Текст книги "Резиновая чума"

10

Капитан строго-настрого запретил Дудину и всем прочим заходить в зал, но предписал затаиться поблизости.

Печальный Льдин подавленно попросил:

– Ты решился? Хотя бы выслушай на прощание мой последний сон.

– Только если короткий.

– Он короткий. На днях я увидел себя входящим в православный храм, в сопровождении какой-то четы. Эта чета меня туда и привела, хотя люди, насколько я помню, были крайне несимпатичные. А в храме – будочка с пожилым католическим священником, чисто выбритым, в берете. Приветливо приглашает рукой: мол, извольте, исповедуйтесь. Сидит там себе, закутанный в синюю с фиолетовым мантию, очень добрый. Я почесал мимо: что еще за дела. Походил внутри немного – все очень чуждое, непривлекательное. Тут мои сопровождающие ахают: оказывается, происходит какой-то праздник, и я должен был целовать небольшой крест, стоявший в стаканчике для карандашей, на столике. В стороне, сразу и не заметишь. И то, что я этого не сделал – очень плохо. Я быстренько, многократно прикладываюсь к этому кресту, а заодно и к некоему кулечку, который лежит рядом. Вот, вроде, и все. А сегодня всю ночь подтирал тряпкой лужицы рицина. Это яд. Но перед этим активно убивал этим рицином разные деревянные предметы: шкафы, секретеры, бюро. Насасывал в шприц и вкалывал. Сигнал опасности, как пить дать! – неожиданно взревел доктор ЛЬдин.

И ему сразу же поднесли.

После чего старший оперуполномоченный привел себя в полное портретное сходство с манекеном. Разве что расстегнул на кобуре ремешок. Манекен стоял в форме, а капитан, как нормальный опер, форму не носил – надевал в исключительных случаях. Вроде сегодняшнего.

Роман похлопал патолога по плечу.

– Предупрежден – значит, вооружен. Спасибо тебе, Льдин. Ты настоящий агент Купер. Тебе прямая дорога в кино.

– У меня свой сериал, ежедневно, – махнул рукой патолог. – Входное и выходное, проникающее и не проникающее. Групповое, единоличное или вообще не было…

…Опергруппа выехала затемно, остановилась под мостом. Поверху лениво прогромыхал грузовой состав, разгоняя свистками сумерки. С подобия храмовой колокольни уныло свисали два колокола. Народ кто спешил, кто шагал преувеличенно ровно. Здание корпорации играло рекламой, приглашало арендовать офис, но в окнах стояла темнота, ибо закончились и разминка, и разгрузка, и сам рабочий день.

Роман послушался Генерального и в ходе спарринга присматривался, от кого ему достается больше других. Ошибиться было трудно: Наташа старалась вовсю и вся взопрела.

У Романа это вызвало досаду.

Он недолюбливал таких женщин. Он хотел себе наташу с толстой косой до попы и чтобы варила борщ.

– Видел? – подмигнул в раздевалке Снежан. – Ты не смотри, что баба. Я потому и деру резиновую… Но это не для протокола, капитан.

– Учту, – кивнул Роман, поглаживая пуговку на кобуре.

Они покинули зал последними. Надо было унести оперов манекен и спрятать за грудой строительного лома.

– Сколько раз я говорил Мудроченко убрать это безобразие! – покачал головой Генеральный. – Ну что был за человек! Впрочем, молчу. Он мертв, а потому о нем – ни звука.

Роман придирчиво осматривался.

– А вахта?

– Вы видели вахту? Когда мы сдавали ключ, вахта уже находилась при последнем издыхании. В скором времени она будет уволена.

…В кукольный театр-подвал они вернулись незамеченными. Там стояли и тупо смотрели перед собой Ронзин, Соломенида Федоровна, Наташа, Снежан, Блоу, Паульс, Игорь Сергеевич и сам Роман Мельников.

– Да, вошли вы в расход, – посочувствовал Роман.

– Ерунда, – отозвался Генеральный. – Я, господин детектив, отобьюсь. Все окупится, все оправдается… – Он огляделся по сторонам в поисках посторонних. Таковых не нашлось. Вахтер сопел и храпел в своей будке, и его вообще не было видно. Проходя мимо, Роман и Романов заметили, что он сидит, уткнувшись лицом в книгу проводов и встреч.

