Текст книги "Пассажиры"

Призыв

В метро (я очень внимательно слушаю такие вещи и ничего не путаю) только что прозвучало:

«Помогайте беременным женщинам, помогающим инвалидам и людям с плохим зрением».

Демиурги

Поздний вечер, метро.

Полный вагон рыбаков.

Финский бульон-залив еще не до конца переварил ледяную корку зимнего жира. Рыбаки сидят до последнего.

Мне их сильно не хватает, этих рыбаков. Несколько лет назад, когда я каждое утро садился в поезд, эти странные люди с громоздкой экипировкой были для меня бесплатным триллером. Удовольствие от созерцания этих фигур, как и от всякого триллера, строилось на контрасте и радости за личный комфорт. Я даже забавлялся, вспоминая не помню, чью, обидную песню про жен, встречающих рыбаков, которых доставили прямо со льдины на чрезвычайном вертолете. «Кормилец спустился с небес», – вот как пелось в той песне, не без высоколобого сарказма. А жены стоят внизу с разинутыми ртами.

Меня не покидало подозрение, что это какие-то особенные люди. Придешь на залив и видишь вдали множество черных мушек. Сидят неподвижно, не пьют и не курят, хотя, конечно, как-то же они пьют и курят, потому что иначе теряется весь смысл. Каждый сам по себе, никакого общения, никакого обмена продуманными мнениями и видами. И едут-то в поезде молча, лишь рыкнут изредка что-то универсальное, размытое семантически. Как будто из камня высечены, да и близко уже к тому по текстуре кожи с проникновением в податливый, восприимчивый к оледенению мозг.

Вчера я решил, что они, может быть, демиурги.

Они никого не ловят. Они зависают над водами и творят Рыб.

Они сосредотачиваются, и Рыбы образуются из ничего.

Но дело, вполне возможно, обстоит совершенно иначе, наоборот. Не исключено, что это сами Рыбы охотятся на рыбаков. Потому что эпоха Рыб к маю месяцу заканчивается, и наступает эпоха Водолея. Льдину отрывает, и вот уже Рыбы густеют косяками, ждут, когда им удастся выделить из ловцов чистый Духовный Экстракт.

Не знаю, короче. В быту такие люди ничем не выделяются.

Был у нас физиотерапевт – милейший, невысокий человечек, немного хроменький, и даже машину себе купил такую же трогательную, «Оку»; выходит однажды за ворота, а ее хулиганы перевернули, и вот он стоит весь беспомощный, кричит одиноким голосом человека. И, представьте, туда же – рыбак оказался! Сам мне рассказывал, как отправился с железным ящиком за далекие горизонты, по талой льдине. В конце апреля было дело. Солнышко к полудню припекло, захотелось демиургу назад, а берег-то вот он: близко, да не укусишь! Лед уже почти весь растаял! И пришлось ему петлять два часа, выбирать местечко потверже. Уже спешит, и ножку-то хромую приволакивает; уже в каждой полынье ему по серой раковой шейке мерещится, но не сдается, ибо в сердце у него – пламенный рыбный мотор. Так и ходил он по водам, аки посуху, но вышел, иначе как бы я узнал.

Анимализм

Пришли родители.

Рассказывают, что видели в троллейбусе мужика, который вез на рукаве огромного откормленного ворона.

Разговаривал с ним.

Мать:

– Кто?

Отчим:

– Ну, мужик, не ворон. Мужик с вороном.

Мать:

– Что же он ему говорил?

Отчим:

– Ну, я не знаю. Ну, «не ссы, блядь, потерпи, сейчас выйдем».

Полифония

Троллейбус.

Мужчина лет пятидесяти сидит, нашел себе стоячую жертву, застенчивого курсанта медицинской службы.

– Вот ты скажи мне, кем ты будешь? Гинекологом?

Посторонняя женщина в очках, с соседнего сиденья:

– Проктологом!

