Текст книги "Резиновая чума"

Эпилог

На гранитной набережной расположились два человека

Один был худ и сутул, второй напоминал сдувшийся мячик. Падал снег, ночной припорошенный лед отсвечивал зеленоватыми фонарями. В зияющей полынье кружила утка. Между сидевшими стояла бутылка, опустошенная на две трети; грубые стаканы, бесхитростная закуска на газетном листе.

– Это не провал, товарищ майор, – в десятый раз твердил Балансиров. – Десять процентов – это победа. Кто же мог знать, что он отмочит? А он давно замышлял…

– Не надо сластить пилюлю, капитан, – Медовик неотрывно смотрел в черное небо, безуспешно пытаясь различить звезды. – Десять процентов ничего не решат. Мы могли взять больше. А нашего спасителя человечества я посажу к обезьянам и буду кормить морковью.

Балансиров ничего не ответил и разлил остатки водки.

– Не убивайтесь, – сказал он после паузы, протягивая стакан Медору.

– Время, – возразил тот. – Время уходит.

– Но ты прав, капитан, – сказал он, усвоив стакан. – Нам не пристало убиваться. Десять процентов потенциально спасенных для Бога и государства. Да что государства, бери выше – для мировой деревни. Может быть, этого достаточно? – спросил он себя с надеждой. – Может быть, продержимся на соплях? Тем более, что они будут густеть…

Балансиров выпил.

– Мне нельзя пить, печень больная, – пожаловался он. – Я напьюсь только в одном случае: на радостях, когда вас не станет. Так что живите долго, – иногда Балансиров позволял себе шутить с майором. Сейчас он чувствовал, что шутка сойдет ему с рук.

Оба помолчали, обдумывая продолжение.

Утка плавала и опасливо поглядывала вверх.

– Требуется плотная кладка, – с пьяной уверенностью добавил капитан. – Мы заделаем щели, залатаем прорехи. Стена реальности, бетонные блоки накрепко схвачены раствором. Инородные чудеса не пролезут.

– Ты не масон?

Оба горько расхохотались и ударили друг друга по плечу.

Медор окинул взглядом спящий город.

– Узок круг их интересов. Он ограничивается зеркалом. И что за беда? – для собственного успокоения он пожал плечами. – Российский блин обуглился по краям, но основная мякоть уцелела… Настанет день, и всех нас куда-нибудь заберут, всех похитят, искусят и соблазнят, – тихо молвил Медовик. Он подставил ладонь, и снежинки таяли. – Потому что человек убог и глуп. Человек и человечество держатся сами на себе, на глупости и убожестве, потому что если дать им силу и великую мысль… о, что будет! Какой наступит кошмар…

– Мы этого не допустим, – Балансиров качнулся.

…Ночные призраки, повинуясь космическим позывным, выползали из подворотен и окружали беседующих, но не решались приблизиться.

© декабрь 2003 – май 2004

Резиновая чума
Корпоративный детектив

От автора

Посвящается моему брату Роману

Все совпадения не случайны, но вымышлены. Некоторые фигуранты сохранили имена и фамилии.

В романе без спроса использованы выдержки из книги «Тренинг лидерства», серии «Эффективный тренинг», в переводе автора, издательство «Питер», с особой благодарностью к фокусникам слова и дела Элизабет Кристофер, Ларри Смиту, Роберту Эденборо и Джиму Стюарту.

Это первое и второе. Третье: строение, в котором разворачиваются трагедии, ни в чем не виновато, хотя и существует в действительности, как и все другие, его окружающие. Люди, в нем обитающие, занимаются совсем другими делами – просто автор волен тешиться любыми географическими объектами, в том числе реально существующими.

Автор извиняется перед Путиловским храмом.

Часть первая. Сокращение штатов

Большие чёрные птицы

Ну хули вам не сидится

На месте

Зачем вы кружите печально

С бедой нас на веки венчая

Пусть невеста мертва и скучает

Откроется страшная тайна

Когда снег весною растает

Трупы

Уставшие трупы

Как глупо

Зачем заканчивать школы и институты

Если мы в принципе трупы

Мыши малые мыши

Старались двигаться тише

Чтобы вдруг не попасться

В волшебные сны мертвецов

Александр Гнутов

Снежан Романов – это имя его чем-то мерцало: возможно, снежинками на лезвии топора. Матушка возражала, но отец увидел в телевизоре какую-то разнузданную Снежану, а мать Снежана была на сносях и не имела сил отогнать его от экрана. «Красивые глаза», – молвил отец задумчиво, свинявши очки и крепко выпив.

