Текст книги "Резиновая чума"

13

Старший оперуполномоченный без толку прошатался по корпорации, допрашивая всех, кто подворачивался на пути. Увлеченное трудами руководство футболило его, как могло. Уйма вопросов, которые он задал, не получила уймы ответов. Казалось, что по отдельности в этом содоме вообще никто не понимал, что происходит рядом. Результат огорчал. Хотелось домой, в отделение-общежитие; Роман побрел туда через родные дворы. Он не нуждался в путешествиях и не любил их, ему хватало впечатлений от окрестностей.

Например, на березовый сук подвешена автомобильная покрышка. Забросить ее на такую высоту невозможно ни с земли, ни с балкона. Совершенно бесперспективное серсо. Надо подогнать какую-нибудь машину с люлькой или приставить очень длинную лестницу, обыкновенной стремянки будет мало. Старший уполномоченный даже нарочно становился под этот сук и прикидывал расстояние. Почему она там? Как? Кто? Тайна. Похожую покрышку безуспешно метали всем отделением, на спор, и все придворные старушки умилялись, наблюдая богатырей.

А в сотне-другой метров от отделения-общежития, во дворах, расположилось нездоровое желтое здание: Факультет Народов Крайнего Севера. Стоит там, сколько Роман себя помнит, а помнит Роман себя издавна, хотя и с разрывами.

Здание исправно приходило в упадок.

Больше всего досталось двухэтажной шайбе-пристройке. Она осыпалась, испакостилась, обезлюдела, и вдруг наступательное влияние средних широт прекратилось, и соседи увидели, что и впрямь они напрасно называют север крайним.

Все стало, как и должно быть и скоро будет на Бескрайнем Севере: открылось кафе «Любимый хабиб». Северяне пришли. И многие из прибывших моментально облюбовали не хабиб, а милицейский обезьянник.

У каждого времени свои приметы.

Проспект, близлетевший мимо корпорации Романова, рынка, креста, гаража и Путиловского завода украсился неоновым фаллосом, красным и опрокинутым вниз головой. Он очень подробно прорисован, с хорошим знанием анатомии. Ножка фаллоса содержит надпись: «Хабиб», а крайняя плоть и головка соответственно – «любимый кафе». Так что никакой арабской вязи, которой пугают националисты, не будет, все напишут по-русски – «любимый кафе» и «нелюбимый отделение милиционер». А чуть подальше над магистралью развевается алый лозунг: «Вам нужен этот геморрой?»

В сознании Романа он каким-то образом связался с любимым кафе, то есть с фаллосом, а в последние дни – с империей Снежана.

Корпорация росла и ширилась как бы в противовес, и милиция балансировала между Востоком и Западом.

Капитан Мельников жил и служил в безликом фабричном округе, в окружении Турбинных, Промышленных, Бумажных и Чугунных улиц. Вот, казалось бы, и все – ан нет, не тут-то было! Он обитал в своеобразном оазисе среди чугунных пустошей, с умиротворенным удовольствием проходил по тихим, почти безлюдным зеленым дворам со старыми тополями и юными кленами. И помнил еще, как собирал в маленьком парке желуди, катался на полуразваленной деревянной карусели, пытался выудить ершика из пруда глубиной в полметра. А площадь с Кировым, который был зелен от голубиного помета, как сам себе правительственная ель?

А парк, который Роман с наступлением новых времен стал называть Садом Приутюженных Тропок? Хороший был парк. С закатом Советской власти все развалилось, и парк в том числе. Правда, даже в условиях начального капиталистического безобразия он сохранял известную прелесть. Эстрада заросла буйной зеленью и сделалась вполне живописной. В пруду купались собаки, иные – вместе с хозяевами. Укромные алкогольные уголки превращались в мужские клубы с допуском избранных дам.

Но вот начались корпоративные изменения. В парк приехали многочисленные строительные вагончики, тракторы, бульдозеры и прочая рабочая сила. Пруд почистили, устроили лесенки, чтобы удобнее было пакостить, и его, разумеется, загадили моментально. Полувековые деревья перепилили на дрова. Вернули убогий бюстик Васи Алексеева, который свергли в запале, и памятник революционной шпане стоял, отлитый заново, с особенно гадкими, сглаженными чертами.