– Ну, взяли?

Роману было чуть странно приобнять себя самого и свалить за груду металлолома. Что-то в этом было знаковое, напоминавшее дурную примету. Он поймал себя на желании поменяться с куклой местами.

– Я думаю, нынче не случится ничего выдающегося, – произнес Генеральный с подкупающей надеждой. Манекен был тяжел, и Снежан потирал ладони. – Формальность. Но будет заложен почин.

– Великий, – подхватил Роман. – Будем надеяться, что со временем он сведется к апрельским субботникам с песнями.

– Ну… – Снежан чуть помедлил, протянул оперу руку, заглянул в глаза. – Желаю удачи. – Мне, пожалуй, самое время уйти. Осваивайтесь. Постарайтесь не сопеть, у вас есть эта дурная привычка. Надеюсь, что завтра мы с утречка все вместе от души посмеемся. И даже устроим не мозговой штурм, а какое-нибудь мозговое расслабление. Ведь мы даже толком, по-христиански, не помянули погибших.

– Да, это непорядок, – признал Роман.

И остался один.

В подвале слабо светила длинная трескучая лампа, было сыро и холодно. Повсюду мерещились черти, впечатанные в отремонтированные стены. Забугорные дьяволы, явившиеся из конкретного католического ада в абстрактный православный.

При нем не было ни рации, ни телефона: все условились о режиме мертвой тишины, которая и наступила. А в мертвой тишине обязательно что-нибудь померещится. Роман припомнил предысторию: выставку Ужасов Петербурга, о которой ему рассказали Снежан и Наташа. Интересно, каково находиться там в одиночку, глубокой ночью? В компании с Распутиным и Дамой Пиковой Масти? Пожалуй, что не настолько неприятно, как среди этих, уже материализовавшихся бесов, которых ежедневно видишь ожившими.

Но, рассуждал Роман, по ночам неуютно, наверно, в любом музее, ибо всякий музей есть напоминание о смерти. Чтобы отвлечься, он принялся вспоминать, как однажды, будучи еще курсантом посетил Эрмитаж.

«А теперь в ресторан», – молвил он с облегчением, немного посидев в Галерее 1812 года, где ознакомился с благородными лицами и пересчитал ордена.

Это были светлые и теплые воспоминания, и они согревали в подвальной сырости.

Но Роман отвлекся от теплых воспоминаний, за сотню метров заслышав крадущиеся шаги. Казалось, что сырость покрывается ледяной коркой.

11

Он уже доподлинно знал, с кем увидится.

Старший оперуполномоченный капитан Мельников всегда предпочитал ходить на зверя лично и желательно – в одиночку. И в засаде. И чтобы под водочку. И водочки он действительно выпил, ибо идущему было прекрасно известно, что перед ним будет стоять не манекен, а настоящий Роман Мельников, имеющий право благоухать всем, чем ему вздумается.

Опер, не шевеля ни мускулом, неотрывно смотрел на череду бейсбольных бит в ожидании, когда преступная рука протянется к той самой, заветной, персональной. Но в этом он допустил просчет. Преступная рука не потянулась к бите, она простерлась к Роману и навела ему в узел милицейского галстука сверкающий пистолет. Роман понял, что достать своего он не успеет никак. Недостойно, однако, обнаруживать свою растерянность перед мерзавцем.

– Вы еще глупее, чем мне поначалу казалось, Роман Николаевич, – заметил Снежан, не меняя прицела. Рука его была тверда, как сталь. – Мои подручные из местных бомжей всего-то за бутылку облазали все окрестности и нигде не нашли ваших людей. Вы и в самом деле явились сюда в одиночку, опрометчиво рассчитывая справиться с убийцей самостоятельно.

– Наказание неотвратимо, – строго напомнил Роман. – Напрасно вы путали дело, пристегивали бухгалтершу. От отчаяния, не так ли?

– Преступление, наказание, – Снежан Романов махнул свободной от пистолета рукой. Он был в перчатках. – Все это было выдумано и написано левой пяткой, чтобы купить жене шубу. Вы разве не знали об этом? А между тем только так все и пишется, вплоть для законов. Но я уверен, что все-таки вы ждали не кого-нибудь, а меня одного. Вы не сомневались, что клоп и шпион – это я. Почему? Почему не Ронзин? Знаете, как болел за дело Ронзин? Как он переживает за команду? Когда он узнал о вычислениях Арахнидде… он лично вызывался прибить отщепенца и выродка, считал его никчемной куклой, но я не разрешил. В серьезных делах я полагаюсь только на себя.

