Текст книги "Охота на труса"

– Вам плохо? Уважаемый! Что с вами?

Пещерчиков присел рядом с Чердаковым на корточки. Тот лежал распростертый и еле дышал. Вокруг начала собираться небольшая толпа.

– Вызовите врача, – скомандовал Пещерчиков и снова склонился над Чердаковым. – Что-нибудь с сердцем? – спросил он. – У вас есть лекарства?

Чердаков из последних сил скосил глаза на карман пиджака. Пещерчиков, красный от натуги на корточках и земноводный, как никогда, сунулся посмотреть, что там такое. Достал таблеточки. Чердаков захрипел и забулькал пеной. Пещерчиков вчитался в название.

– Не то, – чертыхнулся он. – Это от ослиного крика…

Он пошарил еще, нашел пузырек.

– А это от перебора копытами, – расстроился он и отбросил то и другое.

Лямко налетел коршуном. Он увидел только таблетки и пузырек, остальное его не заботило. Зажав их в кулак, он отскочил. На него посмотрели, но не тронули. Лямко отошел в сторонку и, обмирая от надежды, изучил добычу. После этого его объял мрак. Последний рывок, отнявший всякие силы, оказался напрасным. В пустой оболочке, которой он стал, разожглась холодная ярость. Это пламя сжигало сам вакуум.

Не помня себя, он горестно побрел прочь. На ходу с ожесточением отшвырнул таблетки и пузырек. Те плюхнулись в питательный раствор для клоунов-роботов. И тот через четыре секунды вскипел, затем улегся, и вокруг подиума установилась ровная, ничем не нарушаемая гладь. А от клоунов, которые тоже на миг застыли, распространилась сферическая волна.

– Так и знали, – сказали стоявшие в первом ряду, когда их накрыло.

– Так и знали, – подхватили задние, как только настал их черед.

И вскоре все, кто собрался в радиусе ста метров, поняли, что очень, очень давно, еще с рождения знали, что так и случится.

Выше, на пятом ярусе, умолк террорист.

– Гм, – произнес он потом и, как было сказано, сел.

Чуть ниже, на ярусе четвертом, выключился таймер.

Невидимая сфера дрогнула и немного расширилась. Какая-то пара, еще незатронутая, побежала к выходу, но из зоны покрытия выскочили две женщины и бросились вдогонку. Они неслись очень прямо, словно аршин проглотив – держали руки по швам и механически перебирали ногами. Обогнав беглецов и метнувшись наперерез, женщины ухватили их за локти и хором сказали:

– Вас ожидает местный совет. Телезрители увидят то, чего никогда не видели.

Они поволокли обоих обратно.

Сфера вновь колыхнулась и принялась разрастаться уже безостановочно. Клоуны-роботы сошли с подиума – Снегирь, Огурец и Пончик; малиновый, зеленый и желтый. Они не изменились, но изменились. Все поняли, что теперь они настоящие. Их истинное лицо всегда сохранялось, но было как бы подернуто незримой дымкой. Малиновый выпустил длинный бич и щелкнул. Желтый завертелся волчком. Зеленый начал подпрыгивать, как резиновый мяч. Волна набрала скорость и вышла за пределы Павильона, преображая все.

– Идет железный Тўрум-Дўрум, – вздохнула публика, стоявшая неподвижно.

На подиуме заклубился пар, имевший в себе нечто бессмысленное и тупое, но способное реагировать и произвольно мстительное. Оно могло отдавить ногу, сесть на детскую коляску и вызвать рак мозга.

Снаружи было уже помертвевшее небо, желтоватое в нижних слоях и бледно-сиреневое в верхних. Облака остановились. Тончайшее, наведенное смещение сути вещей на долю ангстрема распространялось теперь со сверхзвуковой скоростью. Тотальное преображение ползло от клоунов: стеной от одного, сферой от другого и скатертью от третьего.

© 2014—2015

Охота на труса

1

Затрапезный мужичонка жался к забору и опасливо посматривал на супротивный. Тамошние воротца были распахнуты настежь, и поравняться с ними предстояло через десять шагов. Он прошел пять, схватился за сердце и остановился.