Снесли кольца с лесенками, убрали качели. Посулили построить много хорошего для детей – ну, что им нужно: казино там, бар, и вообще сказочный мир. Не построили. Раскатали дорожки, понаделали низких оградок, проехались катком по алкогольному гайд-парку, долбанули железной грушей по зданию администрации, проделавши там дыру в три человеческих роста, и уехали. С тех пор в парке все было гладко, ровно. Выл ветер. Пустынно и очень прилично, всюду вежливые газоны. Входишь и идешь, не задерживаясь. Быстро проходишь по вылизанным дорожкам. Выходишь на три буквы, повинуясь незримому указателю.

Вне парка – миллионы возможностей, десять распивочных в стометровом радиусе, и можно гулять по кругу, подобно пони из трогательного мультфильма.

Нарвская Застава в представлении Романа была ничем не хуже Триумфальной Арки, и это впечатление лишь усиливал спрятавшийся за воротами, на площадочке, маленький литой генерал Говоров, окруженный трамвайным кольцом. Многочисленные огороды, что разбивались чуть дальше, врезались в народную память и стали одноименным переулком. Там жили незатейливые обыватели рабочего склада, не имевшие кукол для избиения.

Были и свои ужасы, не попавшие в коллекцию тех, что впечатлили Снежана Романова. Например, осыпавшаяся до петровского кирпича баня, о которой ходили страшные легенды, и в них сразу верилось при одном на нее взгляде. Истребительная больница в три этажа. Двух– и трехэтажные домики с палисадниками, где могло происходить что угодно – и происходило.

А вот и железнодорожный переезд, рядом с которым расположилась стелечная корпорация Романова и которым пользовались, как горкой, едва наступала зима; высоковольтные вышки, да и сам долгострой, превратившийся в офисы Романова – все эти вещи были Роману родными. Покуда тянулся долгострой, тянулась и жизнь; теперь она отмирала фактически в окружении подземных гаражей и забегаловок с венерической шавермой. А новейшие Торгово-Развлекательные Центры напоминали чужие планеты, о которых не знала даже любившая кроссворды Соломенида Федоровна.

И крест, перед которым подвинулся могущественный гараж, стоял.

Тысяча мелочей, и старший опер обязан все подмечать, подвергать анализу, делать выводы и в свободное от службы время философствовать. Летними ночами Роман Мельников изнемогал, мучимый невразумительной и вроде не криминальной бесовщиной. Соседи спали, а он не спал. Томился от шума. Окно закрыть нельзя, потому что жарко, и все слышно все всю ночь во дворе наигрывает гитара, поет уголовным голосом не то про голубые глаза, не то про голубые цветы. А следом, ночью же, приезжал экскаватор и начинал выковыривать по дворовому периметру поребрик-бордюр, старательно уложенный пару лет назад. Кромешная темнота, ничего не видно. Нечленораздельные выкрики и жеманный визг. Почему эти звуки через каждые три минуты перемежаются со взрывами чего-то, выстрелами из чего-то и разбиванием чего-то? Что там вообще происходит?

Роман нервно вставал, подходил к окну, всматривался во мрак. Ничего не разобрать. Мечутся и пляшут какие-то тени, кто-то сгорбился на лавочке.

Казалось, там завязывается каучук, предшественник резины.

14

Очередная фортификация Днепра со взятием ледяной крепости, то бишь мозговой штурм, столь любый Снежану, утратил всякую связь с расследованием. И Роман, как ни старался, не мог вообразить себя Эркюлем Пуаро, согнавшим администрацию для финальной раздачи трендюлей. Он будто нечаянно запорхнул в совещательный зал, подобно докучливому ночному бражнику, который только шуршит и побуждает пришлепнуть.

Ронзин предложил разминку для сплочения коллективного органа. Особенно в виду скорого выступления Ангела Паульса и официального наделения опера новыми полномочиями. Паульс взирал на психолога с одобрением.

– В зверушек сыграть хорошо бы, – посоветовал он. – Идентификация плюс регрессия. Сбросить спесь, почувствовать себя детьми…

Генеральный был только «за».

