Текст книги "Охота на труса"

Муль

– Дайте я объясню, – сказала Фарфакова. – Мой муж купил огромную картину в тяжеленной раме. Абстракцию. Очень дорогую. И повесил ее над нашей кроватью. Что там нарисовано – бог его знает, я и спрашивать не стала. Он в этом сам ничего не соображает.

Она поерзала в глубоком кресле и пухлой рукой потерла голову. Два дюжих молодца терпеливо смотрели на нее из-за массивного стола.

– Вот она и упала, эта абстракция. Прямо мне по голове. Меня скорая увезла. И мне вырезали косточку, и еще кусочек чего-то вынули изнутри. Наверное, мозг.

Молодцы переглянулись. Фарфакова смущенно гоготнула и сразу стала похожа на всю породу немолодых бухгалтерш, которые треснули за праздничным столом водочки и пустились шутить.

– А потом мне стало сниться. Вы, мальчики, не представляете, какие начались чудеса. Мне все вдруг стало понятно.

– Картина? – спросил один амбал.

– Не только картина, а вообще все. – Фарфакова раскраснелась. – Мне стал понятен целый мир! Вселенная, космос! И ясно абсолютно все, до последнего атома!

Судя по внезапному красноречию и расширению словарного запаса, она не врала.

– Вообразите такие тонкие нити, – продолжила Фарфакова. – Ну, знаете, которыми режут сыр, почти невидимые, но с очень широким спектром нарезания…

– Простите? – переспросил второй богатырь. – Вы «спектр» сказали?…

– Понимаете, этими нитями нарезался весь мир. На такие же тонкие ломтики и во всех направлениях – налево, направо, наискосок, вниз и вверх! – Она принялась увлеченно жестикулировать. – Вот так, так, так! Эти нити нарезали все подряд: дома и улицы, лес, музыку, еду, переезды тети Зины, вечерние новости, военные марши, книги и звезды! Не только вещи, но и мысли, и события, и явления! И злополучную абстракцию тоже! Крест-накрест иногда! – Фарфакова перевела дух. – Но это были не просто нити, – зловеще и загадочно доложила она. – Это были слова. Точнее, одно слово. Я не знаю, как передать… Нить, которая режет сыр, и в то же время слово. Всегда одно. И этим словом-нитью нарезался весь мир. И в нем заключался главный смысл всего.

– Что же это за слово? – хором спросили молодцы.

– Муль, – ответила Фарфакова. – Это тайное слово мира и ответ на все вопросы. Каждая нить это Муль. Все, что она рассекает, тоже складывается в Муль. Из многих Мулей. Их миллиарды.

– Не знаю такого слова, – пожал плечами один.

– Конечно, вы его не знаете, – криво улыбнулась Фарфакова. – Это фамилия моего мужа. Это он Муль.

– Так почему же вы его заказываете, если он так важен? Зачем его убивать, если в нем столько смысла?

– Да наплевать мне на смысл, – набычилась она. – Он молодую завел. Убейте его, я заплачу. Он купил эту абстракцию, чтобы любиться под нею с молодой. Ой, с молодой! – завыла Фарфакова.

Молодцы сверлили Фарфакову суровыми взглядами. Один скрестил на груди руки так, что чуть не лопнул пиджак; второй барабанил пальцами по столешнице.

– Обратного хода не будет, – предупредил наконец первый.

– И не надо. Сделайте, мальчики, и сразу будет полный расчет.

– Дайте фотографию и адрес.

– Одну минуточку, – засуетилась Фарфакова и полезла в сумочку. – Сейчас, сейчас. Вот она. Вот он, Муль. Будь он проклят.

– Хорошо, – кивнул амбал. – Можете идти. Мы с вами свяжемся.

Когда Фарфакова ушла, богатыри со вздохом встали из-за стола и заглянули в смежную комнату. Там на краю дивана сидел бледный, как смерть, Муль.

– Все слышали? – усмехнулся тот, что был в пиджаке. – Сделаем так. Сейчас мы обольем вас красной краской и сфотографируем в луже крови. А вашу супругу возьмем в момент передачи денег. Вопросы есть?