Адаменко наблюдал за ним из верхнего окна соседнего дома. Наручная коробочка мигала красным огоньком. Адаменко удобно расположился у самовара и сосал из блюдца кирпичный чай. Работало радио, пела Анна Герман. «Надежда – мой компас земной, а удача – награда за смелость», – мысленно подпевал ей Адаменко, не спуская глаз с мужичонки.

Тот взял себя в руки и двинулся дальше. Вывеска, предупреждавшая о злой собаке, неумолимо приближалась. Адаменко шумно хлюпнул чаем. Он был плечист, поджар, с чеканным лицом и увесистой челюстью. Блюдце могло целиком погрузиться в его широкий рот. Чай выглядел неуместным мещанством, такими ртами хлебают виски из квадратных стаканов. Огонек перестал мигать и загорелся ровно.

Адаменко отдыхал на даче. У него случился редкий выходной день.

Мужичонка дошел до ворот. Он сжал кулаки и поднял ногу, чтобы сделать очередной шаг, но тут раздался свирепый лай, который слился с коротким щелчком лопнувшей цепи. Гигантская псина прыгнула в проем и бросилась на прохожего. Тот втиснулся в забор, как стоял, бочком. Разбрызгивая слюну и хрипя, псина взлетела над тракторной колеей и превратилась в толстый мохнатый снаряд. Зубы чавкнули, сомкнувшись на шее мужичонки. Мученик завизжал; животное упоенно зарычало, мотаясь все целиком и терзая живое мясо.

Адаменко размеренно кивал, отбивая ногою такт. Было непонятно, кому он аккомпанирует – певице или собаке.

Мужичонка рухнул в грязь. Псина выхватила из его шеи кровавый шмат.

– Поделом, – буркнул Адаменко.

Восьмерка по десятибалльной шкале. Через пару месяцев набралась бы и вся десятка.

Из ворот выбежали люди с баграми и палками. Собака завизжала и прянула прочь, мужичонка дергался в колее. Кровь лупила фонтаном. Какой-то детина присел на корточки и попытался прижать артерию. Адаменко даже издалека было видно, что он делает это неправильно и попросту тычет ладонью в шею вместо того, чтобы надавить тремя пальцами и притиснуть сосуд к поперечному отростку шестого шейного позвонка.

Мужичонка быстро затих. Адаменко покосился на коробочку: огонек погас. Он потянулся к самовару, подставил чашку и отвернул краник. Стопка блинов уменьшилась втрое. Он сам не заметил, как уплел.

– Маруся! – заорал Адаменко. – Мойся, да пошевеливайся!

В дверях нарисовалась белая баба с глупым лицом и кроткой улыбкой. Нечасто имея досуг, Адаменко предпочитал отдыхать в условиях домостроя.

2

Маршрутка мчалась к дорожной развязке. Михаил Павлович вцепился в сиденье.

Дело было на выезде из города. Водители на этой трассе обосновались свои, родные славяне, и говорить о диких, недавно спустившихся с гор чабанах не приходилось. Михаил Павлович подозревал, что лучше бы чабаны. Промыкавшись на окраине в пробках, маршрутки под управлением русских людей, любителей быстрой езды на птицах и тройках, обретали крылья, когда вылетали на областные просторы. Случалось, что они буквально отрывались от земли, и это не было фигурой речи. Михаил Павлович отчаянно трусил. Особенно он боялся развязок, а этой, которая уже маячила впереди – пуще прочих. Он думал о смерти. Одно дело – столкнуться с фурой на земле и раскататься в блин, другое – лететь с моста, имея время на размышления. Самолеты он, разумеется, ненавидел. И поезда. В тех редких случаях, когда ему приходилось летать или томиться в купе, он кушал горсть снотворного, от которой околел бы и слон, потому что ручища была огого, но Михаил Павлович едва засыпал и тревожно метался либо на полке, либо в кресле.

В минуты ужаса Михаил Павлович, будучи человеком тучным и расположенным к диабету, особенно сильно потел. От него расходился удушливый кисловатый смрад с отвратительным мускусным оттенком. Развязка приближалась в прямом и переносном смысле. Маршрутку подбросило на ухабе, и Михаил Павлович позеленел лицом. Его флюиды были настолько сильны, что сидевшая впереди женщина оторвалась от книги и оглянулась. Он потупился. Смотреть в окно было невыносимо.