Курсант, пожимая плечами:

– Кем прикажут.

Мужчина:

– Ну а все-таки?

Курсант:

– Инфекция.

Женщина в очках, словоохотливо и радостно:

– Инфузория!..

Мужчина:

– И чем ее лечат?

Курсант:

– Лекарствами. И закалкой.

Женщина в очках, с готовностью поет:

– Если хочешь, если хочешь быть здоров…

Мужчина, доверительно:

– Я вот призывался в 77-м…

Я вышел остановкой раньше нужной. Позади меня женщина в очках задумчиво приговаривала, качая головой: «Одна, совсем одна».

Правила маскировки

Никак не пойму людей, которые ездят в метро в камуфляже. С семьей, в выходной день.

От кого они прячутся, от кого хотят скрыться? Ведь ничего не получится.

Чтобы спрятаться в метро, нужно проколоть себе бровь и вставить гантельку, а в уши – наушники, да выкрасить черным ногти, да взять в руки банку с джин-тоником. Тогда никто не догадается, что ты на самом деле джеймс-бонд и выполняешь невыполнимую миссию, сопровождаешь жену в мир кожи и меха.

Пластырь

В вагон метро вошел продавец лейкопластыря.

Он был пьяный в дрезину.

Он очень долго топтался на месте, обретая точку опоры и устаканиваясь. Утвердившись, он обратился к пассажирам:

– Лл-ляко..пстырь!… залепляет…

Лейкопластыря при нем не было. Он его потерял.

Ручки

Снова некрополитен.

Вошла продавщица всего, кубических очертаний; вошла и затрубила:

– Ручки гелевые, на масляной основе, пишут в любом положении…

Пауза. Не меняя интонации, тем же нечеловеческим монотонным голосом:

– Ручек нет, блин, кончились, надоели они мне…

Я так захохотал, что стало неловко. Беззвучно, но лицо выдавало. Вокруг сидели чинные, каменные пассажиры – кроме очаровательной девушки напротив. Она занималась тем же, что и я. Так мы и ехали, поглядывая друг на друга и прыская, пока я не вышел.

Кун-шу

Троллейбус.

Спортивная старушечка-кондуктор протягивает ладошку. Я сую мелочь и бумажку: десять рублей. Бумажка сложена пополам. Из бумажки торчит какой-то чек.

Старушечка осклабилась и весело сверкнула очками:

– А ваши чеки мне не нужны! Нет!

– А мне – ваш билет…

Не реагируя:

– Если чеки хранить – деньги не будут держаться! Чеки нужно выкидывать! Денег не будет… У китайцев написано! Кун-шу вроде, да? Читали?

– Как скажете, – пожал я плечами. Скомкал чек и бросил на пол, намусорив.

Дома у меня, между прочим, полным-полно чеков, и в карманах тоже.

Старушечка пошла дальше, помахивая детектором.

Я услышал озабоченное:

– Эти ваши карточки – тоже чеки… не будет денег…

Пропавшие среди живых

Та же кондуктор-старушечка, тот же троллейбус. Четыре дня спустя.

У старушечки – монолог. Не без яда.

Очки сверкают.

– Их сразу видно – всяких вологодцев, тамбовцев… новгородцев. Тут немцы сели! Заблудились. Я к ним, показываю: платите! А они не понимают. Тут одна подошла – давайте, говорит, переведу. Переводите! – говорю. И она стала переводить. А те как начали возмущаться! А я им говорю – вы не понимаете, где находитесь! Вы в Ленинград приехали, это вам не Европа!… А они в ответ только и знают свое: Швайн, да Швайн…

В ассортименте

Метро.

Вдохновенный торговец религиозным календарем.

– Есть Прощенное Христом Воскресение…

Экипаж

Троллейбус пошел на вираж, и все покатились.

Из-под колес вырулил невменяемый «мерин» и умчался по синусоиде, по большой кокаиновой дороге.