– Нет, – пролепетал Муль.

– Слава богу. И мой вам совет: с абстракциями развлекайтесь сколько хотите, но будьте аккуратны с конкретикой.

© июль 2015

Шипы и бутоны

Снилось ему, что владеет он трубкой с отравленными шипами и вроде бы продает ее, останавливая прохожих и расписывая достоинства оной. Заступил он дорогу и мамаше с коляской, где сидел полугодовалый младенец; мамаша сморозила что-то язвительное, и он в театральном негодовании дунул так, что шипы разлетелись тучей. Иные попадали, один вонзился малышу в щеку. Он – не малыш – нелепо заплясал, вскидывая ноги, чтобы отвлечь внимание от шипа; украдкой выдернул его, потрясенный младенец завыл, он же заторопился прочь и убежал далеко, плюнув на заработок. Через четыре квартала повернул назад, услышал дикий вой, уже не младенческий – родительский. Краем глаза увидел, как малыша несут в амбулаторию; ножка болталась.

Проснулся в холодном поту. Жена сочно храпела. Посидел на краю постели, перекурил; встал и задал корм животине, рассеянно промыл глаза и опрокинул стопку. Для кого-то день, может быть, и пропал, если выпил с утра, а для него – состоялся.

«Это ведь страшное злодеяние, – подумал он. – Мало ли, что во сне, спал-то я сам. Это вылезло из меня! Сон – такая же действительность, как бодрствование. Подсудно ли такое преступление? Чисто теоретически?»

Бригадир почесал в затылке. И тут же ударил себя по лбу: школьники! Вот и ответ. Дети. Он думал о них накануне. Ответ, конечно, половинчатый, он совершенно не объясняет, с чего это вдруг разверзлись адские бездны, откуда высунулось внутреннее чудовище бригадира. Чем ему досадили школьники? Вроде ничем. Обычная экскурсия, профориентация, знакомство с производством, выбор путевки в жизнь, соприкосновение с обыденным и скучным, но почетным трудом.

Животина пришла и принялась чесаться-ластиться.

– Отвянь, Бородуля, – рассеянно произнес бригадир и поскреб у нее за ухом желтым от никотина пальцем. Жена зачмокала всем подряд и повернулась на другой бок.

Сон побледнел, стал плоским и начал отъезжать в тот молочный туман, где скрывается архив сновидений. Бригадир оделся и вышел из дома.

Старенькая «лада» с грехом пополам довезла его до консервного завода. Бригадир заглянул сначала в администрацию.

– По соточке? – предложил зам.

– Давай, – не стал упрямиться тот, уже напрочь забыв про сон. Садиться не стал.

– К тебе сегодня детишки пожалуют, – сказал зам. – Поаккуратнее с ними.

– Помню. Чего вдруг церемонии?

– Так они дефективные. Из специнтерната.

– Слабоумные, что ли?

– Разные. Не семи пядей, конечно. Придется выбирать выражения.

– А зачем же их на завод? Что они тут забыли?

– Надо же чем-то занять, – пожал плечами зам.

– Мне никто не сказал, – засопел бригадир. – Я же не гувернантка-француженка.

– Теперь сказали. Возьми, зажуй.

Тот отмахнулся и вышел. У себя в кабинете надел чистый белый халат и белую пилотку. Немного подумав, распустил галстук и расстегнул ворот. За окном заурчал двигатель, и бригадир, выглянув, увидел экскурсионный автобус. Начали выходить школьники. Детвора как детвора, подумал бригадир. С виду и не скажешь, что того-с. Тем неприятнее и страшнее. Что-то съехало в бошках на миллиметр, и вот уже не совсем люди. Наука еще не умеет распознавать такие мелкие нарушения, но скоро насобачится, и ничего подобного уже не родится. Бригадир подумал, что смотрит на проросшие клубни, уже не пригодные в пищу. Вот если бы раньше сварить, то был бы толк. «Однако их выдрессировали», – с удовольствием оценил он, глядя на ровный строй. Он, как и многие, побаивался таких, неотличимых от нормальных. С одной стороны, ничего особенного не сделают – ну, скажут гадость, плюнут или бросят говном. Могут и голову проломить, но здесь им этого не позволят. А с другой – боязно прикоснуться, как к заразным. И как им объяснять? Они же умственно отсталые и не знают нужных слов.