У пассажира, расположившегося через проход, замигала красная лампочка на черной коробочке. Этот человек сильно смахивал на матерого агента из кино: черный костюм, темные очки, плотно сжатые губы и в целом невыразительное лицо. У него была простая и вполне комитетская фамилия: Ткачев. Он плохо сочетался с маршруткой. Он был бы уместен за рулем казенного автомобиля с тонированными стеклами. Ткачеву не раз выговаривали за шпионский вид, но он, переодевшись однократно, вновь принимался за старое. Он считался ценным работником, и на него махнули рукой.

В рукаве у Ткачева скрывался маленький пистолет, плевавшийся ядом.

Маршрутку тряхнуло, и огонек стал ровным. Девять баллов.

Ткачев вскинул руку, как бы смотря на часы. Все произошло бесшумно. Голова Михаила Павловича упала на грудь. Смердеть он не перестал, но нагнетание волн прекратилось.

Маршрутка, рассекая воздух и чуть касаясь земли, взлетела на мост. Через пару секунд начался спуск. Ткачев поднялся и подошел к выходу.

– На съезде, – сказал он.

Вскоре он вышел, громыхнул дверью и проводил машину взглядом. Затем извлек телефон и лаконично отчитался. Мимо прошагала чопорная ворона. Озорства ради, хотя это было не в его правилах, Ткачев навел на нее коробочку. Лампочка не зажглась.

– Будьте как птицы небесные, – кивнул Ткачев.

3

Улита Куевна заперла дверь и спустилась по лестнице. На улице она расправила зонт и чинно поплыла к автобусной остановке, но очень скоро замедлила шаг, а потом и вовсе остановилось. На мучнистом лице написалась тревога. Улита Куевна раздосадованно поморщилась. Немного постояв, она развернулась и быстро пошла обратно. Скорее даже поплыла, потому что комплекцией напоминала дредноут. Нарумяненные щеки пылали, как у чахоточной барышни. Нелепая черная шляпка с фиолетовым цветком подпрыгивала в такт. Все, что было бархатного в Улите Куевне, встопорщилось дыбом.

Взлетев по лестнице, сколь позволяли габариты, Улита Куевна ворвалась в квартиру и бросилась проверять утюг и газ. Все было выключено. Тогда она встала посреди комнаты и семь раз подпрыгнула. Затем щелкнула пальцами. Трижды громко произнесла: все хорошо. Прошлась по комнатам, оглаживая все подряд и стуча по дереву. Остановилась перед зеркалом, так было нужно после каждого возвращения, иначе случится беда. Шмыгнула носом, кашлянула. Захватив зонт, снова вышла на лестницу заперла и несколько раз подергала дверь. Облегченно вздохнув, Улита Куевна вторично попыталась дойти до парикмахерской.

Но газовый кран паршиво отпечатался в ее памяти. Оттиск получился бледным и мелким. Может быть, она шевельнула этот кран, когда проверяла. Улита Куевна постаралась себя убедить, что это чистые домыслы. Ей удалось пройти метров сто, но кран разрастался в воображении, а руки пришли в беспокойство и начали зудеть. Зонт мотался, шляпка покрылась крупными каплями дождя. Улита Куевна грязно выругалась. Она прокляла себя и запретила возвращаться. Черный вентиль погрузился чуть глубже и замер на границе бессознательного. Сердце застучало, как лотерейный барабан. Она продолжила путь, надеясь, что поездка в автобусе отвлечет ее от неизбежного пикового туза.

Лазарев шагнул ей навстречу.

Улита Куевна жила в кирпичной высотке. Кирпич опаснее панели. При взрыве бытового газа случится обвал, в котором не будет спасительных пустот.

Прибор показал десять баллов. Лазарев не знал адреса Улиты Куевны и не старался понять, какая грозит катастрофа. Может быть, газ. А может быть, что-то на улице. Какая-нибудь авария. Водитель уснет и врежется в остановку, где будет стоять Улита Куевна, окруженная еще десятком людей.