Салон наполнился криками:

– В который раз!… Как везет, сука такая!… людей же везет!

Я стоял молча, с непроницаемым лицом и смотрел в окно.

На уровне моего пояса ожил сидячий мужчина.

– Во всем виноват водитель, – с горечью произнес он и вдруг ударил меня пальцем в живот. – Правильно?

Я согласился, поводя носом и постигая, что спирта в попутчике все-таки больше, чем солода.

– Снег! – крикнул он скорбно и снова ткнул пальцем, на сей раз в окно, пытаясь заглянуть под колеса. Мимо струился девственно чистый и старчески пересохший поребрик, но тот видел снег. – Будто водитель виноват! Накидают, а виноват водитель.

Он помолчал, подбирая слова.

– Надоело, – сказал он решительно, – не могу больше. Пойду на Кировский завод, не хочу водителем. Водитель всегда виноват. – Он перевел взгляд на кабину, и я представил его в ней, здесь и сейчас. На лице выходного водителя появилась слабая улыбка: – А за рулем сидит мужик – он моментом отхуячит! Нормальный парень. Сорок семь лет.

Я вышел, мысленно меняя пилотов местами.

Роден

Автобус, мчится птицей. За рулем пригнулся горный орел.

Я сижу.

Позади – он и она, я их не вижу. Только слышу.

Слышу, как она притворно возмущается:

– Не порти мне прическу! Перестань!…

Я добродушно улыбаюсь: вечная весна. Роден.

Сзади, строго:

– И чтобы помылся во вторник, понял?…

День Пограничника

Сегодня я совершал разнообразные добрые дела в метро.

Сначала я подарил жетон похмельному человеку, который иначе не мог попасть домой. Сам был в столице в таком положении. Потом уступил место беременной женщине, которая чрезвычайно смутилась и даже стала отказываться. И я потом смутился, когда присмотрелся, стоя уже, потому что беременность, похоже, была не беременность, а просто большой живот.

После этого я вышел на платформу станции, что в сердце нашей Родины – Невского проспекта. И встал под эскалатором, где мне забили стрелу.

Там я начал совершать самое главное доброе дело: любовно смотреть на Пограничников, у которых сегодня День. Я рассматривал их любовно совершенно искренне. Они спускались по эскалатору и громко кричали: «Граница на замке! Спите спокойно!» Их было очень много, и все были юные красавцы, все на одно лицо.

И один из них бросил в меня пивную бутылку. Стеклянную. Промахнулся, разумеется, из-за чего я тут же усомнился в его меткости и, стало быть, способности поразить врага. И, следовательно, в оправданности моего спокойного сна, который, кстати, ни к черту.

Зачем он бросил в меня бутылку, как будто я шпион? Или, как минимум, нарушитель границы?

Поразмыслив, я пришел к выводу, что я, конечно, нарушаю границы – моральные. И мне показалось, что есть смысл учредить День Морального Пограничника. И в этот День вообще запирать метро, предварительно запустив туда всех причастных.

Поезд в огне

На днях со мной случилось маленькое приключение. У меня сломался мобильник, а он же еще и часы. Перестал включаться. Начинаешь заряжать – включается, но команды не слушает.

И я повез его к ветеринару.

Наивный человек!

Доктора расхохотались мне в лицо. Они отфутболили меня в гарантийную больницу для телефонов, где койко-день – как в моем стационаре, аж сорок пять суток. Диагностика, лечение – все, как положено. Причем в ту самую, где мне его, запеленатого, вынесли полгода тому назад, еще с девственно чистой памятью, не испорченной номерами разных личностей, любителей говорить малышам-телефонам скабрезные слова.

И она далеко, больница эта.

Поняв, что дела мои беспросветны, я забрался в автобус и поехал домой.

А когда решил выходить, телефон, он же часы, выпрыгнул из футляра и весело заскакал поперед батьки в пекло. Вернее, из пекла, ибо в автобусе и батьке было невыносимо.