«Да, офисный планктон», – подумал Роман. Он много раз слышал это выражение, но никогда его не употреблял, общаясь больше с людьми из других кругов. Ряска, слизистое цветение стоялой воды.

Ронзин думал о Гаттерасе Арахнидде. Тот не втягивался в коллектив, и в этом проявлялся личный непрофессионализм Ронзина. Психолог-фасилитатор рисковал лишиться бонуса, трехнедельной стажировки в Калифорнии, присвоения старшей ступени.

Он начал раздавать карты с игровыми зверьками, в образы которых предполагалось вжиться, вести себя соответственно и тем сплотиться еще дружнее. Он обрадовался, когда сдал себе Жабку.

– Я Жабка, – с однообразной радостью повторял Ронзин. – Я Жабка.

Молодому журналисту Роману Мельникову достался Медведь. Роман довольно расхохотался. Администрация притихла в ожидании разъяснений, и Роман, смущаясь немного, объяснил правила.

– Мне приходилось играть в Медведя. Игра-то это какая-то запутанная и жестокая. Но лесная такая, кондовая; есть в ней что-то еще со времен Ярилы-Перуна. Мы в нее играли в армии, и в Школе Милиции тоже. Называется просто: «Медведь пришел». Стоит стол. Такой весь грубый, деревенский. Печка, полати, чугунки, ухваты, ухватки, ужимки, щи, банька по-черному.

Все внимательно слушали. Жабка уронила слюну.

– Ну и вот. На стол сажают голую бабу с раздвинутыми ногами. Вокруг стола становятся мужики, а на столе расставляют граненые, конечно, стаканы, потому что в них есть солидность и увесистость. Младший по званию или возрасту наливает водку. И когда мужики берут стаканы в руки, баба зычно командует: «Медведь пришел!» Мужики лезут под стол, где выпивают водку. Баба одышливо командует: «Медведь ушел!» Мужики вылезают из-под стола. И все это повторяется по следующему и следующему кругу. Ну, и вылезают в итоге не все. А выигрывает тот последний, который единственный вылезает из-под стола. Он и трахает эту бабу… Если, конечно, может. И если на столе еще баба.

Паульс и Блоу переглянулись. Апробировать двойным слепым методом, читалось на их лицах. Вполне удачная разминка, своего рода техника лабилизации.

А Мудроченко уже хотел играть.

Разогрев удался, разминка состоялась. После регрессии с идентификацией слово получил Паульс. Ему, человеку немецких кровей, не терпелось перевести задуманное «в реальную плоскость» – выражение, пожалуй, более точное, чем рассуждения толстовских офицеров-немцев о переносе войны в пространство.

У Паульса пульсировали живые идеи. Коварная изобретательность Паульса не заканчивалась на хулиганстве в магазине. Помимо стелек фирма имела долю в производстве разного рода сигнализации. Надо же расширяться. И вот отдел кадров, руководимый Игорем Сергеевичем, да под присмотром Ронзина и Паульса, озаботился наймом взломщиков. С учетом реальности уголовного срока, платить последним пообещали хорошо. Особенно тем, кому-таки удастся взломать систему охраны. Паульс придумал запустить змею, не доверяя собакам. В ходе последовавшего мозгового штурма всерьез обсуждался вопрос о закупке сыворотки. Решали: позиционировать ли такую услугу и как.

– Нет, давайте без змей, – решительно отказался Роман. – И вернемся к стелькам. Как вы сказали? Нахамить, обмануть? Диктуйте адреса.

– Много не пейте, Роман Николаевич, – Соломенида Федоровна была предельно искренней в своей тревоге.

«Хорошо, – думал Роман. – Они сами напросились. Если вы сами санкционируете тайный сыск, мы прошвырнемся по вашим точкам и поглядим, чем вы дышите».

Он, разумеется, не собирался выпускать ведомственную газету, хотя на излете мозгового штурма его позиционировали главным редактором. В этой позе Роману было никак. Он не думал в нее становиться. Допросы оставшихся он отложил, надеясь устроить какую-нибудь заваруху и вынудить противника действовать первым. Всему этому сумбурно учили в Школе Милиции, но всего, что там преподают, запомнить невозможно, и старший оперуполномоченный больше полагался на случай.

