Текст книги "Дачное общество «Ностальжи». Рассказы"

Шамбала

Нашего дедушку, несметно богатого чудака, с недавних пор начали сперва посещать, а после одолевать разнообразные видения. Дедушка мучился бессонницей. Он надевал шелковую пижаму, ложился под шелковый балдахин с бархатными кистями и там ворочался. Ему было безразлично, какие видеть предзысыпательные картины – лишь бы забыться. Образы тянулись самые разные: зоопарки, планеты, боевые действия, какие-то рожи, прогнозы погоды, заседания кабинета и прочая дрянь, приближенная к предельной. Но вдруг ему повадились являться непонятности. Дедушка никогда не пользовался интернетом собственноручно, только руководил; и был тем паче удивлен, когда увидел страницу из социальной сети, где описывался город будущего. Пейзажи радовали стилем техно, однако культурное наследие почиталось чрезвычайно.

Фиолетовые прозрачные панели; полумрак, одно переходит в другое и множится; лысые белые девушки едят бутерброды с анальным гелем. Все изъясняются на вавилонском языке, который есть осиновый кол для словоблудия. Если Дженни из Шеффилда услышит «хуй», то не только поймет, что это еще и китайский богдыхан или некий спикер, но и все остальные значения. Тракторист из Бугров, услышав «shit», мигом впитывает всего Фолкнера. Книга же Книг распахивается настолько наглядно, что читать ее уже вовсе незачем.

Храмы, выстроенные в виде загадочных пятидесятиярусных нецке, умудренно помалкивали. Жила и бурлила старая железная дорога, украшенная языкастыми драконами. Все это было восьмое или девятое чудо света, сосчитать эти чудеса уже никто не решался.

Дедушка закрывал глаза и видел людей, которых прежде никогда не встречал – вплоть до уверенности, что все они вот-кот улягутся к нему под балдахин. Он открывал глаза – и никого не было. Происходящее не огорчало – напротив, оно было довольно занятно. Иногда ему представлялись сущие пустяки: он бывал абсолютно уверен, что в стене, достаточно протянуть руку, есть рваная дыра, куда-то ведущая, а сама стена – железная, будто изрытая осколками. Однажды кто-то пришел, но это была горничная, и дедушка настолько разочаровался, что сей же час ее уволил.

Потом он заснул.

Все картины, которые воображал дедушка перед сном, были сплошь образованы сенсорными плоскостями. Храмы нецке, насчитывающие сотни, взошли на возвышенности. Лиловые красавицы предлагали напитки и раздавали манго. Железная дорога-дракон, длиной с китайскую стену, напоминала американские горки и с ревом убегала за горизонт. Близ нее толпились дети с сахарной ватой.

Все это ни в коем случае не было ни снами, ни, спаси и сохрани, галлюцинациями. Но не считать же было дедушке овец и баранов, чтобы заснуть. Он управлял большой строительной организацией из стали и стекла, и животных ему хватало на работе.

Картины являлись без приглашения. Не все ему были по нраву, но многие.

Дедушка собрал видеоконференцию.

Дело было на сороковом этаже. В самых скупых, но от того не менее красочных выражениях он изложил желание выстроить такой город и жить в нем.

– Господин директор, – запнулся экран. За столом никого не было, одни мониторы. – Это грандиозно. Но возникает впечатление, что вы переутомились.

– Ах, так? – ответил дедушка. – Внуков моих туда же.

Он распахнул окно и шагнул с карниза. Наружные камеры зафиксировали, как он покупал билет на поезд-дракон.

© апрель 2012

Заменить всё

Я купил себе новую модель «Всё».

Это была самая последняя, расширенная версия. Она окончательно вытеснила с рынка «Всякое-разное». Она умеет делать Всё.

Я заказал эту штуку в магазине «Максималист», с доставкой на дом. Она была похожа на спортивную гирю и весила столько же; тридцать два килограмма. Ее портативность обеспечивалась чугунной ручкой. Стильный дизайн. Ощущение надежности; настоящая вещь. Она вся была матовая, титановая, хромированная, и что угодно еще. В пузатое окошечко был виден застенчивый дисковод.

И у меня стало Всё, как у людей.