– Я тоже, – заметил Роман. – Вы сказали, что Пляшков обещал назвать имя не только шпиона, но и убийцы? Эта ваша оговорочка давно сидела во мне занозой, а я все не понимал – и что такое меня тревожит? Убийцы – кого? Он же якобы погиб первым, и о других тогда, на утреннем совещании, еще и речи не было… Надо следить за речью, господин директор. Арахнидде! Он говорил об Арахнидде, который вычислил вас и которого вы убили раньше, и Пляшков знал, что тот мертв… знал от звезд. Мозаика сложилась. «Капитана Гаттераса полюс Северный затер». Северный полюс – доктор Льдин, да. Но Северный полюс – еще и Снежан…

– Получается, мы все же достойны друг друга, охотник и хищник, – заулыбался Снежан. – А мне-то казалось, что вы столько пьете, что мыслям тесно… Одной вашей беспородной фамилии достаточно: что за банальщина для хозяина бала? Разве вы главный герой? Итак, Ронзин, хотя для острастки и предупреждения действительно собирался посадить на место Гаттераса куклу, говорил правду: Арахнидде вычислил во мне клопа и шпиона. Он отследил, что я сливаю соседям-индусам не только и не столько производственную информацию о стельках, которая мало кого интересует в их стране, но и ту, которую они считают стратегической, насчет завода напротив… да мало ли о чем они спрашивали… о всякой ерунде… Что делаю я это с целью последующего шантажа заводского руководства на предмет территорий, где всюду, всюду расстелятся наши командно-корпоративные стельки… Только в командном смысле клопом и шпионом стал сам Арахнидде, предавший команду… Блоу, Паульс – они тоже уговаривали меня хотя бы выгнать отшельника. Один Иван Сергеевич помалкивал.

– Это вам Пляшков рисовал такое будущее?

– Да! Он рисовал! Он всегда угадывал, это был Божий человек, у него существовал дар! Предсказывал сделки, болезни, автоаварии!

– И Пляшков знал, что вы шпионите на индусов?

– Знал, не знал… лучше бы ему не знать! Он предрекал, что любое сотрудничество с индусами пойдет производству на пользу. И снова был прав! А дурной Арахнидде все не верил в мое личное верховодство, все совался со своими расчетами, пока до него не дошло… Пляшков предупредил меня: с Арахнидде нужно кончать. Я это понимал. Но понимал и то, что в этом случае кончать придется и с Пляшковым, он станет слишком осведомленным лицом. Я доверял ему собственную жену, но дел моей жизни!… нет, никогда…

Парабеллум все метил в Романа и ни разу не дрогнул. Это вселяло чувство уважения.

А Снежан, как и намекали в Путиловском храме, нуждался в исповеди. Лучшего исповедника, чем без пяти минут покойный Роман, ему было не найти.

– Об индусах я догадался без ваших выкладок, и с Арахнидде вы погорячились.

– Как же вы догадались? – недоверчиво спросил Снежан.

– Да по стелькам. Они нестерпимо воняют. Так пахнет индийская кухня – то-то я не мог сообразить: и где же это я ее нюхал, причем недавно? Вы с индусами туда что-то добавляете, ведь так? И что же это за ароматизаторы?

Снежан криво усмехнулся.

– Ах, вот оно что. Что ж… несколько месяцев назад мы устроили с ними вечер международной дружбы. Они фармацевты, выпускают ядовитую дрянь, с ними никто не желает связываться. Мы договорились, что я мало-помалу занимаю их хоромы, а они сливают мне в стельки лежалый товар, которому пропадать. Огромная партия. В качестве пропитки. Мы оформляем это как аттрактивы… ну, здесь сложная комбинация. Они остаются в выигрыше, а если бы просто списали-вылили, то черта с два.

Роман испытал непреодолимое желание разуться и стоять на холодном цементном полу босиком.