– Так можно мне с вами? – не унималась Наташа. – С девушкой правдоподобнее.

– Работай иди, – Снежан отослал ее.

– Чарли, – печально сказала секретарша.

…Капитан наметил галантерею, что состояла в собственности Снежана и находилась неподалеку от местной клоаки, пьяного серпентария, откуда Роман не однажды вывозил мертвяков. В помощники и свидетели пригласил Дудина и доктора Льдина. Капитан объяснил им, что предстоит немножко похулиганить.

– Выразить недовольство их стельками, – уточнил он.

– Дерьмовые стельки, – согласился Дудин.

– Их в прозекторской отпиливать приходится, – пожаловался Льдин.

– Много не пить, – предупредил Роман.

В шалмане их встретили как дорогих гостей. Унесли дырявую скатерть, постелили целую, в клеточку, поставили солонку и перечницу.

Вынесли по сто пятьдесят, нацедили номерного пивка.

В Романе Мельникове чувствовался вожак. В том, как он носил свой объемистый живот, как содвигал стаканы, как навязывал товарищам бутерброды. Усы у него пушились, в глазах разворачивалась оперативная работа.

– Ну, пошли, – позвал он часом позже.

…Галантерея была заурядная, располагалась на углу; торговали в ней приезжие восточные люди, которые вообще торговали в округе всем, что волшебным образом попадало им под руку.

– Добрый день! – бодро заявил Роман с порога. Его качнуло, и он подумал, не так ли уж серьезно заблуждается Наташа насчет комичного Чарли. Прозектор Льдин был мрачен и держал в руках стельки, с утра отпиленные от безымянного покойника. Дудин смотрел строго и покашливал в кулак. Напарник был маленький, но шустрый. Рыгнул он сразу, глядя в камеру наблюдения.

– Мы насчет стелечек, – объявил Мельников. – Ноги потеют. По-моему, безобразие – где тут у вас старший?

Низкорослая, смуглая толстушка посмотрела на него неприязненно.

– Вон вы какой кабан, – объяснила она.

– И пиво не выветривается, – продолжил Роман, придерживая кабана до поры. – Нас вчера премировали всем коллективом, выдали стельки. Мы, как положено, решили обмыть. Набуровили пивка, опустили… так вот воняют до сих пор.

Продавщицы переглянулись. Камера исправно запечатлевала происходящее.

Из неприметной белой двери вышел поджарый кавказец, налысо бритый.

– В чем тут дело? – спросил он с подчеркнутым акцентом. – Кто-то обмывает стельки?

– Для нас они ценнее орденов, – обиделся доктор Льдин и сунул свой товар кавказцу под нос. Тот отшатнулся с выражением ужаса на лице.

– И пятьсот рублей разменяйте, – Роман полез в карман за фальшивой купюрой.

Предчувствуя неприятности, управляющий кивнул кассирше:

– Разменяй ему, Зарема.

– А почему – «ему»? – оскорбился маленький Дудин. – Почему не «им».

– Размер тоже не тот, – претензии Романа множились.

– Уважаемые, я сейчас вызову наряд, – решительно заявил держатель магазина. – Вы пьяны и ведете себя, как свиньи.

Дудин ударил его в глаз, а еще через пять минут весь магазин был арестован, закован в наручники, заперт на обед и отправлен в обезьянник местного РУВД.

– Принимайте гостей! – улыбался Роман.

– Что – эти самые и убили? – поражались сослуживцы.

– Хуже…

Арест отметили, и Роман продолжил слияние с неприятелем. Романову позвонили; всем участникам не только выдали по два доллара, но и вызвали по врачебной бригаде на каждого, с капельницами. Услуги обязывают и привязывают, а вызвать бригаду – не на метро прокатиться.

Медицинские процедуры отпускались в красном уголке, куда и прибыла корпоративная делегация – смотреть, сочувствовать и мотать на ус.

– Да, поспешили мы с журналистикой, – между делом заметил Паульсу Снежан.