Оно переваривало вирусы, показывало кино и варило свекольник.

Всё на то и Всё, что не требует апгрейда. Потому что всегда не хватало то звука, то света, то анимации, то удаленного соединения. Теперь эти недоработки остались в прошлом.

С ним Всё было правдой; Всё это чушь – да. Всё это верно – да. Всё это глупости – да. Всё это ложь – да. Всё образуется, говорят старики, и вот оно образовалось.

На другой день в мою дверь позвонили.

– Вот и Всё! – сказали мне грузчики, занесли Всё в прихожую и попросили расписаться в ведомости.

– Всё? – обмирая, осведомился я и вернул им ручку.

– А то нет! – обиделись грузчики.

Я запер дверь и присел на корточки. «Это Наше Всё!», – произнес я дрогнувшим голосом, оглаживая корпус.

По такому случаю ко мне пришли разные гости.

Они сидели и судили-рядили обо Всём на свете.

Звучали смелые, просто отчаянные тосты;

– За Всё! Хорошее!

Ходили вокруг и шептали, кивали, цокали. Они пересчитывали драйверы, как лошадиные зубы..

– Всё предусмотрели! – восхищались гости.

– А свет оно гасит?

– А воду сливает?

– А финнов берет?

– А на вкус не горчит?

И я отвечал утвердительно, но иногда – отрицательно. Это приводило гостей в болезненное возбуждение. Тосты множились:

– Выпьем за Всё, что с нами будет!…

– Выпьем за Всё, чтоб с нами было!…

Всё обнимали и щупали.

– Хочу Всё знать, – заладил один, самый пьяный и алчный, но его оттащили.

И объяснили, что не всякому Всё дается.

Потом, ближе к ночи, стали рассказывать всякие житейские ужасы.

– Всё течет! Всё изменяется!

– Всё пройдет, Всё отболит! – Всё перемелется!

Это было самое страшное, и я потребовал прекратить рассказывать кошмарные истории про Всё.

Но они продолжали их рассказывать.

Они говорили про людей, которые Всё потеряли. Только и слышно было, как «Всё сломалось», «Всё накрылось». Потом, когда у них закончились кошмары, стали вспоминать седую старину, рассматривая Всё в его исторической перспективе. Всё в прошлом.

Например, Всё, которое приплыло к Робинзону, обладало очень скромными достоинствами, но он Всё выудил, и ему хватило.

Мы посмеялись над стариками, которые твердили, словно ослы, что раньше Всё было.

Мы вообще обсуждали, как это плохо быть без Всего. Когда Всего не хватает, приходится что-то выдумывать. И Всё-то неймется, и Всё не в радость, когда оно не совсем Всё.

– Прокат! – смеялся кто-то. – Прокат Всего – это не выход.

– И это еще не Всё, – соглашались с ним.

В коридоре на меня насели;

– Одолжи нам Всё!

А один дошел до того, что велел;

– Отдай Всё нищим, и ступай за мной!

Хотя сам шатался.

– Это Всё мое! – сказал я, заслоняя от него Всё.

Когда они убрались, я лег спать. Всё рассказывало мне сказки; Всё о животных. Всё об ученых. Всё о Вселенной. Всё о китайской кухне. Всё, о чем вы хотели узнать, но боялись спросить. Всё, о чем вы не хотели узнать, но не постеснялись спросить.

Я поражался этому всёмогуществу. Этому всёзнайству, помноженному на всёдоступность.

Утром, разлепив глаза, я улыбнулся детской улыбкой;

– Мне Всё приснилось!

Я Всё выключил и отправился на прогулку. Я вышагивал важно и гордо, свысока взирая на разную публику. Мне казалось, что у них не Всё дома. Их ищущий вид убедительно подтверждал мою догадку.

Потом мне вдруг попался новый магазин. Над входом была вывеска «Всё или Ничего».

Я замер на месте. Меня охватило неприятное волнение.

В моём понимании Всё не допускало никакого «или».

– Всё или Ничего? – деловито поинтересовался у меня продавец.

– У меня Всё есть, – сказал я заносчиво. – Всё так дорого! Нельзя ли как-нибудь…

– Нельзя, – улыбнулся продавец.