Он шлепнулся на тротуар и, как встарь, заголосил первым младенческим криком.

Он выздоровел, возмущенный акушерским шлепком.

Сегодня он мне приснился и был проказлив. Я гонялся за ним на поездах, меняя состав за составом, но он победоносно уворачивался. А поезда были самые разные, и я перескакивал из одного в другой со сверхъестественной скоростью. Они были мыльно-облачные, просто железные, шерстяные, а последний вообще был огненный. И этот поезд мчался в огне, а я норовил ухватить мобильник, чтобы взглянуть, который час. И уловил.

Утром же, когда я встал, все часы в доме показывали разное время.

Форма материи

Ехал в автобусе и внимательно читал бегущую строку.

Там говорилось:

АВТОБУС СОЕДИНЯЕТ ЛЮДЕЙ!

Как это верно. Я моментально ощутил это на себе. Я только бы уточнил, что он соединяет белковых тел и нуклеиновых кислот.

В известной мере будучи формой их существования.

Игрушечное счастье

Маршрутка.

Еду и смотрю в унылое окно. Вижу стоматологическую вывеску: «Счастливые зубы»

Вот же как оно бывает: у зубов может быть счастье. И у хуя. И у желудка. И даже у мозга. А у человека – нет.

…Напротив сосала из банки седьмую Балтику какая-то девица. Она болтала по мобильнику с приятелем. Или подругой. И говорила, что хочет большую мягкую игрушку. А потом исподтишка сфотографировала мобильником меня. Вполне счастливая.

И я не знаю, что думать. Я совсем не большой. И на сегодняшний день совершенно не мягкий: накануне провертел в ремне две новые дырки. Вилкой.

Ничего я не понимаю в жизни.

Озноб

– Что читаем?

Это меня так спросили. Женщина спросила. Я поднимался на эскалаторе и читал. Я стоял на ступеньке слева, а она – справа.

Я показал ей, что мы читаем.

– О-о, – уважительно протянула она, хотя уважать меня было не за что, наоборот.

Я сделал вид, что читаю дальше, и до самого верха чувствовал, как она сверлит меня взглядом. И покашливает.

Одета не броско – джинсы да куртка; не особенно молодая, не платная блядь, которую за версту видно, не пьяная – абсолютно обыкновенная, каких легион.

При мысли о том, что может твориться там в голове, меня пробирает озноб.

Все, что угодно.

24 часа

Когда-то у меня были наручные часы. Это были удивительные часы, и я не знаю, что с ними стало. Наверное, то же, что с остальными. У них был циферблат не на 12 часов, а на 24. Понять по расположению стрелок, который час, было решительно невозможно, я и сам не понимал. Но когда ехал в метро, всегда старался положить руку так, чтобы всем было видно – особенно, когда стоял и держался.

Люди же крайне любопытны. При виде книжки им позарез хочется узнать, про что там написано. А при виде часов – сколько времени. Я нарочно становился так, чтобы они вывернули себе шею и мозг заодно, пытаясь сообразить, что же такое подсказывают им мои часы.

Зазеркалье

Метро, вагон.

Вошел человек – черный, как муха, с косичкой. Двери еще не съехались, а он уже победоносно провозгласил:

– Гелевые ручки! пишут по дереву, по стеклу, по бумаге…

С другого конца вагона написалась женщина, гелевой ручкой судьбы. В руках она держала какие-то линзы. Она гневно заорала на весь вагон:

– Ты че – больной, Арам?!…

Арам немедленно замолчал и сел.

Женщина прогулялась по проходу, поторговала линзами. Потом вышла, на платформе взяла под руку якута, который двумя перегонами раньше казался простым пассажиром и купил у еще одного продавца Новые Правила Дорожного Движения со всеми штрафами, как обещал продавец.

Они стояли на платформе и смеялись. Потом женщина закричала во все горло:

– Света! Света!