Капельницы капали, оперативники дремали. Капельницы – коварное дело; если прокапать одну, то человек вроде и трезвый, и что-то соображает, однако его неодолимо тянет в прежнее состояние, и Роман очень кстати вспомнил об отложенных допросах.

– Допросы начнутся сейчас, – изрек он непререкаемым тоном, вставая с койки. – Соберем всю шоблу и расколем до малого таза.

Доктор Льдин славился тем, что ему как патологоанатому полагалось и даже рекомендовалось располагать резервами. Действие капельниц сошло на нет через тридцать минут; еще через пять Дудин уже гнал по ночному проспекту, направляясь в корпорацию Снежана.

– Им такие мозговые штурмы не снились, какой сейчас будет, – угрожающе цедил старший уполномоченный.

Дудин посвистал собакам, и те угомонились; вахтеру свистать не пришлось, он обо всем догадывался сам. Допрос продолжался всю ночь и омрачился мелочью: не разобравшись, сгоряча допросили кукол. Потрясая битой, Мельников грозно прохаживался вдоль резиновой шеренги. Вопросы задавались и повторялись вновь. Допрос манекенов ни к чему не привел, резиновая администрация упрямо молчала.

Роман, отчаявшись, обратился к манекенам с пылкой речью:

– Нам совершенно напрасно навязывают западную модель организации труда. Прививают корпоративное мышление – зря! Кому-то не хочется, чтобы нация развивалась самостоятельно. И сколько же можно им повторять, что западные демократические ценности еще только вызревали в нетрезвом сознании, когда у нас уже было Новгородское Вече? У нас хорошие традиции. Живая мистика нашего русского патолога, доктора Льдина, будет надежным заслоном от вашей корпоративной мертвечины… В нашем отечественном могильнике жизни больше, чем во всей вашей кипучей деятельности…

Льдин стоял бодряком, готовый пить и вскрывать. Лицо излучало ласковую серьезность, а пепельная голова была лишь чуть больше наклонена к плечу, чем обычно.

Он подхватил:

– Смерть во спасение против смерти в погибель. Иного не дано. Вы считаете меня фигурой второго плана? – прищурился доктор на подследственных кукол. И попрощался: – Ладно, увидимся…

Дудина покачивало, он предложил:

– Вроде тут рядом индусы, они звучали. Сгоняем к ним? Допросить не вредно. Пощекочем им будду.

Роман уже молчал. Та, что называла его Чарли, добралась до него и добилась, чего хотела, но тоже оказалась резиновой. Он понял это не сразу. Ласковое «Чарли» до утра прыгало у него в голове резиновым мячиком.

Часть вторая. Топор и стужа

1

Индусов навестили.

Время стояло позднее, здание почти пустовало, но для высоких гостей сотрудники, в еще не до конца утраченной надежде расследовать падение начальника, нашлись.

Милиционеров приняли дружелюбно. Понимая, что собственно расследование откладывается, их угостили горячительным импортным напитком и даже порадовали национальным танцем живота. У Романа Мельникова тоже имелся живот, способный составить честь всем падишахам и раджам; он присоединился к администратору в белой сорочке с закатанными рукавами и станцевал с большим удовольствием.

Уважили и хозяев: припомнив им многобожие, назывались русскими богами Велесом, Бореем и Перуном, хотя не удержались и наглумились над именами.

Распрощались засветло, и Тадж махал им на прощание. Дудин клялся, что приметил у кого-то хобот.

– Хороший дом, – похвалил доктор Льдин. – Не зря твой Снежан на него позарился.

– У меня тут все замечательное, – с неожиданным чувством ответил Роман. Он испытал кратковременное умиление своим участком и районом вообще.

На следующее утро капитан-журналист, имея вид пасмурный, пошел в администрацию, где Ронзин, Паульс и Блоу вели очередную игру-разминку. Ронзин явился злой. На сон грядущий психолог смотрел фильм ужаса про живую занозу – прекрасную санитарную ленту, побуждающую к уколам от столбняка. Человек превращался в кровожадного продолговатого ежа и вел себя соответственно – до закономерного взрыва бензоколонки.