– Но почему же? Наверно, можно что-нибудь перепаять…

– Дело не в этом, – возразил он снисходительным тоном. – Это взаимоисключающие модели. И если владеть обеими, то возникающая гармония делает их взаимодополняющими.

Я колебался.

– Ничего – это сплошное удовольствие, – подмигнул тот. – Оно уже появилось в бешеном количестве. И завоевывает рынок.

– Хорошо, – я не стал спорить. – Если так, то ко Всему придачу я хочу Ничего.

– Где вы живете? – спросил продавец, вынимая блокнот.

Я назвал адрес.

– Итак, вы заказываете? … – его карандаш завис в воздухе.

– Ничего! – повторил я строго. – Ничего! Хорошего! Он начал рыться в каталоге. Роясь, он бормотал под нос;

– Ничего Страшного… Ничего Опасного… Ничего Серьезного… Ничего Подобного… Ничего Такого… Ничего Хорошего!

Я расписался над галочкой.

Добравшись до подъезда, я увидел, что там темно. Кто-то вывернул лампочку.

Мне захотелось выругаться.

Но когда я зашел внутрь, оказалось, что это просто привезли мой заказ.

© май 2002

Status quo

1

– Мы сначала подумали, что его кто-то напугал, – признался Папкин. – Может быть, даже мы.

– Он вполне нормально рос, – подхватила Мамкин. – Тихий был очень, конечно.

– Ага, – методист со значением поднял палец.

– Нет-нет! – Папкин и Мамкин заговорили вместе. – Тихий, но это было… в допустимых границах, – закончил Папкин, а Мамкин умолкла, покрывшись сырыми пятнами.

– Я понимаю, – кивнул методист. – Я не говорю, что он родился с аутизмом. Я говорю про общий фон… Были, вероятно, какие-то предпосылки… Вот вы говорите: тихий…

– Ну, да, – нехотя согласился Папкин, которому было неприятно признать, что да, какие-то предпосылки были, но он их проглядел.

– А чем он занимался, когда был тихим? От этого вопроса, сформулированного сугубо профессионально, Мамкин заметно смешалась.

– То есть – как?

– Ну, что он делал? Вот его привели из садика, раздели… а он?

Папкин пожал плечами:

– Так… в основном, сидел. В уголке или на диване. Телевизор смотрел. Книжки листал.

– Какие книжки?

– Не беспокойтесь, самые обычные, – Мамкин промокнула глаза. – Господи, какие же могут быть книжки. Бармалей, Маршак, отважные пузырьки…

– Что-что? – методист вскинул брови. – Что за пузырьки?

– Эти, с которыми сейчас все носятся, – махнул рукой Папкин. – Глупость, но, по-моему, безобидная. Пузырьки на планете квадратиков, Пузырьки и космические кубики… Пузырьки и хищные шарики Альтаира…

– Столько всего, – вздохнул методист и покачал головой. – Не в курсе, упустил. Всего не охватишь. Персонажи размножаются, как хомяки. Бог с ними, что он еще делал? Вы говорили про телевизор.

– Мы ему ничего такого не разрешали, – Мамкин, рассказывая, заново переживала и заново открывала предысторию. Собственные слова вылетали, словно чужие и превращались в страшные пузырьки, прилетевшие с планеты квадратиков. – Никаких ужасов. Он, конечно, смотрел рекламу, но ни разу не испугался… Детские фильмы, мультики, опять же пузырьки – сериал. Страшные новости выключали. В общем, мы следили…

– Понятно, – методист рисовал в блокноте геометрические фигуры. Первым шел круг, заключенный в квадрат; второй квадрат превращал первый в восьмиугольник, который методист обвел новым кругом. Повисла тишина.

– Продолжайте, я слушаю.

Папкин развел руками:

– Собственно, все… Он становился все тише и тише. В саду ни с кем не играл, постоянно один… Что-то строил из кубиков и колец. А дома сядет – и целыми вечерами рисует какие-то конструкции.

– Например? – Да вот вроде ваших, – Папкин кивнул на блокнот методиста.