Он прицелился под шляпку. Улита Куевна была так поглощена фантазиями о кране, что не успела понять, чем он занят. Она грузно повалилась на тротуар, зонт откатился, шляпка слетела. Цветок вдруг показался Лазареву очень ярким, будто брошенным на могилу.

4

– Докладывайтесь, – Адаменко грузно опустился за стол.

Кабинет был убог. Тесная прокуренная конура, школьные столы, школьная же доска, умирающий фикус, горбатый паркет. На стене – карта мира и чуть побольше – области. Все это было маскировкой. Для тренировок их группа имела тренажеры, каких не сыщешь ни в Америке, ни в Японии; командный пункт находился в бетонном бункере, а денег для них не жалели. Но все рабочие встречи происходили в невзрачном домике, по которому плакал капитальный ремонт. Так было проще и удобнее. Случайный человек, окажись он здесь, хотя это полностью исключалось, никогда бы и не подумал, что угодил в совещательную комнату Отряда «БейСС». Звучное название, придуманное Адаменко, расшифровывалось некрасиво: «Бей ссыкунов».

Подразделение было малочисленным в силу секретности и новизны дела.

Неловко поднялся Лазарев. В отличие от грозных товарищей, он был похож на худосочного айтишника.

– Десятка, женщина лет пятидесяти, судя по внешности – с большой придурью, положил на углу Ленина и Корытникова, проблем не возникло, расход материала – один боеприпас.

Адаменко кивнул Ткачеву. Этот встал плавно, как хорошо смазанный киборг.

– Мужчина лет сорока, – отчеканил он. – Сто девятая маршрутка, на подъезде к южной развязке. Девятка плюс запредельная органолептика. Расход материала – один боеприпас, проблем не возникло.

Адаменко махнул обоим, чтобы сели.

– А я, представьте, отдыхал, – усмехнулся он, что бывало с ним крайне редко.

Ткачев и Лазарев приготовились услышать нечто забавное.

– Сижу, пью чай, подметаю блины. Вдруг машинка раз – и зажглась! Смотрю в окно, а там крадется какой-то хер, боится собаки в соседнем доме. Перепугался так, что лучше бы в штаны наложил. Она, понятно, и сорвалась! Порвала в лоскуты. Я потом переговорил с хозяином – тот диву давался, цепь была прочная. Как она, дескать, лопнула? Ну, я не стал объяснять…

Ткачев и Лазарев понимающе хмыкнули.

Их деятельность опиралась на выдающееся научное открытие: человек, который отчаянно чего-то боится, притягивает беду. Не то чтобы даже открытие, это знали давно, однако статистику собрали только недавно и убедились, что это именно так. Секретная государственная программа подразумевала оснащение всех транспортных средств черными ящиками наподобие самолетных со встроенными регистраторами мозгового излучения. Академик, расшифровавший волновые паттерны страха и паники, получил орден. После анализа сотен катастроф достоверно установили, что во всех случаях на борту или в салоне находился кто-то один, настолько трусивший, что делал катастрофу неизбежной. Как именно и откуда притягивалась беда, оставалось неясным, но данных хватило для создания сети профилактических подразделений «БейСС». Вооруженные датчиками, его бойцы разъезжали по городам и весям, вылавливая трусов и паникеров. После их вмешательства эксперты, не имея повода подумать о худшем, диагностировали смерть от естественных причин. Она такой и бывала, потому что остановка сердца есть остановка сердца.

Адаменко замолчал.

– Как там Шмерц? – спросил он вдруг.

– Хуже ему, товарищ капитан, – ответил Лазарев. – Липкая зараза. Пожирает его заживо.

– Снесите ему апельсинов, что ли, – буркнул Адаменко.

5

Страхи заразны. Лейтенант Шмерц посмеивался над этим и знай отмахивался, но зря. Беда стряслась на борту самолета, куда его отрядили сопровождать нервного типа, который уже в здании аэровокзала выдавал шестерку.