– Ну, хорошо, – согласился капитан. – Предположим, что все это так. Вы – человек целеустремленный, западного перекроя. Вам хотелось перемен, вам хочется превратить в ядовитую стельку весь город и сделать ее Ужасом Петербурга… Вы были готовы убрать с дороги любого, снести завод и метро, распахать поле, расселить жилые дома, захватить храм… но чем вас не устроил менеджер по производству? За что погиб Мудроченко?

– Да просто дурак, – пожал плечами Генеральный. – Мне нужны были вы, я должен был создать неотразимый повод для дежурства. Я не сильно-то и трудился: подошел сзади и треснул. Он все делал через задницу: и лекарства заливал не те, и производство не двигал… пень пнем.

Оба помолчали, глубоко вздохнули и испытующе взглянули друг на друга.

– Ну что, пора? – деловито осведомился Снежан.

– Если можно – осталась еще одна, главная неясность. Просветите, будьте добры!

– Чем могу, извольте.

– Почему все-таки Пляшков явился сюда по собственному почину и занял место манекена?

Снежан Романов снисходительно улыбнулся.

– Ну как же вы не сообразили? Это все его звезды. Информация проскользнула, но услышал ее только тот, кому она была адресована. В тот самый трагический день Пляшков, как вам известно, после штурма поднялся и объявил, когда никто уже не слушал его, что нынче же, ровно в полночь, он будет знать имя крота-шпиона.

– Ему было мало доводов Гаттераса?

– Мало. Пляшков всегда дожидался, когда Зодиак произнесет последнее слово. Он не был уверен, что это я затер Гаттераса. И он добавил, что это знание требует особой обстановки. Что он должен вживую быть в обществе хотя бы подобий предполагаемых кротов и убийц… то есть здесь. Поэтому и пришел, поэтому и встал. Я тоже уже стоял там, не менее натуральный. Ровно в полночь астролог ахнул, и я выступил из шеренги… Он попал в неприятное положение. Раз обещал – придется назвать, тем более что он и сам горел желанием найти шпиона. Он подозревал меня, но точно уверен не был. А тут выясняется, что да, действительно, я и есть шпион.

Снежан разыграл диалог:

«Ох! Мне открылось, ты червь и есть!»

«Поздно открылось!» – захохотал я и нанес удар.

Снежан нахмурился.

– Ну? Что вам еще непонятно? Зачем я выбросил собственный манекен из окна? Для интриги. Зачем изрезал? Для нее же. Еще вопросы?

– А ведь Пляшков заявился с ножиком и надеялся одолеть шпиона, – заметил Роман. – Все было немного иначе… Вы прекраснодушны, господин Романов, вы полны иллюзий.

– То есть как? – Снежан впервые смешался. Ствол чуть дрогнул.

– Да уж как есть. Он, пусть и верил звездам, но питал насчет вас серьезные подозрения. Цифры суть цифры, но это вотчина Арахнидде. Плюс ваша жена. Промышленный, а то и еще какой, шпионаж – все это было выгодно Пляшкову, он не стал бы вас разоблачать. Звезды правильно подсказали: шпион объявится, и это будете вы… Вы замахнулись на военный, стратегический объект. Он всячески одобрял ваши безумные планы. Ему было нужно, чтобы вас в итоге посадили. Он захватил ножик, чтобы вас не убить, только обезвредить – к сожалению, он не успел, не рассчитал. Ему бы ничего не сделали за самооборону, останьтесь вы в живых. Они с Алиной полагали, что вы наворовали уже достаточно, чтобы им безбедно существовать в вашем чудном загородном домике. А индусы в это время сами бы все тут скупили с твоей подачи… гражданин бывший директор.

Лицо Снежана стало медленно наливаться краской.

– Что ты плетешь, поганый мусор? – он шагнул вперед

Роман приготовился действовать, но замер, уловив движение позади Генерального. То был запойный вахтер, бесшумно покинувший будку. Только вместо вахтера Роман видел перед собой отца Малахию – бледного, как Конь Апокалипсиса. Священник держал на отлете пожарный топор, который снял со щита.

– Звезды рассудят нас, – процедил Снежан.

– Именно так, – сурово согласились сзади.

Роман не успел ничего сделать. Косо свистнуло лезвие, и голова Снежана со стуком покатилась по простуженному полу. Снежан сел, потом лег навзничь.