От головы поезда, радостно улыбаясь двумя рядами железных зубов, бежала Света, с авторучками – наверное, гелевыми.

Они все соединились.

Поезд поехал, Арам сидел. Он ехал долго, я уже вышел, а он так и ехал дальше.

Проекция

Мы ничего не знаем о мире, кроме себя самих.

Метро. Плотного сложения господин, покачиваясь на краю платформы, с полупустой бутылкой пива в руке, негромко взрыкивает:

– Свиньи, блядь!… все свиньи…

Москва – Петербург

Если ехать далеко, я постепенно превращаюсь в губку и начинаю впитывать все вокруг.

…Позади меня – в смысле кресла – кто-то устраивается. Разговаривает вежливо, с хорошей артикуляцией:

– Давайте, вы все-таки встанете, иначе я сяду своей попой на вас, и будет очень некомфортно и вам, и мне…

Обстоятельное проговаривание сценария заставляет допустить обратное.

…Супружеская чета. Самку за креслом не видно. Он – очень большой, кушает куриную лапу. Он кушал и пил все восемь часов, с небольшими паузами. Когда вставал, негодовал на невидимку в сортире: «Еб твою мать, да ты там охуел!» Продолжая браниться и уже безадресно, метафизически поминая блядь, уходил в межвагонное пространство, каковым и довольствовался.

…В Бологом сели две старушки.

Очень уютные, городские, воспитанные. Я редко к кому испытываю любовь, редко проникаюсь, но тут меня затопило. Одна – настоящая леди, мисс Марпл; вторая попроще, но нисколько не хуже.

Они ворковали, как горлицы на закате солнца. О том, какая вкусная колбаска, и как они замечательно пьют чаёк, прямо сейчас вот; и что есть другая колбаска, тоже хорошая; и я растроганно млел, слушая этот кухонный бред, пока мне не захотелось их убить.

Напрасно я так захотел. Своими мыслями я приковал к ним внимание свирепой окружающей среды. В виде того самого семьянина, который сидел позади них. Еще до того, как совсем опиться и заморгать запоросевшими пуговичными глазками; до того, как поссориться с самкой, затеяв с ней спор о том, что такое боковой карман у сумки и где он находится; до того, как был назван ею уродиной и ударен – до всего этого он вступил с ними в задушевный разговор.

Старушки вежливо отвечали. Проскользнуло слово «Ахматова».

Самец возбуждался.

Все чаще, горячась, восклицал:

– А толку? А толку?…

Контрход

Жизнь, что называется, налаживается. Выстраивается вертикаль, утюжится горизонталь. Дворники надели форму, коммунальное хозяйство надувает щеки. Появились деньги на газоны, скамейки, нумерацию домов и даже корпусов.

То есть надо что-то делать, пора принимать меры.

Потому что если так пойдет дальше, то наши люди привыкнут ко всякому фитнесу. И он их погубит. Благоприятная мутация завершится в зародыше, а уже мутировавшие люди вроде меня скоро канут в небытие. Я упорно пью воду из-под крана и из тысячи сортов колбасы продолжаю выбирать докторскую, я новый биологический вид, однако роскошь цивилизации обещает сорвать эксперимент и вывести меня, как вредную мандавошку.

Но есть обнадеживающие признаки. Люди приспосабливаются, нащупывают новые ходы. Напрасно повадился ходить по воду зазнавшийся болт, ему уже готовится неожиданная резьба. А что? Даже тупому вирусу хватает ума мутировать при встрече с лекарством.

Еду в троллейбусе. Билет стоит шестнадцать рублей, которые я и вручаю кондукторше. Она уважает цивилизацию, подчиняется ей, она в оранжевом жилете.

Она вернула мне мои пять рублей, монетку, со словами:

– Вот ваш билетик.

И действительно не дала мне билета, ушла.