– Не все, – успокоил бригадира тутор. – Есть просто отморозки.

Это было ясно по его виду. Тутор был так могуч, что на нем лопался спортивный костюм. «А сам-то ты из которых?» – подумал бригадир, глядя на его низкий лоб и лошадиную челюсть.

Тутор показал ему шокер.

– Не извольте беспокоиться.

– Тогда ведите их в приемник, – сказал бригадир. – Это правый ангар. Узнаете по запаху. Я сейчас приду.

Когда он явился, воспитанники уже вовсю глазели на скот. Там было на что посмотреть. Диковинные существа стояли в загоне так плотно, что могли лишь похрюкивать. Они были самой разной окраски, для которой не всегда имелось название. Условно чалые, гнедые, вороные и просто розовые, как поросята; в больших лепехах-пятнах и мелкую крапину, с наростами всех форм и консистенции; с прозрачной лапшой под рылами, как у Бородули; с неодинаковым числом глаз, ушей, голов и конечностей. Иные представляли собой просто гладкие округлые образования на коротких ножках, вообще без чего-либо прочего помимо входного и выходного отверстий. Другие, таких было мало, стояли на двух ногах, напоминая сужающиеся кверху бочонки. Все это общество издавало самые разные, но сугубо невразумительные звуки.

– Вот, ребята, это будущая колбаска и ветчинка, – доброжелательно сообщил бригадир, умышленно употребив уменьшительные суффиксы, потому что не знал, как обращаться с подобной публикой. – Любите ветчинку?

Воспитанники не ответили.

– Откуда у них ветчинка, – подал голос тутор. – Колбаска иногда бывает.

– Ну, пусть так. Короче говоря, вот это скот. Сюда его привозят из питомника. А в питомнике выращивают из негодных эмбрионов. Знаете, что это такое?

– Это когда аборт, – осмелел один.

– Молодец. Правильно. Но само собой из них такое не вырастет, нужна добавка. Специалисты добавляют особые вещества под названием «гены». Они знают, что такое гены? – спросил он у тутора.

– Кто ответит? – громко осведомился тот. – Одно взыскание долой.

– Это такая херня в крови, – послышался голос.

– Наряд на кухню, – отозвался тутор.

– Гены это такие штуки, из которых все развивается, – поспешил объяснить бригадир. – Если с ними непорядок, то ничего хорошего не получится. Поэтому когда беременность, сначала смотрят врачи. Если что-то не так, то делают аборт, это вы верно сказали.

– Вон ему чуть не сделали. – Долговязый пацан кивнул на какого-то мальца с перекошенным лицом и небольшим горбом. – Надо было сделать.

– Ты, сука! – Малец плюнул в него.

Тутор вынул шокер.

– Еще раз услышу, и оба обоссытесь прямо здесь.

– Вы вполне нормальные, – сказал бригадир. – Из вас еще выйдет толк. Аборт бывает только если уже ничего не попишешь. Ну и вот: доктора вводят в то, что не вышло у мамы с папой, другие гены. И получается очень полезная, экологически чистая еда. Это значит, что ее можно всем и в ней нет ничего вредного, в отличие от зарубежной, например, которой мы раньше питались. Вот ваши родители ели заграничное. Очень может быть, что именно поэтому вы не совсем здоровы.

– Наши только пили, не закусывали! – зареготал кто-то настолько маленький, что бригадир не сразу его разглядел.

– Еще хуже, – кивнул он. – Надо закусывать. Вот, кстати, закуска из этих свинок или кто они там тоже отличная. Ну, идемте посмотрим, как их забивают!

Посмотрели. Выяснилось, что это происходит быстро, с применением тока.

– Вот такого. – Тутор многозначительно помахал шокером.

– Это не больно, и они все равно ничего не соображают. Дальше у нас будут моечный и дезинфекционный цеха. Туда нам нельзя, там ходят в белых халатах и масках. Чтобы грязь не попала. Мы пойдем прямо на конвейер, где делают фарш.