– Даже так? Замечательно, – усмехнулся тот. – Вы знаете, что это такое? Это мандала. Или, если можно так выразиться, мандалоподобные фигуры. Когда сознание отпускает вожжи и начинаешь бездумно водить рукой, рисуя все, что ей вздумается, картинка может многое рассказать… Мандала – это ядро личности, Бог, если хотите. Это нечто цельное, законченное, неделимое, сидящее глубоко внутри нас. И вот оно рвется наружу, дает нам знак, желает быть осознанным…

Папкин мрачно рассматривал бедную комнатку, маленькую кушетку, облезлый стол. В коридоре гремела ведром уборщица, за окном кто-то рычал и швырял ящики. Он поежился. Его предупреждали. Друг дома, кандидат философских наук, долго отговаривал его, убеждал не ходить к этому типу. «Проклятые позитивисты! – ругался философ. – Эти хищные твари подобрались к ядру человеческой личности, божественному, и ходят вокруг – то лизнут, то понюхают, и как бы уважают, но в глазах-то – голод, алчность бездонная! Лиса и виноград, мартышка и очки!»

А Мамкин вдруг вспомнила:

– Он как-то раз пожаловался, что кто-то рассказал ему про красную руку!

– Страшилку? – понимающе уточнил методист.

– Да. Из этих. Там еще простыня, гробик с крыльями, черная занавеска. Ну, вы знаете, в лагерях ими все бредили. В пионерских. Я думала, что все уже в прошлом, и даже поразилась – надо же, какая живучая чушь.

– Когда он вам пожаловался?

– Я точно не помню. Наверно, где-то год назад. Господи, после этого-то с ним и началось! – сообразила Мамкин.

Методист помолчал с многозначительным торжеством. – Сколько ему сейчас – пять?

– Пять и три месяца.

– Где он сейчас?

– Ждет в коридоре. С бабушкой.

– Вот как? – методист поднял брови. – И бабушку взяли?

– Он с нами боялся, – объяснил Папкин.

– Ага. Ну, к этому мы еще вернемся. Давайте пока про красную руку. Что она делала, эта рука?

Папкин нервно рассмеялся.

– Вы не поверите, но она тоже рисовала фигуры, только невидимые, в воздухе.

– Похожие на мандалу? – вопрос был полуутвердительным.

– Я не уверен, но вроде бы да.

– Он как-нибудь объяснил вам, что это значит?

– Нет, он ничего не объяснял, – сказала Мамкин. – Он только рассказал, что в садике ему говорили про красную руку, и теперь она ему снится. Или появляется прямо перед самым сном, чертит круги в воздухе

– Уже что-то, – методист отодвинул блокнот и впился в Мамкин взглядом, давая понять, что вступление закончилось, и начинается серьезный допрос. – Роды протекали нормально?

– Более или менее, – испуганно пробормотала Мамкин.

– Вам делали кесарево сечение?

– Боже упаси, нет. – Накладывали щипцы?

– Нет, все было нормально.

– Почему же тогда «более или менее»?

– Я с ним немного не доходила, – призналась Мамкин. – Недели три. На меня вдруг залаяла собака, и сразу начались роды. То есть схватки.

Методист углубился в детали. Испуганный Папкин завороженно слушал. Ему открывались подробности, о которых он не имел ни малейшего представления. Вопросы методиста становились все более специальными, и временами Папкин вообще не понимал, о чем идет речь.

Мамкин сидела, словно загипнотизированная, и отвечала быстро и четко. Голос у нее стал деревянным, всем своим видом она выказывала абсолютное доверие к человеку, который настолько глубоко знает предмет.

«Силен!» – подумал Папкин, почесывая в затылке.

– Ну что же, в общих чертах я понял, – методист, наконец, откинулся в креслице и задумчиво постучал по столу шариковой ручкой. – Давайте сюда виновника переполоха. Как вы его называете?

– Толик, – ответил Папкин, вставая.

– Нет, я имею в виду другое имя. Домашнее, ласкательное.

– Свин, – Папкин потупился.

– Неужели? Почему же – «Свин»?

– Вырастет из сына свин, – пробормотал Папкин, краснея, и тут же дерзко пожал плечами: мое, дескать, дело.

– Зомбируете ребенка, – вздохнул методист. – Программу закладываете.

– Мы перестанем, – вскинулась Мамкин.