Шмерц был высок, румян и статен; соломенные волосы, натуральный загар, белоснежные зубы, широкие плечи. Он словно сошел с физкультурного плаката. Простой, как три рубля, Шмерц ничего не боялся и никогда не унывал. Он не ведал сомнений, и расправлялся с опасными элементами настолько непринужденно, что ежился даже непрошибаемый Ткачев. Шмерц обладал богатырским здоровьем, гнул подковы и забивал молодых бычков одним ударом в рогатое лбище из чисто спортивного интереса. В нем не было ни грана лукавства, он был предельно честен со всеми, всегда готовый подставить плечо, голову и ногу. Ему хотелось дружить со всеми, но его сторонились. Детская непосредственность Шмерца внушала некоторую тревогу.

В самолете выстрелить нелегко, а деваться было некуда. На взлете прибор зашкалило. Шмерцу пришлось пойти на тесный контакт. Дослав ядовитый патрон отсроченного, пятиминутного действия, он встал и вышел в проход, как бы желая размяться. Широко потянулся, зевнул, не спуская глаз с проблемного пассажира. Тот сгорбился в кресле. Спасибо, что не возле окна, не нужно тянуться. На коленях мелко подрагивала газета. Шмерц решил, что ею-то и воспользуется.

С широкой улыбкой он подошел к изнемогавшему от страха крысенышу и спросил, не одолжит ли он эту газету на десять минут – все равно не читает.

– Пожалуйста! – подскочил тот, обрадованный возможностью отвлечься.

На кончике носа у него повисла капля – то ли сопелька, то ли слезка.

– Волнуетесь? – участливо шепнул Шмерц.

Из рукава пшикнуло. Пассажир ничего не почувствовал. Через пять минут он умрет, и остается надеяться, что не успеет добояться до авиакатастрофы.

– Ничего не могу с собой поделать! – вымученно хохотнул крысеныш. – Каждый раз зарекаюсь летать, но потом все сглаживается, забывается…. до следующего полета.

– Скоро все кончится, – пообещал ему Шмерц.

Пятью минутами позже пассажир перестал подавать признаки жизни. Сосед ничего не заметил, он спал, как и положено нормальному человеку. Но Шмерца точило странное чувство. Напоследок он зачем-то заглянул крысенышу в глаза. Там горела робкая надежда. Но не только. Что-то еще. И это нечто перетекло в Шмерца. Впрочем, он выкинул эту глупость из головы и тоже заснул здоровым сном, а пробудился уже под посадочные рукоплескания публики.

Адаменко первым заметил неладное, как и положено командиру. Шмерц перестал улыбаться и выглядел озабоченным, а то и виноватым. Подождав пару дней, Адаменко прямо спросил, что случилось. Шмерц не умел юлить. Сгорая от стыда, он признался, что да, в нем поселился неукротимый страх перед пауками.

Эта мелкая неприятность была, однако, событием беспрецедентным и чрезвычайным. Адаменко немедленно отправил Шмерца в карантин. Бойцы отряда «БейСС» имели право испытывать естественный страх в боевых столкновениях и в случае прямой угрозы для жизни. Им не было чуждо ничто человеческое. Но это праведное чувство не имело никакого отношения к нелепым фобиям. Было ясно, что Шмерц подцепил какую-то гадость.

Его отправили в секретную ведомственную больницу без номера и адреса, которая находилась в цветущем пригороде и скромно пряталась в окружении вишен, яблонь и сиреневых кустов. Там лечились диверсанты и ликвидаторы, особые порученцы с подписками о неразглашении; герои химических, бактериологических и радиационных очагов, неизвестных широкой общественности. Сотрудник отряда «БейСС» угодил в это место впервые. Шмерца положили в бокс, отгородив от других пациентов нервно-психиатрического отделения. Ему поставили диагноз арахнофобии – боязни пауков.

Это было только начало.

6

На свете есть много фобий. Если на то пошло, не существует ни одной вещи, ни одного события и даже фантазии, которые не способны породить страх и даже пещерный ужас. Несчастный отлично понимает, насколько не прав. Шмерц прекрасно знал, что в пауках нет ничего страшного – во всяком случае, в местных резидентах средней полосы. Мало того: он хорошо помнил недавние времена, когда совершенно о них не думал, а если вдруг замечал, то относился с симпатией, а одного, помнится, даже откармливал мухами, которых именовал «говядами». Но все это не помогало. Мимолетного представления о пауке хватало, чтобы он задрожал и увлажнился во всех положенных местах.