Экскурсанты послушно потянулись за ним. Бригадир привел их в сверкающий чистотой зал, где стояли огромные стальные чаны. Конвейер брал начало в пропущенном дезинфекционном цехе, который был совмещен с разделочным. Того, что поступало в чаны, видно не было, зато из большущих кранов стремительно выползала розовая паста.

– Вот это уже почти колбаса, – удовлетворенно кивнул бригадир. – Можно кушать сырой. Но ее еще надо упаковать, добавить всякие вкусные вещества и другие, чтобы не портилась. Она может храниться веками. Вот, представьте, война. Мы будем жить под землей, может быть, тысячу лет. А колбаса свежая.

Тут один шкет протянул руку, зачерпнул фарша и набил им рот. Никто и оглянуться не успел.

– Я сейчас, – процедил тутор.

Схватив недоумка за руку, он поволок его прочь. Их проводили взглядами.

Бригадир посмотрел по сторонам.

– Быстро, – шепнул он. – Пока его нет. Давайте, живее!

Повторять не пришлось. К ползущей ленте метнулись десятки рук. Все произошло очень быстро. Тутор вернулся через две минуты, и все уже стояли смирно, даже не жуя. На губах и одежде не осталось ни крошки.

– Собственно, все, – сказал бригадир. – Но можно, конечно, посмотреть, как расфасовывают в банки.

– Вести себя не умеют, – возразил тутор. – Обойдутся. Ну-ка, хором поблагодарим нашего гида!

Раздался нестройный рев, в котором промелькнули блатные нотки.

Какой-то пацан вдруг шагнул к бригадиру.

– Возьмите меня к себе жить, – выпалил он и уставился немигающими глазами.

Тутор бросился к нему, сыпля проклятия. Дернул за руку.

– Извините. Это вечная история. Куда ни приведешь, кто-нибудь обязательно попросит. Я предупреждаю, наказываю, но как об стенку горох.

– Ничего, – отмахнулся бригадир и сел перед пацаном на корточки. – Извини, не могу. У меня уже есть. Забрал из питомника, Бородулей зовут. Все-таки своя кровинка. Мы заплатили, как выскоблились, и нам ее пометили чернилами, а потом отдали.

© август 2015

Ствол

Общий ствол был им явлен в очереди.

Хипстер стоял за сильно немолодым дядей. Тот вынимал из корзины продукты и ставил их на ползучую ленту: молоко, полбатона, пельмени, зеленое яблоко и соус чили. Дядя выглядел стереотипным пеньком: застиранная полосатая рубашка с закатанными рукавами, сраные брючки с потертым ремнем, носки под разношенные сандалии, лысина, глаза навыкате и брыла. Хипстер был в брючках похуже – джинсах-дудочках с промежностью между колен и пузырем на заду; еще в жилетке поверх футболки и ослепительных зеленых очках, которые завел на самое темя. Переминаясь с ноги на ногу, он вертел в руках банку расцветки тропической с какой-то дрянью.

Тут обоих накрыло.

Им было видение: общий ствол.

Дядя схватился за сердце и привалился к перильцам. А хипстер выпустил банку и уронил очки на кончик внимательного хрящеватого носа.

– Ой! Ой! – всплеснули руками на кассе. – Скорее кто-нибудь, человеку плохо!

…Потом они оба молча вышли и не сговариваясь присели на лавочку. Наверно, нечто похожее пережил Савл, когда шел в Дамаск, или Иезекииль с его лестницей. Правда, Савл ослеп, а эти двое видели хорошо, но тем не менее все изменилось.

Стоя у кассы, они вдруг продолжились вниз, пересекли подвальное помещение, устремились в земные недра, а дальше не стало и тех, да и вообще куда-то подевалась наблюдаемая вселенная. Не разуваясь и покинув ее пределы, они слились в толстый стебель, который тянулся куда-то еще, в совсем непостижимое место.

– Что делать-то теперь, – прохрипел дядя.

– Придется как-то иначе, – потерянно молвил хипстер. – Вот сука! Кто же мог знать?

– Это самое, – сказал дядя. – Пойдем, что ли, до дому. Раз оно так.

