения

о прегрешениях газеты Московским цензурным комитетом, во главе которого стоял драматург В. И. Родиславский, не получалось.

Говорили, что за И. И. Родзевичем стояло в Петербурге какое-то очень крупное лицо. Пошла газета в розницу, пошла подписка.

Особенно резки были статьи Виктора Александровича Гольцева, сделавшие с первых номеров газету популярной в университете: студенты зачитывались произведениями своего любимого профессора и обсуждали в своих кружках затронутые им вопросы».

Но, как говорится, не все коту масленица: ««Московские ведомости» то и дело писали доносы на радикальную газету, им вторило «Новое время» в Петербурге, и, наконец, уже после 1 марта 1881 года посыпались кары: то запретят розницу, то объявят предупреждение, а в следующем, 1882 году газету закрыли административной властью на шесть месяцев – с апреля до ноября. Но И. И. Родзевич был неисправим: с ноября газета стала выходить такой же, как и была, публика отозвалась, и подписка на 1883 год явилась блестящей.

Правительство наказало подписчиков: в марте месяце газету закрыли навсегда «за суждения, клонящиеся к восстановлению общественного мнения против основных начал нашего государственного строя и неверном освещении фактов о быте крестьян»».

Все встало на свои места.

* * *

После революции здесь разместилось множество новомодных и полезных, с точки зрения советской власти, учреждений – Музей социальной гигиены, Радиокомитет, Наркомат пищевой промышленности и, воспетая Ильфом и Петровым, вегетарианская столовая «Отдохни от мяса», в которой питались любители «фальшивого зайца».

Обращало на себя внимание ателье мод «Москвошвея». Здесь, прямо на улице, перед витриной играл струнный оркестр, и полуобнаженные девицы без всякого смущения демонстрировали моды.

Правда, в скором времени власти прикрыли эту практику. Не из-за девиц. Наоборот – из-за бесчисленных мужчин, которые, вместо того чтобы спокойно наблюдать за зрелищем, присматривая для своей возлюбленной пикантный сувенир, дурацки гоготали, грязно матерились, позволяли себе далеко не целомудренные жесты и иные непристойности.