– Коллега, это тот редкий случай, когда сон – всего лишь сон, – утешал его Паульс. – Итак, друзья, мое предложение следующее: давайте мы с вами сыграем…

– Нет, – оборвал его старший оперуполномоченный. – Игры приостанавливаются. Я снимаю с себя полномочия торгового эксперта-журналиста и приступаю к моим прямым обязанностям.

– Нет, позвольте, – голос Блоу сделался ледяным. – Игра состоится. Отменить ее властен Генеральный Директор, но он задерживается. А дальше поступайте, как велит вам профессиональная совесть.

Капитан настоял на своем и выдернул из утренней психологической физкультуры Соломениду Федоровну. Играли в Усыновление Яйца, а главный бухгалтер была женщина одинокая.

– Пусть компенсируется! – негодовал Блоу. – Пусть сублимирует!

Опер пригрозил тренеру рапортом, и Блоу заткнулся. Это была его любимая игра. Экономная и бездетная Соломенида Федоровна отказывала психологам в фондах на тамагочи, не видя в оных прелести; Снежан тоже жался, и тренеры обходились яйцами.

Цивилизация катила к диким невским берегам благодатные волны, оставляя на побережье целые умозрительные цепи, шеренги, фаланги, дивизии этих яиц, нуждающихся в корпоративной заботе. Огорчало одно: вечерами, после разрядки, приходилось не только приводить в порядок наказанные манекены, но и подбирать яйца. Иногда. Кто-то бил. Какая-то сволочь приносила и разбивала вместо того, чтобы воспитывать себе офисное потомство и чуткость вообще.

Система яичного патронажа была весьма замысловата. Роман стоял, засунув руки в карманы, и сумрачно думал: почему, собственно говоря, усыновление, а не удочерение? Он даже обратился с этим вопросом к Ронзину.

– Очень дельное замечание! – воскликнул тот. – Тут налицо дискриминация по гендерному признаку. Но яйцо до поры неразумно. Воспитавшись, оно само себе выберет пол…

– Чего же тут выбирать? – не понял Роман. – Либо – либо.

– Вы заблуждаетесь, – подкрался Паульс. – Полов не меньше пяти.

– Как это? – изумился милиционер

– Все дело в том, кем вы сами себя считаете. Мужчиной, женщиной, женщиной в теле мужчины, мужчиной в теле женщины, женщиной и мужчиной в теле лица…

– Это и в смысле политики серьезная проблема, – добавил Блоу. – Все же они хотят одинаковых гражданских прав и свобод. Мы еще не столкнулись с настоящим лоббизмом…

Впечатленный существованием многих полов и страдавший похмельем, Роман велел Соломениде Федоровне подождать и стал слушать правила. Игра, в первую очередь, воспитывала ответственность. В перспективе за стельку и корпорацию в целом, но пока – за яйцо. Родитель усыновлял сырое яйцо, везде носил его с собой в кармане, записывал свои мысли о нем, беседовал с ним – преимущественно в режиме монолога; ходил с яйцом в душ. Содержал в комфорте, водил гулять, а если бывал занят лично – нанимал няню. Спал он тоже с яйцом.

Если случалось несчастье, родитель закатывал поминки, оплакивал яйцо три дня, соблюдал траур. Только после этого ему разрешалось получить новое яйцо.

– У Кристофер вычитали? – Роман уже насобачился и разбирался в тренерах не хуже книжного Жеглова, который знал кликухи доброй тысячи воровок.

– Незаурядная женщина, – откликнулся Паульс.

– А сами-то вы какого будете пола?

Тот немного смутился.

– Я не вполне определился… Моя половая принадлежность в значительной мере виртуальна. Мне нравится виртуальный секс, с компьютером. Можно вообразить и нарисовать что угодно – не обязательно человеческое существо или животное. Это могут быть… ну, я не знаю… какие-нибудь затейливые ракушки с морского дна…

– И вы с ними…

– Ну да…

– Но руки-то заняты клавишами!

– Ну ведь не обе…

– Пойдемте, Соломенида Федоровна, – Роман взял бухгалтершу под локоть и повел к выходу. Оставшиеся разбирали яйца: вынимали их из «мошонки» – так, не чураясь народной простоты, в корпорации именовали магазинные контейнеры на десять экземпляров каждый.