Специально приглашенный и глубоко засекреченный консультант Иван Миронович Греммо, светило нейрофизиологии и нейрохирургии, неплохо разбирался и в психологии. Он взялся за дело по старинке, применив метод последовательной аппроксимации. Шмерца начали заново приучать к паукам. План был такой: сперва он привыкнет к изображениям, потом успокоится в присутствии живых, а дальше, глядишь, и потрогает, а то и съест. Шмерц с грехом пополам примирился с картинками, но неожиданно испугался самого Греммо. Точнее, его белого халата. Никто не успел оглянуться, как он уже боялся всех поголовно. К нему перестали ходить в халатах, а Греммо выразил желание порыться в его черепной коробке руками, но получил категорический отказ.

Стоило отменить халаты, как Шмерцу примстилось, что у него грязные руки. Он принялся мыть их. Он мыл их с утра до вечера, пока ему не перекрыли стояк. Тогда он испугался вороны, которая прилетела на окно.

– Он совсем спятил, – доложили Адаменко.

– А сколько по шкале?

– Уверенная десятка. Но он изолирован и не опасен для окружающих.

– Ну да, конечно. А потом в здание угодит метеор.

– Это даже не производственная травма, – возразили ему. – Это боевое ранение. Мы не можем так поступить с героем.

– Оставьте ваши сантименты! – рыкнул Адаменко.

Но он и сам не хотел крайностей. Ему казалось, что надежда еще не угасла.

Так оно было или нет, но фобии посыпались на Шмерца, как из рога изобилия. Он начал бояться темноты, солнца, сифилиса и прочих болезней, шума, тишины, прикосновений, одиночества и тайного гомосексуализма. «Полно вам, голубчик», – нашептывал Греммо, подражая старинным литературным врачам. Шмерц лежал неподвижно и смотрел в потолок, которого тоже начинал побаиваться.

– Придется комиссовать, – развел руками главврач.

– Чепуху мелете, – отрезал Адаменко. – Вам отлично известно, что это значит по нашим правилам. Пусть лежит. Я подам рапорт.

7

– Я же говорил, что надо валить их, – тихо произнес Лазарев.

– Молчать, суки!

Лазарев послушно затих на полу, лежа на животе и положив на затылок руки. Ткачев растянулся рядом. Посетители банка тоже не подавали признаков жизни.

Двое громил в масках принимали у кассирши наличность. Третий поигрывал гранатой. Лазарев покосился на пожилую пару, уткнувшуюся лицами в пол. Эти двое боялись на пару, и Ткачев отказался гасить их на месте. Он резонно заявил, что это будет выглядеть подозрительно. А Лазарев видя десятку, считал, что стоит рискнуть. Несчастье могло случиться в любой момент – пожар, обрушение или взрыв. Оказалось, что предстоит ограбление. Пожилая чета явилась за пенсией и, видно, отчаянно боялась грабителей. Тем и накликала. Лазарев и Ткачев ни разу не сталкивались с так называемым «безумием на двоих», когда супруги сходят с ума совместно и уже невозможно понять, кто виноват. Ткачев предложил проследить старичков до квартиры и уже там обеспечить утечку газа или нечто подобное, не вызывающее лишних вопросов. Но тут ворвались эти уроды и положили общество на пол.

Ткачев и Лазарев могли убить их движением пальца, да не смели раскрыться.

Бандиты выбежали на улицу. Взревел мотор, взвизгнули шины. За пуленепробиваемым стеклом разразилась истерика. Клиенты робко поднимали головы и озирались. Самые смелые уже встали на четвереньки. Пожилая чета лежала неподвижно.

Лазарев выпрямился, отряхнулся, подошел, нагнулся. Тронул дедушку за плечо, перевернул.

– Наша помощь не понадобилась, – сказал он Ткачеву. – Сами преставились.

– Все бы так, – кивнул тот.

Они покинули отделение банка, будучи сильно на взводе. Ни капли не испугавшись – это исключалось по определению, – оба пришли в сильное бешенство из-за бессилия перед заурядными уголовниками. Зашли в трактир.