Так и родился Романов Снежаном. Дело было в июне.

С той поры ему постоянно хотелось лизнуть топор. Он отталкивал крепкой ручонкой мороженое и арбуз.

Но в прочем смысле не отличался ничем особенным: учился – Бог миловал отрока оценками как посредственными, так и хорошими; созревал сдержанно, всего с восемью прыщами во лбу, и ему прочили будущее большого начальника, ибо он при этом обнаруживал в себе наклонность без причины повышать голос.

К тому в придачу Снежану была свойственна прижимистость – в широком смысле том, что своего он не выпускал из зубов, а также неукротимая потребность в физическом пространстве. Ему везде становилось тесно – забавное сочетание качеств. Ведь это тесто. Его распирает, и его прижимают, да и само оно призадумывается, когда жизнь выпекает.

С другой стороны, тесто ничуть не прижимисто. Это его прижимают, а оно прет…

Но Роман не был тестом, а когда превратился в зрелого-молодого человека, семьянина, и получил высокое назначение, постановил все делать самостоятельно, с нуля. Ну, с нескольких нулей, которыми в сочетании с прочими цифрами располагал его папа. Он будет расширяться, а все приращенное начнет прижимать.

Однажды Снежан Романов, тайно вынашивая одну градостроительную мечту, позволил себе, едва засияло редкое солнце, совершить странный поступок, отвел девушку, с которой понемногу и по секрету от супруги гулял, на выставку «Ужасы города Петербурга». В афише указывались фигуры: Петр I, плывущий в лодочке по Неве; обещали Германа за игорным столом (на стенах висят портреты пиковой дамы, которые каждодневно меняются, а у Германа на лице – знак пиковой масти); Нос (очень смешная сцена, а еще того пуще – вторая: сверху появляется новый, второй нос, вылезающий вместо кукушки из часов); еще обещали прибыть Павел I (его не душат, но рядом с ним покажут на миг белое привидение), Распутин в адском пламени, да Раскольников с убитой процентщицей.

Чем приворожили Романова эти обещанные зрелища – непонятно. Дело, вероятно, объяснялось чутьем. У Снежана имелся нюх на коммерческую пользу. Девушка пошла. Она была секретарша, а Снежан был директор.

Надо отдать девушке должное: она ничуть не испугалась. Не прижималась к кавалеру, когда вдруг вспыхивал красный фонарь, разгорался факел, звенела цепь или липла к лицу синтетическая паутина. Но спутник ее вытаращил глаза. Они у него были вроде тех, что украшают омулевых рыб. Он всплескивал руками и, к удивлению немногочисленных смотрителей, сильно похожих на экспонаты, перебегал от фигуры к фигуры. Раскольников из последних сил, умученный лихорадкой, заносил топор; было ясно, что на Лизавету его не хватит, и потому та уже лежала, перерубленная первой. Петр Первый, не перерубленный нищим недоучкой, оскалил зубы в страдании, как будто дозволил их посверлить голландской бормашиной. Рядом, распространяя запах горького миндаля и заношенных атласных штанов, хмурился Распутин в роли Алексея Петренко, а в углу дремал ужасающий карла, из местной охраны.

– Мадам Тюссо! – обратился Снежан к своей девушке. Голос его дрожал.

– Меня Наташей зовут, – холодно ответила та. В то же время она была удивлена: Снежан впервые за их знакомство обнаружил столь искреннюю эмоцию. Буква «Р» всегда обнадеживает и намекает на приятный многим женщинам быковатый мачизм, на то же намекают и шарлатанистые психологи, графологи и толкователи имен, однако Снежан остается Снежаном.

– Мадам Тюссо, – взволнованно пояснил кавалер, поправляя очки. – Она держит всемирно известный музей восковых фигур. Они похожи на оригиналы, как две капли воды.

– А можно потрогать? – спросил он умоляющим голосом у служительницы.

Карла-смотритель проснулся и беспокойно заворочался. Он был вооружен карликовой дубинкой.

– Вообще-то нельзя, но вы, пожалуй, попробуйте, только очень аккуратно.

Пыл Снежана поставил в тупик и служительницу.

Очки у того сверкнули.

– Как живые, – шептал он, трепетно дотрагиваясь до какого-то кровавого бородача. Сверху обрушилась простыня-привидение, накрыв Снежана и Наташу, и под ней состоялся рассеянный поцелуй.