– Нет уж, продолжайте, – возразил тот. – Никаких резких телодвижений. Никаких поспешных вмешательств. Позовите его сюда.

И выставил на стол резинового зайца.

2

В дверь просунулось встревоженное сдобное лицо; затем старушечья рука осторожно втолкнула свое сокровище в кабинет и сразу исчезла.

– Здравствуй, – приветливо улыбнулся методист и плавно развернул ладонь. – Садись на стульчик.

Могло показаться, что это намек, и стульчик – у него в кулаке, но ладонь была пуста.

– Садись! – Мамкин ухитрилась взять тон, сочетавший в себе яростный шепот и елейную просьбу.

Стул слабо скрипнул.

– Отлично! – методист опять улыбнулся. – А говорят, ты – Свин. Какой же ты Свин?

Толик озабоченно разглядывал пол и крутил себе пальцы.

– Как тебя зовут? – методист заговорил деловым тоном. Как же иначе, мол, могут беседовать два взрослых человека.

Толик уставился в угол и оставил вопрос без внимания.

– А почему ты молчишь? – осведомился методист.

– Потому что не хочу с тобой разговаривать, – четко и ровно объяснил Толик. Какое-то мгновение он глядел методисту в глаза, но тут же вновь отвернулся и равнодушно воззрился на ботинки Папкина. Те приросли к стульям. Это были первые слова за долгие, долгие месяцы.

– Разве я чем-то тебя обидел?

Толик досадливо вздохнул. Методист подождал и, ничего не дождавшись, зашел с другой стороны: – Мама и папа боятся, что ты заболел. Мне же кажется, что ты совершенно здоров. А сам ты как думаешь?

Ответа не последовало.

– Ты всегда такой молчун?

Лицо Толика слегка скривилось, как будто он что-то искал языком во рту. Взгляд переместился на потолок.

– Хорошо, – методист поднял руки, сдаваясь.

– Если не хочешь говорить, давай немного поиграем. И пойдешь домой. По рукам?

Толик равнодушно посмотрел на него.

– Ну, скажи хоть что-нибудь, – не выдержала Мамкин, теребя сумку. – Язык проглотил?

Толик сполз со стула, перебрался в угол и присел там на корточки.

Папкин крякнул.

– Ничего-ничего, – успокоил его методист и чуть повысил голос, чтобы Толику было слышно: – Что у тебя там, в углу? Крепость? Или гнездо?

Тот чертил пальцем по полу. Папкин, сориентировавшись, присмотрелся: круги.

– А пол-то грязный, – заметил методист. – Что ты рисуешь?

– Не твое дело, – сказал Толик.

Мамкин всплеснула руками и раскрыла рот, намереваясь разразиться упреками, но ее вовремя остановили.

– Не будем его неволить, – уютно мурлыкнул методист. – Толик, ступай к бабушке. Пусть еще посидит в коридоре, – обратился он к родителям, когда Толик встал и, не попрощавшись, вышел.

– Невероятно, – пролепетала Мамкин. – Будто подменили. Он же молчал. И только с вами…

– Вероятно, красная рука, – отозвался методист совершенно серьезно. – Ну что ж, позвольте поделиться первым впечатлением. Насчет аутизма не знаю, не будем пороть горячку. Но поведение явно неадекватное. Я постараюсь справиться за сеанс, но ничего пока не обещаю. Может быть, понадобится прийти еще раз.

– Еще раз? – переспросил Папкин, не веря ушам. – Вы хотите сказать, что сумеете вылечить его за два сеанса?

Методист только улыбался, наслаждаясь своим многозначительным молчанием.

– Взгляните, – сказал он, наконец, и указал на стену.

Папкин шумно вздохнул.

– Да, грамот много, ничего не скажешь, – сказал он осторожно. – Не подумайте, что мы вам не доверяем, но согласитесь, что два сеанса…

– Один, – поправил его методист. – Это не грамоты. Это дипломы и сертификаты.

– Извините, – быстро пробормотала Мамкин и дернула Папкина за рукав.