Лазарев и Ткачев, хотя и были разительно не похожи друг на друга, отлично сработались и даже сдружились, насколько позволяла служба. Взяв по сто пятьдесят и салат, они устроились в дальнем углу.

– Слышал про спутник? – спросил Лазарев, выдыхая и морщась, но больше для виду.

– Слышал, – кивнул Ткачев. – Скоро должны объявить.

– Жди пополнения. И серьезного. Прикинь, сколько таких по стране, вроде этих старичков.

– Всякая шушера попрет в ликвидаторы, – угрюмо ответил Ткачев.

– Это точно. – Лазарев подцепил что-то съедобное в майонезе, сунул в рот. – Давно хотел спросить: ты знаешь, что Адаменко носит в ладанке сухое дерьмо? Говорят, что это отцовское. Несчастный случай на охоте. Пошел на медведя, а тот на дыбы. Он струсил и наложил в штаны, а медведь его заломал. И Адаменко носит этот кал как память о страхе, чтобы не допускать…

Ткачев долго молчал.

– Не отцовское, а людоедово, – уронил он наконец. – Жена у него была. Маньяков боялась страшно. Ну, и притянула одного своими страхами. Маньяк ее похитил, растерзал и сожрал. Адаменко вломился к нему, да поздно. Сутки продержал на мушке, пока съеденное не полезло наружу. Это память, да.

8

Спутник, которым интересовался Лазарев, был военного назначения. Его вывели на орбиту через четыре дня. Он был дополнительно оснащен супердатчиком биоволн, который ловил сигналы опасного страха на огромной территории, по сути накрывая гигантским зонтиком половину земного шара за раз. Невидимая лапа делала пассы, как бы поглаживая планету и чутко впитывая легчайшие уколы ужаса. Еще через сутки были обработаны первые данные, и Адаменко созвал совещание.

– Аппарат очень мощный, – заговорил он, не утруждаясь вступлением. – Тысячи очагов. Наша структура неизбежно разбухнет, как на дрожжах, и я боюсь, что эти дрожжи полетят в нужник. Но мы солдаты, наше дело исполнять приказы. Наш отряд – старейший и опытнейший в стране. Он не будет усилен, так нам предстоит выполнить задание чрезвычайной важности.

Ткачев сидел неподвижно, как аршин проглотил. Лазарев преданно кивал каждому слову.

Адаменко озабоченно поерзал за столом. Даже ему было не по себе от новости, которую он изготовился сообщить.

– Аппарат оборудован новой шкалой, – проговорил он медленно. – Не десятичной, а сразу сотенной.

Ткачев остался невозмутимым. Лазарев вытаращил глаза.

– Сотенной? Но зачем? Так не бывает!

– Представьте себе, бывает. Спутник зафиксировал очаг смертельного ужаса, который находится на территории нашей страны. Это сущая глухомань. Не тайга, но почти. Мы никогда там не работали. Вот здесь…

Адаменко подошел к новой, отечественной карте и ткнул пальцем в середку.

– Смету составлю к вечеру, – снова кивнул Лазарев. – Выехать можно завтра.

– Не гони лошадей, – поморщился Адаменко. – Знаешь, сколько там по шкале?

Тот помотал головой и нахмурился.

– Девяносто четыре фон, а если источник активен – зашкаливает.

Послышался щелчок. Это у Ткачева отвалилась челюсть.

– Не может быть, – выдавил из себя Лазарев.

– Я тоже так сказал. Но со специалистами не поспоришь. Я запросил подробную информацию об этом месте. Это скит. В нем обитает некий Христофор, к которому стекается народ. Дикое место, добраться туда от областного центра можно только по одноколейке. Там ходит какой-то несерьезный поезд, который называют «подкидышем». Утром и вечером, до поселка. Дальше пешком. Дорог никаких. От этого скита прет такая жуть, что звездам страшно. Когда был выброс, то со спутником на восемь минут пропала связь.

– Чего же он боится? – потрясенно спросил Лазарев.

– Думаю, что Господа Бога, – развел руками командир. – Вы понимаете, что он может накликать своими страхами? Правильно. Конец света. Кроме того, он срывает секретную государственную программу радости по поводу неизбежного Апокалипсиса. Все пойдет насмарку, колоссальные средства будут израсходованы впустую. Потому что это не тот Апокалипсис.