Околдованный хипстер кивнул и встал.

– Ну я не знаю, – крякнул дядя по дороге домой. – Мы ведь даже не родня получаемся, а что-то такое.

– На хуя разделились-то? – негодующе отозвался тот.

– Поддеть бы чем-нибудь это дело, споднизу. Стебель. Чтобы разобраться.

– Сразу и сдохнем, – уверенно возразил хипстер. – Да и чем его поддеть?

Дядя жил на втором этаже хрущевки. Пахнуло плесенью, когда он отворил дверь. Его конура оказалась довольно гнусной, с какими-то сохнущими на батарее портками, россыпью военно-исторических журналов и портретом самого дяди в форме воина вооруженных сил. В сортире журчало, на потолке желтели разводы, со стены смотрел календарь с румяной бабой в крестьянском платке.

Они сели за стол и погрузились в молчание.

– Давай кефиру поедим, раз так вышло, – предложил наконец дядя.

Он принес кефир и огрызок колбасы. Поели нехотя, в тишине.

– Нам, видно, надо теперь по-родственному, – начал развивать дядя пока еще смутную мысль. – Нам ведь порознь не получится. Из одного говна растем.

– Почему из говна-то? – нахмурился хипстер. – Лично я видел свет и целое море счастья. И звук еще слышал тоненький, словно кто-то пищит.

– Оно конечно, – не стал спорить дядя.

Тикали часы. За окном смеркалось. В комнате и вовсе стемнело.

Хипстера ждали неотложные дела, но он не чувствовал себя вправе уйти. Дядя сидел перед ним сумрачной глыбой. Черты его стерлись.

– Нам ведь надо как бы любиться теперь, – сказал дядя. – В смысле как каждый себя. Стебель этот… может, его как-нибудь поливать придется или не знаю.

Хипстер угрюмо чертил на клеенке пальцем замысловатые фигуры.

– Что ли давай телевизор посмотрим. – Дядя как хозяин и старший ощущал себя обязанным сочинять дела. Он включил телевизор, и они два часа смотрели разные передачи.

Началась ночь.

– Что же мы, так и будем дальше вдвоем? – подал голос хипстер.

– А куда же деваться.

– Так раньше-то жили, и ничего.

– Потому что не видели, вот и ничего. А сейчас я, например, уже не могу.

– Чего ты не можешь?

– Отдельно не могу, – твердо произнес дядя.

Хипстер скривился и подумал, что надо все-таки сваливать, но снова не сумел. Что-то держало его. Впору было припомнить, что от себя не уйдешь.

Через полчаса дядя позвал его:

– Идем мыться.

– Чего? – не сразу понял хипстер.

– Мыться пошли, говорю. Мы вроде одно и то же – поели вот, посидели, дальше помоемся.

– Что, и на толчок вместе сядем?

– Можно и на толчок. Как-нибудь пристроимся.

Садиться надобности не возникло, но помочились на пару. Потом пошли в душ. Там им пришлось стоять впритык друг к другу, потому что напор был средний. Дядя неуклюже орудовал мочалкой, путая себя с хипстером. Тот медленно зверел, но видение все еще было живо, и он не мог причинить себе вред.

– Давай ложиться тогда, – пригласил дядя.

Диван был певучий, местами зассанный сильно давно; еще от него пахло дядей и древностью бытия вообще.

Какое-то время они лежали бок о бок, не издавая ни звука. Сна у хипстера не было ни в одном глазу. Дядя вздыхал и покашливал.

– Может, мы это самое, коли так получилось, – сказал он и навалился на хипстера, шаря внизу, где начинались ноги, которые, как выяснилось недавно, продолжаются в ствол.

Хипстер шарахнулся от него, вскочил, схватил будильник и что было мочи ударил дядю в лоб.

– Урод! Пидор! Я тебе покажу стебель!

Когда стало не разобрать, где будильник, а где дядина голова, хипстер выбежал на улицу и опрометью помчался прочь. Ствол исправно питал его соками. Их там хватало на двоих.

© июль 2015

Опыты уведомления

– В ходе судебного следствия установлено… – сказал судья и глянул поверх очков.