– У меня битое! – обиженно крикнул Мудроченко.

– Отведете его в поликлинику, – посоветовал Ронзин.

Пока они шли в бухгалтерию, Мельников успел переговорить со следаком, который томился в ожидании внятных рапортов, обязывающих к задержаниям. Роман пообещал сделать все, что было в его силах.

– Вы едите яичницу? – неожиданно спросил капитан.

– Регулярно, – удивился следак. – А в чем дело?

– Напрасно, – упрекнул его Роман. – Я объясню при встрече.

В бухгалтерии они с Соломенидой Федоровной заперлись.

Соломенида Федоровна была в свои сорок пять ягодкой опять. Ну, немного постарше, но ягодкой. В манере кубизма. Мозги мозгами, хотя бы изнуренные штурмами, да все на месте: и бессмысленный тугой поясок, и косметика больше для откровенной готовности, чем для девичьего шарма; завивочка, накладные ногти, юбка выше коленок. Она расположилась на диване, довольно вольно, выгодно для обозрения.

– Мы с вами побеседуем откровенно, Соломенида Федоровна. Я слышал, что вы болеете за дело, экономите средства. Ронзиным недовольны.

Та фыркнула:

– Мазурик. Чисто мазурик. Как будто сам резиновый.

– А ведь и верно. Но давайте о Пляшкове. Смотрите: я ничего не записываю.

– Да вы записывайте, Роман Николаевич, мне скрывать нечего.

– Ну, я лучше головой запомню. Ронзин – он все-таки психолог, человек с дипломом. А кем был Пляшков? Я не сомневаюсь, что его позиционировали удачно, комар носа не подточит. И все же – в каких отношениях вы с ним находились?

– В прекрасных, – с жаром ответила Соломенида Федоровна, взявшись за грудь. – Ярчайшая личность. Что ни скажет – не в бровь, а в глаз. Между прочим, диплом он тоже показал.

– Неужели? И какой же?

– Я так навскидку не вспомню, надо посмотреть. Какой-то Магической Академии, с присвоением высшего чина. Звездочет и духовный практик.

– Уж не гипнотизер ли?

– Влиял, – не стала отрицать Соломенида Федоровна. – Не напрямую, но… обволакивал, привораживал. По нему многие сохли.

– Даже Наташа? – с неожиданным неудовольствием спросил Роман.

– Больше Паульс, – сухо ответила бухгалтерия.

– Отлично. И все-таки: астролог. Специальность для нашей промышленности новая. Откуда такие симпатии?

– Да оттуда, что он много верного говорил. Он ведь работал всерьез, не халтурил. Расчеты делал, вычислял. Как посулит, что день не задастся, так и выходило. Иногда был просто цыган: наворожит, а оно и сбудется. Бухгалтера обмануть сложно, главного же – вообще нельзя.

– Но его многие не любили?

– Никто не любил. Правду кто любит? В глаза-то. Иногда он, конечно, ошибался, что-то у него не сходилось. Но основные прогнозы… Снежан ему в рот смотрел, ловил каждое слово. Все, все чего добились, – Соломенида Федоровна обвела кабинет пухлой рукой, – так это Пляшков напредсказывал. Да и по мелочам. Просто в быту. Звонит и советует: отмените корпоратив. У нас восьмое марта было. Перенесите, просит, хотя бы на девятое.

– И?

– Не послушались. И вышел скандал с большой дракой, перепились все, многих в милицию отвезли.

Роман что-то такое припомнил.

– Не самое сложное пророчество, – заметил опер.

– Не самое. Но сколько раз он и меня домой возвращал: утюг не выключила или газ… предсказал два инфаркта… и в делах – в делах незаменим, только слушай его, покупай и продавай. Снежан так и делал.

Роман вскинул брови:

– Инфаркты предсказал? Это серьезно. Но как же он сам-то тогда? Он, Соломенида Федоровна, никого не боялся, не жаловался? Может быть, ему кто угрожал? Ведь при нем ножик нашли, он с ножом ходил.

Бухгалтерша взялась за сердце.