– Прошу не перебивать. Среди них – диплом Лондонского Открытого Центра по Первичной Интеграции. Подписан самим Уильямом Свартли. Сертификат по специализации в Соматотропной Терапии за подписью Грофа. Ну, здесь просто фото, мы с ним же, в Калифорнийском Университете. А вот диплом, выданный Институтом Психосинтеза. К сожалению, я не был лично знаком с Роберто Ассаджоли, но зато знаю многих его учеников. Вот еще диплом, выдан самим Гендлиным, который лично обучал меня Фокусированию. Вот выпускная фотография нашей группы, где мы сняты по окончании курса пост-райхианской терапии. Это диплом, подписанный Каролиной Бич… Это уже феноменология – ну, там Гуссерль, Мерло-Понти, – методист небрежно махнул рукой. – А здесь – сертификат по астрологическому консультированию… Председатель комиссии – Кристина Валентайн…

Папкин и Мамкин сжались, как севшие носки.

– Я не похваляюсь, – методист заговорил в сочувственной, снисходительной манере. – Я просто стараюсь до вас донести, что современная наука способна проследить душевное расстройство до Адама – в буквальном смысле. Мы восстановим исходное положение, сделаем статус кво. Эта рука… мы выясним, чья она, и чего хочет. Впрочем, скорее всего, разбираться в этом не придется. Она просто исчезнет – втянется, отсохнет, развалится, что угодно. Год – пустяк перед лицом тысячелетий.

– Я вот и думаю – год, – Папкин неуверенно почесал лоснящийся нос. – Может, не стоит до Адама?

– Как получится, – пожал плечами методист. – Не волнуйтесь: это, естественно, стоит денег, но цена разумная.

Мамкин помялась.

– Какая? – спросила она подозрительно и в то же время обреченно.

Методист назвал. Папкин ошеломленно свистнул.

– Не надо здесь свистеть, – мягко предупредил тот.

– Простите… Я просто… не ожидал.

– А вы чего хотели? – методист положил руки на стол и подался вперед. – Между прочим, мои действия не вполне законны.

– Это как же?

– А вот как: вашего ребенка нужно сначала обследовать. В государственном учреждении. Улавливаете? Это – если работать по правилам. Официально. Что, если у него и вправду серьезная патология? Меня могут поджарить на медленном огне за то, что влез, не разбираясь.

Заметив смятение на лицах Папкина и Мамкин, методист понял, что перегнул палку.

– Но я-то, конечно, разберусь. По-своему. Эти дипломы и бумажки хороши там! – методист с горечью сделал неопределенный жест. – А в нашей стране они пока еще не имеют достаточного веса. Однако это не значит, что мои методы неэффективны. Как вы думаете, например, сколько нужно времени, чтобы установить с вашим Толиком контакт?

– Откуда же нам знать, – в ответе Папкина слышалось сомнение.

– Я вам подскажу: очень много. Вы сами видели, как он на меня отреагировал. Но я спокоен, потому что у меня есть нечто такое, чего вы, разумеется, не сыщете ни в одном психдиспансере. Вот эта, скажем, дудочка.

И он извлек из ящика письменного стола черную с красным дудочку.

– Стоит мне взять несколько нот, и полдела сделано. Вы слышали о Крысолове, который увел всех детей из города? Эта сказка основана на реальном факте.

– Можно посмотреть? – заинтересовался Папкин. – Пожалуйста, смотрите.

Папкин осторожно погладил дудочку и передал ее Мамкин. Та взяла ее, как змею.

– А это не опасно? – Ни капельки. Сродни гипнозу, но гипноз я применить не могу. При всех моих сомнениях я не могу окончательно исключить у Толика тяжелое психическое расстройство. Гипноз в этом случае категорически противопоказан. Он может решить, что некие силы воздействуют на него извне… выстроит бредовую, и в то же время вполне логичную легенду, которая обрастет всяким разным – и готово. Ваш сын – законченный инвалид. Но слушание дудочки пока еще никому не повредило.

Мамкин решительно вздохнула:

– Мы в этом ничего не понимаем, доктор. Поступайте, как знаете.

– Я не доктор, – покачал головой методист. – Я – фасилитатор.

– Простите?

– Это английское слово. Своего рода универсальный помощник, облегчитель и развиватель.

– Ах, так.

– Именно. Это в порядке вещей. Раз нет докторов, способных хорошенько дать по красным рукам, за дело берется фасилитатор.