…Увести Снежана из музея было решительно невозможно. Он порывался все к новым заплечных дел мастерам, да еще к царю Петру; сами пыточные орудия его совершенно не интересовали. Под конец он решительно объявил:

– Мне нужно познакомиться с художниками.

– Со скульпторами, – тонко улыбнулась служительница. – С нашими бескорыстными ваятелями вечностями.

– Да, с художниками. Изготовителями.

– Что ж – вы можете расписаться в книге отзывов.

– Нет, – голова Снежана грозила оторваться, так отчаянно он ею замотал. Никто, никто вокруг не понимает его размаха, его притязаний. Снова подсовывают конторские книги – они и в корпорации ему до смерти надоели. – С самими мастерами. – Он вынул бархатную визитку с золотым тиснением. – В любое время. Я очень большой и занятой человек, но речь пойдет об исключительно выгодном заказе.

– Что же, мне спросить недолго, – буркнула служительница, у которой самым выгодным заказом был этот вот самый, последний гость. На выставке. И она видела, что распаленный очкарик ни на секунду не поверил в бескорыстие ваятелей вечности. Вечность ваяет только одно существо, и даже у него наверняка имеется какая-то непознаваемая корысть, хотя бы глупое гончарное любопытство.

Не в силах оторваться от гуттаперчевых палачей в атласных рубахах, Снежан Романов еле-еле дал себя вывести. Девушка Наташа проголодалась и по праву наложницы дернула его за руку, едва не содрав до крови «Ролекс».

…Чтобы растолковать, чем уж таким необыкновенным пленили Снежана Романова искусственные кровожадные рыла, придется зайти издалека, а это целая глава; начинать ее так скоро, едва разговорившись, не хочется, и потому мы просто сделаем некий выверт, тоже из городских ужасов, и отправимся на стройку. Из тех, которые снабжают приложением «долго» в качестве приставки. Снежан, когда она замерла, еще не был никаким руководителем, и руководить ему по причине малолетства приходилось разве что игрушечными роботами-трансформерами, которых он, кстати сказать, всегда ценил намного больше людей. Любую свистульку из тысячи подноготных деталей он мог собрать за десять минут, в то время как папа, по зову и долгу пола вроде бы обязанный помогать, провозился бы месяц. Его завораживала сама идея анатомической взаимозаменяемости: вот, казалось бы, рука, но вот она уже нога, да вдобавок стреляет, как огнемет, а череп… ну, вплоть до брюшного пресса и взлетного реактивного ранца. И первое, и второе великолепно получались из черепа.

В сознании юноши-Снежана уже бродила мысль о том, что неплохо было бы обзавестись ему такими же сотрудниками, благо его всяко готовят в администраторы разных звеньев. Он тогда уже слыл завидным женихом, белым воротничком, по которому сохли синие чулки. Его же влекли стекло и сталь. И сколь возможно – неограниченная власть, дозволяющая расширение.

Ну а стройка к тому времени давным-давно существовала. Она строилась. Точнее, нет.

Она находилась близ железнодорожного моста, по которому полусонные локомотивы перевозили грузы из порта. Вырастать из-под земли она начала задолго до того, как папа Снежана залюбовался телевизионной Снежаной. Страшное сооружение, железобетонный скелет из городских ужасов, похоронил не одно поколение горожан. Монстра ладили-преображали под выделку теплых стелек, что затеяли еще красные большевики. Для этой цели разнообразные литературные герои отлавливали бродячих кошек и собак. Располагавшийся рядом завод Кировский, он же Путиловский, для этого почина годился мало. Строение бестолково, как фиговым листком, прикрывалось двухэтажным косметическим магазином под вывеской «Калодерма», и ни один питерский шторм так и не снес эту лавочку, и долгострою не повредил. Не снес даже забора, которому со временем стало энергетически выгодно стоять под углом. Разве что сняли вывеску, да ржавыми листами заколотили окна – и все, благо калодермисты давным-давно укатили домой за невозможностью существования здесь, в стране, где название магазина всех веселило, а жены путиловцев пользовались косметикой другого сорта.

В стельках, однако, существовала острая зимняя, она же грибковая, надобность.

Вырыли котлован. Окружили забором. Запустили собаку, сразу куда-то сбежавшую. И возвели каркас, заколотили сваи, положили плиты, которые не менее двадцати лет напрашивались на звание главного местного ужаса. Его даже прочили в пресловутую выставку, но он был недвижимостью. Четыре этажа бетона и стали, продуваемые всеми ветрами (теперь их, этажей, стало куда поболе), приветствуемые с насыпи сочувственно-презрительными локомотивными гудками. Лом, экскременты, троллейбусная остановка.