– Видно, значит, и про себя что-то высчитал. Нет, господин военный, мне он не жаловался. И я не слышала, чтобы кто-то на него откровенно катил бочку. Бывали, правда, недовольные – Паульс пообещает напродавать на миллион, а Пляшков кивает на звезды: планеты, дескать, не в тех Домах… Если половину возьмете – считайте, уже повезло. И угадывал!

– А Паульс, небось, уже дырочки на погонах вертел?

– Ну, про дырочки я не знаю, но перед шефом пел соловьем. И мне все напоминал, чтобы бонус ему не забыла выписать…

– Стало быть, у менеджера по продажам был зуб на астролога?

– Бывал! – строго поправила его бухгалтерша. – Бывало же и по-другому. Со всеми случалось. Он же не Господь Бог был, Пляшков. У нас по старинке: не угадал – голова с плеч, угадал – пляши изба и печь. Так значит, с ножиком ходил? – прошептала она, не выпуская сердца. Соломенида Федоровна оглянулась на колокола Путиловского храма, двумя желудями болтавшиеся в окне, быстро перекрестилась. – И решил, – продолжила она, – что такая ему получается звезда. Дождался, пока все ушли, а сам остался стоять. Вместо себя.

– Но зачем?

– Видно, хотел посмотреть, кто явится по его душу. Говорил, что узнает шпиона.

– Однако его уже отлупили, он свою дозу получил.

– Стало быть, не получил. А зачем иначе? Стоять среди этих болванов и притворяться болваном?

– Да, у вас тут притворства не любят, – закивал Роман. – Все как на ладони.

Соломенида Федоровна не уловила сарказма.

Опер покивал головой, побарабанил пальцами.

– Соломенида Федоровна – Пляшков, когда со звездами общался, не мог сливать с них информацию конкурентам?

Соломенида Федоровна блестяще схватывала сленг.

– Это чтобы ему самому шпионить? Так он сам этого шпиона искал. Или вы думаете… Нет, товарищ капитан. Боже меня сохрани, наговаривать понапрасну. Такое говорить…

Она защищала Пляшкова, не признаваясь в боязни того, что тот и после смерти мог прогневаться, отомстить, навести на нее какую-нибудь злую порчу.

– Да я понимаю, что о мертвых либо ничего, либо хорошо. И все-таки нужны очень веские основания, чтобы вот так, дубиной, размозжить человеку череп. Он мог что-то узнать, проболтаться?

– Болтал он много, – с горечью согласилась бухгалтерша. – Как выйдет ему откровение, так и спешит делиться. Как что шепнут ему планеты, так он бегом к Романову. И тоже шепчет, тычет в какие-то графики. Здесь, мол, у вас прибавится, а здесь – убавится. Я не удивлюсь, если выйдет, что Пляшков и того индуса приложил, – Соломенида Федоровна поджала клубничные губы.

– Это откуда же такие страшные подозрения?

– А оттуда, что болел он за дело. Эти индусы – известные колдуны. От них все цыгане пошли. Приехали и стали наводить порчу, вот покойник и взялся за главного вредителя. Обратите внимание, товарищ следователь: все сразу образовалось само собой. И здание уже почти наше, и азиаты не суются.

– Ну, допустим. Вы только больше об этом никому не говорите, – попросил Роман, зная, что это бесполезно.

– И Алинка ему доверяла, – вдруг доложила бухгалтерша.

– Какая еще Алинка?

– Так Алинка же, Генерального жена. Лечилась у него, когда особые звезды, и хорошо помогало.

«Этого еще не хватало», – пробормотал про себя капитан.

– Об этом тоже каждой собаке известно? – спросил он для порядка.

– Почему каждой? Всем, кому положено. Мы же команда, – с гордостью напомнила Соломенида Федоровна.

Новое приключение: ревнивый мотив.

– Так-таки и помогало?

– Прямо светилась. Особенно когда Марс в апогее.

В дверь постучали. Вошел Иван Сергеевич. Карман у него оттопыривался: там грелось яйцо, и он его наглаживал и баюкал.

– Простите, господа… и товарищ уполномоченный, но главный бухгалтер нам срочно нужна.

– Держите язык за зубами, – посоветовал Роман на прощание. – Мой вам совет. Дело нехорошее и опасное, а вы женщина откровенная.