Текст книги "Все люди умеют плавать (сборник)"

– Ну и что? – возражала Ленка.

– А ничего. Ты на что дальше-то жить собираешься?

– Работать пойду. На вечернее переведусь. Институт брошу. Квартиру буду снимать.

– Работать она пойдет. Ты хоть знаешь, шо це такое работать? Я вон такая ж, как ты, молодая дура была. В Москву поехала в институт поступать. А только меня тут и ждали. Провалилась, конечно, так нет, домой не вернулась – застыдилась, шо родичи скажут. На стройку пошла. Апээн на Зубовском строили. За день навкалываешься, потом в комнате сидишь в халатике, книжку читаешь, а к тебе пьяный бригадир вваливается. Хорошо, я баба дюжая. А попробуй кому пожалуйся, враз тебя вышибут.

– Так я же не на стройку.

– А везде одно, – отмахивалась казачка, – везде за себя постоять надо.

Ну и буду стоять, думала, ничего, как-нибудь проживу. Сунулась искать работу в институте на полставки, но все расхватали по осени, и она махнула рукой: обойдется, и на «степу» проживу. Казачка Галя хоть и ворчала, но к Ленке привязалась, следила, чтоб та не голодала и не тратила стипендию на пирожные. Жили они втроем душа в душу. На стенках в комнате дружно соседствовали молодцеватый Ким Ир Сен, Лермонтов – Галина любовь, и Ленкин Вознесенский. По вечерам гоняли чаи с вареньем, баловались клубничной наливкой и принимали гостей.

Хорошо было. А потом они с казачкой стали цапаться. Началось из-за кореянки. Кореянка Ленку очень занимала. Тихонькая такая, молчаливая, трудолюбивая, чего-то себе думает. Как гости придут, книжку отложит, сидит слушает, но слова не скажет. Про все слушает, все ей интересно, а в ответ ничего. Вот Ленка и решила кореянку расшевелить.

– Слушай, а вас что, заставляют, что ли, значки с Ким Ир Сеном носить?

– Ким Ир Сен – наша великая вождь и учитель.

– Ну и что? Подумаешь, вождь и учитель. А своя-то голова есть?

Кореянка промолчала.

– Ну хорошо. – Ленка решила подойти с другого бока. – А вдруг он в чем-то не прав.

– Ким Ир Сен все знает.

«Нет, это просто дурман какой-то, – подумала она. – Хуже Сталина». И принялась рассказывать кореянке про культ личности и что из него получилось.

Вот за это казачка Галя ее и отругала.

– Дура, – шипела казачка на кухне, размешивая все тот же борщ, – кто тебя просит соваться в это дело? Кто дал тебе право вмешиваться в то, в чем ты ни хрена не понимаешь? А если она тебя послушает, ты представляешь, что они с ней сделают? И вообще не нравится мне твоя инфантильность, взрослая уже девица, а ведешь себя хуже семиклассницы.

– Значит, в ее нельзя, а в мою можно вмешиваться? В моей жизни ты много смыслишь? Ну-ну, в-в общем, т-так, – заикаясь, сказала Ленка, – ес-сли я т-тебя ч-чем-то н-не устраиваю, то п-пожалуйста, я м-могу и уйти.

Казачка секунду помолчала, подумывая, что ответить, и этого Ленке показалось достаточным, чтобы хлопнуть дверью. Галя догнала ее у лифта, привела обратно в комнату, но былой дружбы уже не было, как ни старались обе сделать вид, будто ничего не произошло. Хоть и была Ленка отходчивой, но обиду затаила. Да и не в кореянке дело, ничего казачка про Ленину историю с отцом не знала, а вроде как давала понять, что загостилась ты, подруга, пора тебе до дому. Через несколько дней к ним неожиданно нагрянул комендант, и произошло то, что должно было рано или поздно произойти, – Ленку выселили.

А все потому, что упрямая была. Так складывалось, что надо было послушаться судьбу и вертаться домой, но она все норовила ускользнуть и ускользнула себе на горе.

Собрала вещички и прямо с сумкой отправилась в кафе «Север» на улицу Горького пить шампанское и есть мороженое. Идти было абсолютно некуда, и, сколько могла, она оттягивала момент, когда надо будет решиться на определенный поступок. За то время, пока она сидела в кафе, к ней несколько раз клеились, уговаривали куда-то поехать послушать музыку, и надо было вставать и уходить. Но она думала со злостью: «Все равно буду сидеть, все равно идти некуда». Вот так, наверное, и становятся проститутками, когда идти некуда.