– Так вот почему так лежал Пляшков, такие кровавые полосы, – не к месту смекнул Роман. – Убийца его разворачивал, как будто тот натурально выпал из ряда.

Малахия кого-то процитировал:

– Мы должны делать добро из зла, потому что его больше не из чего сделать.

– Кто это сказал? – машинально и бездумно спросил капитан.

– Роберт Пенн Уоррен.

А голова Снежана смотрела вполне умиротворенно – он добился главного, о чем мечтал с детства: вкусил топора. За окнами выла метель.

12

Старший оперуполномоченный Мельников был для бомжей не меньшим авторитетом, чем Снежан-толстосум, у которого они бегали на посылках. А потому предпочли не заметить патрульную машину под мостом.

– Рад тебя видеть. Рад. – Дудин обнимал Романа.

Льдин привычно смотрел на отрезанную голову, воображая ее на секционном подносе, а заодно фантазируя насчет ее ответного воображения: она любовалась последним танцем Саломеи. Роль жестокой танцовщицы кое-как пыталась исполнить Соломенида Федоровна, которая полагала, что сослуживцы сейчас думают, будто она размышляет о чем-нибудь страшном для Ирода с плеткой в кукольном театре, тогда как вот она, дома, обязанная молчать, пить валидол с коньяком и метаться по комнате в халате и тапочках на босу ногу. Льдин помотал головой. Он замечтался. Никакой Соломениды Федоровны поблизости не было, и он понятия не имел, чем она занята.

Свидетель-понятой Малахия, заранее переодетый хмельным вахтером, понуро сидел на полу, и руки его были скованы наручниками. Малахия бормотал:

– Это чтобы на крест – и пострадать. Да. Пострадать. Вера – она к тому понуждает. И крест уже готов, по мою душу. Тот, что перед гаражом. Недаром Снежан все порывался его сковырнуть.

– Да опомнись, Малахия! – Роман весело толкнул его в плечо. – Никто тебя не тронет. Ты выпил, перепутал вход, вошел не в храм, а в капище. И применил топорную самооборону. Тебя немножко подержат и отпустят. Мы же договорились, слово офицера.

– Пострадать, – не успокаивался Малахия, непротивленчески кивая бородой. Из-за спины в него испуганно, для порядка целились два молоденьких румяных сержанта.

– Все будет отлично! Соломенида Федоровна расскажет нам, как услыхала шаги, уронила свисток и потеряла сознание. Она, небось, и правда сейчас не в себе. Мы вызвали ее, чтобы ввести в курс дела… Так и случилось. Вошел Снежан с намерением меня истребить, налетел на свидетеля Малахию, завязалась потасовка. Сейчас мы выволочем его куклу и распотрошим, как он поступал с остальными…

Дудин деловито подтянулся.

– Товарищ капитан, пора бы слить в Контору смежникам этих деятелей… Паульса, Блоу… Подстрекали, санкционировали, тренировали, организовывали.

– Не люблю я смежников… Но правда твоя. Эту бравую команду нашей молодости мы погоним взашей…

Тут сапожным грохотом загремели ботинки, и вошел сам глава РУВД, по званию – полковник. С отеческой усмешкой оглядел территорию.

– Вот так бы всегда, товарищ Мельников! Рубить и рубить им бошки, нуворишам нашим. Что ж – они сами копают себе могилу.

– То про него на пустыре поставлен крест, напротив завода, – подал голос Малахия, внезапно переменив мнение о назначении креста. – А он, несмышленый, грозился бульдозером…

– У него и с дрянной «Калодермой» не вышло, – презрительно сплюнул Дудин, а всезнающий Льдин, уже выспавшийся, загадочно проговорил:

– Не скажи… неспроста…

Полковник, опасаясь разглашения новости, которую приберег для персонального сообщения, расправил усы.

– Всем вам, товарищи, я объявляю благодарность…

– Служим Отечеству!

– А что до вашей «Калодермы»… готовьтесь, господа офицеры, к переезду. В Администрации дали добро, то есть новое здание для нашего РУВД. Хватит нам ютиться по трущобам.

Многоголосое «ура» прокатилось по залу. Полковника схватили и стали качать. Кому-то полковника не хватило, и он стал качать манекен Игоря Сергеевича, который вживую только еще брился, собираясь на службу.