Кто-то и падал там по болезни замертво, бессердечной путиловской ночью, и рядом стояла початая бутыль портвейна, которую допивал уже в морге доктор Льдин, известный всей округе судебный эксперт. Прошли десятилетия, пока Снежан Романов не прибрал к рукам это бесхозное строение, не имевшее номера с адресом.

Не станем ходить вокруг да около, ибо у нас динамичный сюжет: ясно, что в этой затее Снежан полностью преуспел. Черт его знает, чего такого наворовал его папа, но хватило на все – и на скромные производственные мощности, и на стеклопакеты; и работягам заплатили, сколько затребовали. Здание засверкало полярным сиянием, само не веря во мрамор, лифты, склад готовой продукции и столовую. Теперь Снежан Романов примеривался ко всему, что имелось вокруг – например, к соседней подземной парковке; кроты, ее ладившие, углубились уже весьма далеко и вели электричество. Надо бы приобресть, пока он при средствах. Основные производственные мощности разместятся не в здании, только самая малость оных; главное здание, корпоративное сердце, отправится под офисы, бары, бильярды и рестораны.

Как-то раз, проезжая мимо будущей парковки, Снежан по-хозяйски возмутился:

– А что это за крест тут торчит деревянный?

Деревянный крест, что за оградкой, торчал там лет десять и всем примелькался. Возле него пили пиво с орешками, назначали свидания. Однако подвинулся даже подземный гараж, а крест устоял нетронутым. Снежан уже фантазировал, как самопальный крест выкопают бульдозером и будет гладко.

– Часовенка? – предположил шофер.

– Уже потемнел от времени – и все часовенка? Тормози, – Снежан раздраженно, как был, без шапки, полез из «мерина».

– Эй, мужик! – Он остановил первого попавшегося прохожего, с авоськой. – Чего тут за крест-то?

Мужик растерялся, начал оглядываться, ища толкование вне себя.

– Так вот поставили его, потому что тут Путиловский завод, – объяснил он не без того достоинства, которое всегда сообщается непричастностью.

– Что за ерунда? Церковь? Часовня? Могила чья-нибудь, убили кого при ларьке?

«При царе», – чуть не вырвалось у него.

– Нет, – мужик стал важен видом. – Просто крест. Потому что тут Путиловский завод.

Снежан Романов какое-то время таращился на него в тщетном высекновении рассудочных искр. Но ничего не высек. Плюнул, вернулся в машину: поехали.

Но креста решил пока не касаться. В тот момент не осмелился.

Кто его знает.

Кто-то же ставил его.

Тем более, что напротив и в самом деле широко раскинулся Путиловский завод, а в народе-заводе традиции всегда при почете.

Между прочим, «мерин» у Снежана был будь здоров: благословляется сия колесница. Очень хороший автомобиль. У него над приборной доской приютились три иконки, выложенные в рядок: Николай Чудотворец, Спаситель и Ксения Блаженная. Так похожи на клавиши, такие компактные и ладные, что многие считали их действительно клавишами. С соответствующими опциями. Ксения – от ментов, Чудотворец – от братков, а Спаситель – по воде кататься.

Духовенство, неуместным крестом отметившись, продолжало ставить Снежану Романову палки в колеса, набиравшие ход. Локомотивам, которые перевозят древесину в порт и разоряют дорогие Снежану леса – тем никто не догадается разворотить рельсину или пропихнуть палку; и даже в рабочем отсталом районе до этого никто не додумывается, даже напившись семерок и троек из одной бочки, даже после напитков для очистки стекла.

Путиловский храм стал вторым препятствием, после креста. И куда более грозным хотя бы благодаря пропорциям.

Получилось, как выражаются нынче, конкретно и адресно. Пневматическая пулька поразила мишень, уверенную в себе железно, и дородный бизнесмен перекинулся, снявши цилиндр.

Снежан Романов давно к нему, к этому храму, присматривался. Добротное здание. Неказистое, но прочное, уж ничем не уродливее чудовища, которое он в считанные месяцы превратил в блистательный корпоративный центр. И как раз по соседству, за забором и мусорной кучей. Это сооружение вообще ничем не напоминало храм и больше сгодилось бы на общежитие. Дом как дом, заселяй хоть сегодня и кем угодно, пачками выписывай ордера Золотой Орде.