В ходе судебного следствия было действительно установлено много всего. После совместного распития бытовых напитков гражданин Шарко долго бил гражданку Поклонскую арматурным прутом. Потом лег с нею полежать. Гражданка Поклонская просила не делать этого, но Шарко лежал. Потом Шарко встал и продолжил бить Поклонскую всем, что попалось ему под руку. Свои действия он охарактеризовал как «спиртосодержащий эффект». После этого Шарко, утомившись, какое-то время снова лежал, но уже один. Гражданка Поклонская тоже лежала по причинам, установить которые достоверно не удалось. Шарко всеми богами клялся, что она была еще жива, потому что называла его то солнышком, то гнидой. Найдя в себе силы подняться, Шарко пошел за ножом…

В зале стояла почтительная тишина. В солнечных лучах плавала пыль, наэлектризованная многими годами людских страданий. Шарко стоял в клетке и лениво пожевывал не то какую-то пищу, не то свою щеку. Возможно, он просто припоминал пикантный вкус гражданки Поклонской.

– Шарко нанес Поклонской девяносто четыре ранения…

Слова судьи падали вроде бы тяжело, но почему-то не достигали пола и лопались где-то в ногах, растекаясь томным и вязким туманом, как будто в воздухе растворялись и растекались пудовые гири. У прокурора было каменное лицо, а адвокат смотрел на судью с выражением сытого обожания. Где-то всхлипывали дальние родственники Поклонской. Дядя Шарко постарел на тридцать лет. Было ему семьдесят пять.

Судья разворачивал ужасную картину. Нанеся Поклонской ранения, Шарко полежал с ней еще, а потом частично съел. В последнем слове он напирал на естественный отбор, о котором, судя по паузам, услышал только недавно от адвоката. Но суть уловил правильно, потому что уточнил: «Иначе она бы меня сама». Он дополнительно оправдался тем, что они с Поклонской не ели несколько дней, и он осуществил за ее счет свое выживание. Шарко пожарил Поклонскую и немного сварил, но уплести сумел только малую часть, потому что устал питаться и пошел лежать с тем, что от нее осталось.

Дядя Шарко на глазах уменьшался в размерах. Кому-то стало дурно: заседание затянулось, и в зале было очень душно. Шарко буравил судью внимательным взором, не переставая жевать.

– Именем… и в соответствии со статьями… путем частичного сложения…

Адвокат построил защиту на ножевом ранении в пах, которое сам Шарко получил от Поклонской днем раньше. У обоих, как он указал, было трудное детство и полная лишений зрелость. Кроме того, у Шарко имелась инвалидность после давней травмы черепа, полученной при попытке трудоустройства.

– Назначить гражданину Шарко…

Все перестали дышать.

– Уведомление.

Шарко перестал жевать. Он непонимающе посмотрел на адвоката. Тот сделал большие глаза, пожал плечами, быстро развел руками и сдвинул брови: ничего. Еще не конец. Еще подадим апелляцию. Еще будем бороться, опротестуем и добьемся нового слушанья. Но Шарко замотал головой.

– Как это? – громко спросил он из-за решетки. – Почему? За что уведомление-то?

Его вопросы слились со скороговоркой судьи:

– Приговор вступает в силу сразу после оглашения. Судебное заседание объявляется закрытым.

Ударил молоток, и зал взорвался.

– Так тебе и надо, сволочь! – крикнул сквозь слезы троюродный брат Поклонской. – Спасибо, товарищ судья!

– Петя, Петя, – бормотал дядя, топчась на месте.

Шарко вцепился в решетку, и полицейские бросились его отрывать. Он держался молодцом, понадобились усилия четверых.

– Надо же, как поздоровел на баланде, – пропыхтел один. – Прямо Геркулес!

– За что мне уведомление?! – снова завыл Шарко и дальше вращал глазами, пока не уперся взглядом в проклятого адвоката. – Вы мне обещали! За что взяли деньги?

Обливаясь потом, тот проталкивался к выходу. Прокурор, поджав губы, собирал бумаги. У него был предельно довольный вид.

Шарко поволокли из зала.

– Петя, – побрел за ним дядя.