Воцарилось молчание.

– Не знаю, – сказал наконец Ткачев и снял солнцезащитные очки. Харизма киллера международного класса разлетелась вдребезги. За очками прятались маленькие, поросячьи глазки. Хуже того: они светились наивным младенческим любопытством. – Это какие-то чудеса. Возможны самые разные неожиданности.

– Поедете через неделю, – подвел черту Адаменко. – Действуйте по обстановке. Не суйтесь, не зная броду, но если получится – ликвидируйте и немедленно доложите.

Он вроде бы закончил, но у него явно вертелось на языке что-то еще, и Лазарев с Ткачевым остались сидеть. Адаменко крякнул.

– Говорят, что он киноцефал, – сказал он нехотя. – Но не всегда, а время от времени, в минуты особого просветления, которое сочетается с преображением.

– Кто-кто? – переспросил Ткачев.

– Песьеголовец.

9

Шмерц лежал на полу. Его перевели в палату для буйных и депрессивных, где не было никакой мебели – только мягкие подушки, которые выстилали стены, пол и потолок. Да и кровати Шмерц успел испугаться. Он понимал, что в ней нет ничего страшного, но все равно стал бояться.

Доктор Греммо, одетый в противочумный костюм, стоял, прислонившись к стенке и скрестив на груди руки. Костюм понадобился, потому что Шмерц опасался микробов. Шмерц свернулся калачиком, и было непонятно, слушает он или блуждает в своем королевстве ужасов.

– Вы слышите меня, Шмерц? – окликнул его Греммо. – Позвольте узнать, о чем вы думаете?

– Я представляю себе большую трубу, – глухо отозвался Шмерц. – По ней течет страх. Великий, вселенский страх. Наверное, Божий. И некоторые люди к ней подключаются.

– Делают врезки, что ли? Как в нефтяную?

– Может быть. Я что-то вроде патрубка.

– Божий патрубок, – вздохнул Греммо и почесал было нос, но не позволила маска. – Плохо ваше дело, Шмерц. У вас развилась панфобия. Вы знаете, что это такое?

– Нет, но догадался. Наверное, это боязнь всего.

– Правильно. Не понимаю, как вас приняли в «БейСС». Такого труса еще поискать.

У Греммо давно сложился коварный план, но он притворялся, будто утратил всякую надежду. Пациенты склонны сопротивляться психотерапии. Они адаптированы, хотя и патологически. Как ни странно, им довольно уютно в своей болезни. Любая лечебная разадаптация, предпринятая с самыми благими намерениями, встречается в штыки. Шмерц не должен заподозрить, что его лечат.

– Я заразился, – процедил Шмерц. – Сколько можно повторять? Этот полоумный внушил мне какую-то гадость. Подключил к Божьей трубе…

– Я вам сочувствую и просто дружески подначиваю вас, – утешил его Греммо. – Не отчаивайтесь. Знаете, ваш случай еще не самый тяжелый. – Он как бы задумался. – Был у меня пациент, который действительно всех перещеголял. Ни за что не догадаетесь, чего он боялся.

Шмерц развернулся из положения калача и превратился в рогалик. Он жалобно уставился на ученого.

– Чего? – выдохнул он.

– Бояться. Он боялся бояться, то есть фобий. У него развилась фобофобия. Понимаете? Страх перед фобиями вообще. Заразнее беды не придумаешь.

Шмерц помолчал.

– Почему же беда? – осторожно спросил он. – Это же здорово.

– Не настолько, как вам кажется. Это все-таки фобия, то есть страх. Человек постоянно боится чего-нибудь испугаться. Ужас перед испугом занимает все его помыслы. У него размякают кости, по членам растекается тошнотворное тепло. Он не может пошевелиться. Ему невыносим белый свет, потому что там может найтись что-нибудь страшное. Он смыкает веки. По телу разливается тяжесть… Он засыпает, предпочитая забыться и не думать. Вот так. Примерьте-ка это на себя. Глаза закрылись, вы расслаблены, внутри замирает всякая жизнь…

Шмерц перестал двигаться и даже, с первого взгляда, дышать.