К неудовольствию Снежана вдруг выяснилось, что оно, это пленительное здание, занято, и давно, и прочно. И если существует на свете недвижимость, то вот она, перед ним.

И как он прежде, мальчишкой еще, исследовав все окрестности, не удосужился выяснить, что сей за дом? Мешала, конечно, насыпь, а за насыпью – долгострой, кокон для бабочки корпорации.

Итак, топорщилось там, вдоль насыпных путей, зимой превращавшихся в детские горки, такое обшарпанное строение сталинской, а может быть, ждановской, фантазии. Крест и пара колоколов, вечно молчавших. Может, баптисты, а может, и кто похуже.

Не тут-то было. Оказалось – истинно православное сооружение. Богоугодного назначения.

Снежан машинально перекрестился, вошел. Да, бедненько. Деревянные настилы вместо полов. Все рассохлось, скрипит и трещит, требует покраски. Надо сменить проводку, это обязательно, да побелить, да покрасить, и лаком сверху. Корпорация только «за». Но атмосфера храма сохранялась. Мимо Романова пробежали какие-то дети с умными лицами и футлярами под мышками. Церковная школа тут у них, что ли, приходская? Воскресная? Или кружок, юное творчество? Снежан не разобрал, что за футляры: не то чертежные, не то скрипичные. Он был в растерянности и готовился к недовольству. Надейся на доброе, но рассчитывай на худшее.

Вышел непривычно молодой, ничуть не дородный батюшка, молча остановился перед Снежаном. Показательно долгобородый, и борода была густая, черная-смоляная. Очевидный предмет гордости – или гордыни, как у них говорят.

– Вы имеете ко мне какое-то дело? – внимательно спросил священник. Похоже было, что он видел гостя насквозь. Такой взгляд производил неприятное впечатление.

– Это действующая церковь? – Романов не стушевался и взял быка за рога.

– Да, – кивнул тот. – Все, как положено. Путиловский храм, некогда почтенный и знаменитый. Вот, взгляните брошюру. – Он перекрестился, принялся бить поклоны: – Слава Отцу, и Сыну и Святому Духу – и ныне, и присно, и во веки веков. Выживаем среди чумы.

– Что за чума? – снисходительно поинтересовался Романов.

– Резиновая, – ответствовал батюшка. – Целлулоидная. Она же пластиковая. Вы читали Фромма? Он еретик, но прав насчет некрофилии, грозящей живым душам: железо и сталь, бетон и цемент, мертвечина.

Снежан слышал о Фромме. Он взял брошюру, черно-белую, отпечатанную на дешевой бумаге. Да, судя по дореволюционному снимку, в былые времена сооружение выглядело куда внушительнее.

– Я бизнесмен и меценат. Вы бедствуете, – многозначительно заявил Снежан.

– Бывало и похуже, – рассудительно отозвался священник. – Храму больше ста лет. Рабочие сами попросили епархию. Прах Путиловой и святого великомученика Георгия Победоносца перенесли…

– Да, грандиозное было сооружение, – вежливо изрек посетитель.

Священнослужитель пристально рассматривал визитера. Он много чего мог бы ему рассказать. О Радкевиче, разработавшем проект храма. О том, как рабочие из своего кармана платили на возведение храма в память священного коронования Государя. О митрополите Антонии, в начале минувшего века освятившего храм; о нижнем приделе, где центральный придел был освящен в честь святого великомученика Георгия Победоносца. О том, что в освящении верхнего этажа принимал участие сам Иоанн Кронштадтский. О «пещере Гроба Господня» с витражами Коркина.

– …Сначала храм не стали возводить прямо здесь, а заложили у проходной церковку поменьше, душ на семьсот. И освятили ее 19 декабря 1899 года – по старому стилю. Нынче это вышел бы Новый Год, 1 января, когда мысли путиловских рабочих весьма далеки от храмов. А господин Богомолов пожаловал землю, возле железнодорожной ветки, где и начали возводить каменное здание. Автором же храма стал Косяков, создавший проект «в русском стиле наподобие древнехристианских базилик».

– Позднее на нижний этаж перенесли прах самого Путилова и его жены, а до того чета покоилась на острове Гладком… Правый придел нижнего этажа был освящен в честь преподобного Авраамия Ростовского, а левый – в честь преподобного Серафима Саровского. Подле стен храма находился приют для сирот и детей из бедных семей обитателей Нарвской Заставы…

Но, прочитывая гостю брошюру вслух, священник все яснее понимал, что господину Романову все это глубоко безразлично.