– Гад! – прокричали вдогонку родственники Поклонской. – Душегуб! Теперь узнаешь! Отведаешь, попробуешь!

Шарко истошно завыл уже в коридоре, засучил ногами, стал упираться. Силы, конечно, были неравные. Его втащили в фургон с зарешеченными окнами, захлопнули дверь. Стены были толстые, но крики и звуки ударов все равно просочились. Дядя сел на лавочку и уставился перед собой. На то, что он умер, обратили внимание только через восемь часов.

Фургон между тем укатил в новостройки, где долго петлял, пока не остановился перед сравнительно старой многоэтажкой. Шарко успел замолчать. Теперь он жадно и с ужасом прислушивался к окружающим звукам. И, поскольку все его чувства были обострены и заработали в правильном направлении, он быстро и хорошо все понял. Снаружи текла обычная жизнь. Случайный прохожий не нашел бы в ней ничего особенного, но Шарко осознал, что случайных прохожих здесь не бывает. Под видом домохозяек, автолюбителей, пенсионеров, местных забулдыг и дворовой шпаны скрывались специально обученные личности. Даже дети были ведомственные и дали в свое время подписку. Некоторые и вовсе ненастоящие, то есть роботы или куклы. И дом тоже был заселен людьми со званиями и допуском.

Шарко выпихнули наружу.

– А ну идем, – сказал ему прапорщик, которому самому было не по себе.

Все полицейские надели маски-чулки.

– Не заглушай мотор, – сказали водителю. – Может, у него сразу настроение и возникнет.

Тот молча перекрестился.

Поднялись на четвертый этаж. Шарко начало бить мелкой и крупной дрожью.

– Мужики, – сказал он. – Не надо уведомления, мужики. Я лучше сам в петлю.

Его подтащили к двери. Конвой дружно выдохнул и позвонил. Шарко закрыл глаза.

Им открыл невзрачный человечек в прокуренном фланелевом халате. На лбу сидели очки. Изо рта торчала папироса с залихватски смятой гильзой. Если бы Шарко мог обратить на что-то внимание, он бы заметил, что полицейские, хоть и в масках, отводят и опускают глаза.

– Да не бойтесь, – добродушно сказал хозяин. – Глазами меня не уведомить. Мне нужен как минимум портрет. Проходите, не разувайтесь.

Шарко ввели в гостиную и усадили на стул. Сопровождающие придержали его за плечи, а один даже за голову. Командир отряда положил перед хозяином папку с выдержками из уголовного дела и фотографиями. Человечек уронил очки на нос, подсел к столу и начал читать, время от времени быстро поглядывая на Шарко. Тот находился в полной прострации.

– Ну, все, – сказал хозяин через полчаса. – Я уведомился. Я вас знаю.

Зубы клацали у Шарко.

– Разрешите идти? – спросил командир.

– Да, ступайте, – рассеянно отозвался человечек и включил телевизор.

– Гражданина оставить вам?

– Не надо, пусть пока идет.

– Куда-то конкретно?

– Нет, пусть куда хочет. Я попозже подумаю.

Он поставил в журнале закорючку, и конвой повел Шарко к выходу. Тот обмяк, снова пришлось волочить.

Снаружи его прислонили к стене и начали грузиться в фургон.

– Мужики, – одними губами выговорил Шарко. – Что теперь будет-то?

Конвой зловеще расхохотался и заперся. Двигатель взревел, и машина покатила прочь. Дети, галдевшие в песочнице, не обращали на одинокого Шарко никакого внимания. Пробежала собака. Проковыляла подслеповатая бабка с хозяйственной сумкой.

Шарко, шатаясь, пошел незнамо куда.

Человечек спрятал очки в футляр, налил себе чаю. Прочитанное и просмотренное варилось у него в голове, перемежаясь яркими вспышками – наружностью Шарко. Он нахмурился: вот оно, подступает. Что-то быстро. Спешить не годилось, и он заставил себя отрешиться от мелкого быта ради достойных формулировок.

Он много кого знал. Но не всех. О некоторых его уведомляли. О существовании большинства он не подозревал, и это его раздражало.

© сентябрь 2015