Я восхитился. Какая мощь, какая гениальная простота. Мой народ жив.

Удаленные комменты

Поезд. Весело стучат колеса. Не у поезда, а у меня в животе, потому что я схавал эти колеса по причине позднего времени и надобности спать.

Вытянувшись на верхней полке и оценивая шансы приземлиться во сне на нижнюю, я пытаюсь задремать. Девица напротив меня, тоже на верхней полке, задремать не пытается.

Она разговаривает по телефону.

Со многими людьми разговаривает, и неизменно – в требовательно-веселой манере с элементами каприза и самоутверждения. Лицом напоминает ученого целеустремленного зайчика, серьезные наглые глазки за линзами очков, поджатые губки. В манерах – абсолютная непрошибаемость и готовность существовать в любой среде. Так как все будет по-ейному несмотря ни на что, ибо это правильно.

Но вот, вроде, угомонилась. Во всем вагоне мертвая тишина, нарушаемая простительными сонными шебуршаниями.

Нет, не угомонилась.

Накрылась одеялком, и только светится, как ночник, огонь невидимого мне дисплея. Звонит.

– Але. Привет. А ты чего? Ты идешь, что ли? А, в подъезд зашел. Когда доберешься до компа, посмотри там, пожалуйста мое. Я хочу знать, какие комментарии пришли на ютубы, которые я выложила. Да. Обязательно посмотри. Позвони мне сразу, как посмотришь…

Я лежу, задыхаюсь. Логинюсь и паролюсь. Перехожу в сетевой режим. Тихо шепчу комментарии:

– Йаду. Йаду, аффтар. КГ. АМ. Ап стенку и в топку, сцуко…

Просьба

Метро.

«Уважаемые пассажиры! Городской комитет по транспорту убедительно просит вас в связи с закрытием на капитальный ремонт станции „Горьковская“ пользоваться другими станциями метрополитена, а также маршрутами наземного транспорта».

Очень трудно отказать в этой просьбе.

Полуфантазия

Маршрутка.

Сажусь на краешек сбоку. Помещаюсь плохо, потому что рядом раскинуты ноги. Разведены они вольготно в режиме проветривания.

Мысленно веду диалог.

– Вы не могли бы прибрать свои ноги? Вы занимаете много места.

– Будьте терпимы. У меня стояк и яйца распухли.

– Сочувствую. Но я не вижу здесь надписи: «Для пассажиров с водянкой яиц и приапизмом».

– Такие надписи дискредитируют пассажиров по медицинскому признаку. Мы все одинаковые пассажиры. Каждый имеет право сесть где угодно и растопыриться.

Вздохнув, я сам раздвинул ноги, широко, и он подобрался. Я тоже, знаете, не барышня с урезанной анатомией и требую места.

Человек человеку фамилия

Я вошел в вагон метро, сел, раскрыл книжку. Справа что-то тяжело ворочалось и обстоятельно дышало спиртом, потом обратилось ко мне.

– Вы хотите познакомиться с человеком?

Я закрыл книжку, потому что никогда не упускаю случая пообщаться. Тем более с таким пожилым и красным лицом, в очках над седыми усами.

– С каким?

– Просто с человеком. Такая фамилия: Человек.

– Да, было бы любопытно.

– Прекрасно. Вот мы и познакомились.

– Да вдобавок однофамильцы, – согласился я.

Он подумал, а потом спросил:

– Как вы насчет женщин?

– ? Положительно.

– С кем бы вам хотелось познакомиться?

– Здесь, в вагоне?

– Да.

– Ни с кем.

– М-м? – он мотнул головой в сторону дамы, ближайшей в пространстве.

– Нет.

– А чего?

– Не хочу.

– Просто и ясно, – похвалил он и задумался. Потом начал показывать мне мужчин. Я улыбнулся, встал, дружески похлопал его по руке и ушел. Он-таки сделал меня, выдавил из своего миража, где я нечаянно застрял.