Правда, Снежан оживился, когда речь зашла о годе 1917.

Он любил созидать, но созидание и разрушение – две стороны одной медали. Особенно когда последнее не затронуло лично тебя.

Священник тяжко вздохнул.

– Что было? Что могло быть? Многих похватали да постреляли, ибо имели влияние на местный люд. Протоиереев – Павлина Смирнова, Павла Яценко, Петра Успенского, других тоже… В мае 1922 года спохватились изымать ценности, но рабочие собрали такую толпу, что пришлось подавлять силой… А в 1925 году храм был закрыт и обращен в «Клуб Ильича» при заводе «Красный Путиловец», а после войны здание перестроили, сделав из него фабрику «Север». Но в 90-м мы ожили, еще остались прежние прихожане.

Поп замолчал.

– Что вам нужно? – напрямую спросил батюшка.

Снежан Романов коротко махнул рукой куда-то в сторону.

– Вы видели, что там у нас возвелось? Рядом с вами, под насыпью. Строили круглыми сутками, без выходных.

– Давно любуюсь этим долгостроем. Иные даже молились за него, ставили свечки – сдуру, конечно, да что возьмешь с простой и доброй души. Но я рад, что нашлись хозяева. Офисы откроете? Я обратил внимание, уже афиша висит.

– Офисы – это само собой, в аренду, без этого нынче вообще никуда, но будет и производственный элемент. Вообще, мы планируем выпускать стельки. И даже начали понемногу. У нас тоже своего рода возрождение. Северный город. Это очень выгодное дело, и мы могли бы оказать вашей церкви разумную помощь.

– Конечно, не безвозмездную? Разум – штука коварная, за ним присматривать нужно.

– Сущие пустяки. – Снежан осмотрелся уже по-хозяйски, и ему давно не терпелось так поступить. – Нас интересуют некоторые ваши строения и территории, под производство и склады. На условиях аренды, разумеется. Ну и сам храм.

– А храм-то зачем? – кротко полюбопытствовал батюшка.

– Да офисы эти чертовы, они же как опята множатся, – Снежан раздраженно скривился, как будто уже нашел с попом общий язык, они обо всем договорились и можно было пожаловаться на опостылевшую рутину бранным словом.

– Подите вон, – повелел поп.

– Простите?

– Покиньте храм. Сию секунду. Здесь таинства. Позволю себе напророчить: у вас они тоже начнутся. Правда, иного сорта. И очень скоро.

Снежан Романов не привык к такому тону общения. Но, когда наталкивался на противодействие подобного типа, никогда не спорил и не шел на уступки.

– Вы пожалеете, – пообещал он.

Священник перекрестился.

– Я не жалею ни о чем, я скорблю лишь о моей грешной душе. Храм сей был возведен для… – Он чуть запутался в эпохах. – Вы помните, что здесь творилось еще лет десять назад? Путиловские рабочие, завершив трудовой день, собирались на пустыре… пили, как свиньи… устраивали целые митинги… возлежали в грязи, аки римские язычники… подобно свиньям, разыскиваемые женами… а ныне они потянулись к Богу.

– Вы ошибаетесь, – Снежан надел головной убор, не думая больше об алтарях и ликах, сокрывавших в себе способность разгневаться. – На пустыре построили супермаркет, торгово-развлекательный центр, рынок, гараж, и вот теперь строимся мы. Непосредственно рядом. Нам тесно, нам нужно налаживать производство. У нас корпорация западного типа с зарубежными специалистами. Пустыря с портвейном уже давно нет. А свиньи как митинговали, так и сейчас митингуют. Вокруг магазина, комплекса, рынка. В автосервис заглядывают. И к нам придут, но мы пустим собак. И к вам заявятся, вы совершенно правы – да вон уже околачиваются, я встретил парочку. Куда они тянулись, туда и тянутся, то есть в грязь. А вовсе не к вам. Вы исусик, идеалист. До новых невеселых встреч. Вы горько пожалеете о вашей несговорчивости, – повторил он.

Не прощаясь, нарочито звучно поскрипывая досками, он вышел.

Священник перекрестил его вслед.

«Ты будешь первым, – тем временем думал Снежан Романов, перепрыгивая через грязь. – В музее Тюссо. Утеха, личная для меня».

Эти мастера и по фотокарточке слепят. А раздобыть фотографию захудалого попа совсем несложно.