– Не скрою – рыдали все наши этажи, – посуровел полковник, будучи восстановлен на пол. – По разным причинам… Преступник лез из кожи, но ФСБ сказала: нет! Этих детей Востока сейчас, между прочим, тоже берут, прямиком из постелек…

– Из-под стелек… – пошутил Льдин.

– Еще и в диверсии обвинят, – предположил Роман. – Травили наше население. Я, может быть, и раньше не очень ароматизировал женщин, а теперь и вспомнить боюсь…

– А мы сегодня устроим корпоративчик и поглядим, – лукаво подмигнул полковник. – Ведь здесь корпорация? Значит, будет кооператив… ну, вы меня поняли. Наш кооператив, по-нашенскому! – от избытка чувств он потряс кулаком. – Новое здание… оно и в самом деле… по имени своему… пока не до конца готово… Дом планировали под снос, но мероприятие отменили.

Молчаливый Малахия сидел и прислушивался к тому, что ему сверхъестественно открывала отдельно лежавшая голова.

«Мне всегда хотелось быть сильным. Шпионом, директором, электронным червем и даже электронным глистом».

«Глистой», – поправил его священник.

«Глистом», – упрямо настаивал тот, пеняя на женское начало в собственном имени, которое уже постепенно заменялось и готовилось смениться иным, вечным, полученным от Создателя.

«То не милиция за лиходейство. Это живые сны патолога Льдина против мертвой резины очередного Романова», – так пояснил кто-то третий.

Слушал его и Льдин, но слышал что-то свое.

…На свежем воздухе все задышали спокойнее и ровнее, оставив бригаду заниматься скучной работой. Рука Льдина пощелкала замком портфеля, порылась там, нашла, подключилось горло, послышались шумные глотки. Уже в машине полковника, куда сели избранные – Льдин, полковник, Роман, Дудин и водитель – напарник опера ударил себя по лбу:

– А что же индус?

– А что за индус?

– Да тот, что сверзился из окна несколько месяцев назад, как манекен. Нет ли связи?

– Ну так на то он и был индус, – рассмеялся полковник. – Он сам и выпал. Вон они что вытворяли.

Он приказал шоферу разворачиваться.

– А потому что нечего к нам приезжать, – высказался Роман. – Родина это знаете что? Это не громкое слово, а состояние души. Вот его душа и переселилась.

Они с полковником пожали друг другу руки. А после пожали Дудину и Льдину, который мучительно удерживал за кончик тигрового хвоста увертливый сон.

Роман румянился, как пончик, присыпанный сахарной пудрой.

– Но свою судьбу он так и не угадал, – задумчиво произнес он, размышляя о Пляшкове – истинном пауке, державшем людей на нитях.

– Видать, не дано.

– Он не обманул звезды, а очень, похоже, этого хотел. Стремился и напрашивался.

– Да, но за что отыгрываются сами звезды? На ком – понятно. Любому ежику ясно, кто им куклы да манекены. А вот за что?

Зазвучал Льдин.

– Человек… бормотал он, уже окончательно засыпая. – Человек не способен снести голову одним ударом пожарного топора. Тем более, если топор не наточили ни разу за всю его историю. Но если что невозможно человеку, то Богу возможно все…

Его не перебивали, и он продолжал:

– Шутит ли Господь Бог, веселится ли он? Юмор, как мне и не только мне кажется, рождается из несоответствия формы и содержания. Человек потешается и покатывается со смеху, а Господь, как везде указывают, скорбит. Или тоже веселится? Ведь это Он, в конце концов, понаделал такие формы с такими содержаниями – или, во всяком случае, не мешал другим.

– Вот я забиваю в стенку гвоздь – естественно, криво. Скорблю, конечно, но и веселюсь. Весело его, гнутого, выдергиваю и выбрасываю, беру другой.

– Господь, глядя, как я забиваю гвоздь, тоже веселится и скорбит, тем более что сам из плотников. Выдергивает меня, безрукого, и выкидывает, а сущность мою вкладывает в какой-нибудь более сноровистый организм. Остается выяснить, что думает обо всем этом гвоздь.

Льдин спал.

Ему снова снилось разноцветное Преображение.

© декабрь 2008 – июнь 2012