Она доела мороженое, оделась и вышла на улицу. Остановила такси и велела отвезти ее по одному адресу на Юго-Западной. Там, на Юго-Западной, проживал надежда современной науки Славик-математик, проживал один, потому как его родители – генеральша и генерал – предпочитали дачу в Опалихе. Славик, Славик, вот и о тебе пришла очередь вспомнить, хоть уж давно тебя не видела и давно мне не муж, но ведь Митькин папаша, а от этого куда денешься?

Хороший человек был Славик-математик, главное, порядочный, только кто по молодости на это смотрит? Порядочный-то порядочный, и аспирант, и с квартирой, но такая зануда, и жил как зануда, и к Ленке относился как зануда, и как зануда уговаривал ее уже почти год выйти за него замуж. Но представить тогда, что Славик станет ее мужем, – боженька, спаси и сохрани! А Славик был терпелив, он встречался с Ленкой раз в неделю, как по заведенному расписанию, водил ее на концерты классической музыки, где она по большей части скучала, чинно провожал домой и сносил все ее причуды. Причуд у нее было хоть отбавляй, она могла опоздать на час, не прийти вовсе, или в тот момент, когда задумчивый Славик поджидал ее с отсутствующим видом у консерватории, пройти мимо под ручку с каким-нибудь приятелем. Ей ничего не стоило в последний момент закапризничать, потребовать, чтобы вместо Гарри Гродберга шли смотреть в третий раз «Аббу» или «Тутси», прислать вместо себя какую-нибудь подружку, поручив той липнуть к Славику. Проделывала это Ленка с одной-единственной целью, чтобы Славик от нее отстал. Заявить об этом прямо она не решалась, стоило ей представить оскорбленное лицо математика, как понимала, что легче слушать его утомительные рассуждения о Шопене. К тому же встречались раз в неделю, это не так часто, особенно если учесть, что можно иногда и пропустить. Господи, да что он в ней нашел, на кой черт она ему сдалась со всеми своими выкрутасами и капризами, взбалмошная, дерзкая? Считал, что подходит ему как жена, любил? Ну и любовь же тогда у этих математиков! Я бы на его месте… А вернее всего просто развлекался, отдыхал от формул и жирных кривых линий, как отдыхал за преферансом. Наука, преферанс, она. Только на поверку все сложнее вышло. Вот и сидела она теперь в такси, пока оно крутило по мосту на Ленинский и дальше, мимо казенных домов, неестественно задравшего руки Гагарина, мимо леса к россыпи огней, а освистанные ветром пространства Тропарева – не чета родной Плющихе.

Вылезла из такси и пошла к подъезду. А если его еще дома нет? Пусть только не будет, пусть только попробует счастье свое проспать, дурак. Пусть только не будет, запоздало взмолилась у двери.

Но Славик был. Отворил ей дверь, стоял, одетый в китайский мужской халат, задумчивый, как всегда.

– Поди оденься, – приказала Ленка, – что ты, баба, что ли, в халате ходить?

– Ленка…

– Значит, так, – говорила она, яростно затягиваясь сигаретой. – Ты будешь спать в этой комнате, а я в той. И чтобы без глупостей мне, понял? А то уйду. Чайник поставь, – крикнула она уже из ванной. Ее немножко знобило, и она сделала себе горячую-прегорячую воду, сколько было сил терпеть.

А потом долго ворочалась на генеральском ложе и чувствовала, что уснуть все равно не может. Все это время она пыталась не думать, в какое дурацкое положение себя поставила, приперевшись к Славику. Но теперь мысли о том, какая она идиотка, не давали ей покоя. Сейчас, сейчас, он только заснет, и уйду. Но потом услышала, как Славик встал, дверь скрипнула, он подошел к ложу, откинул одеяло и молча лег рядом с ней. Хотела вскочить, но не смогла. «Ну и пусть, – мелькнуло в голове, – главное – не быть никому обязанной». Только ничего, кроме разочарования, в эту первую свою ночь она не испытала.

А дальше все было, как в тумане, теперь не вспомнишь. Жила у Славика и думать ни о чем не думала. Ходила, как заводная, в институт, шаталась по улицам, потом приходила в Тропарево и только твердила: замуж не выйду, ни за что, пусть так, пусть, как шлюха, как назвали, за крышу над головой, что же делать, если больше нечем платить. Главное – не задаром, чтоб только ни у кого не одалживаться. Со Славиком почти не разговаривали, но он, похоже, уже тогда относился к этой ситуации иначе и, пока она воображала себя падшей женщиной, поручил ей домашнее хозяйство, и Ленка почувствовала, что начинает уступать и входить во вкус своего нового положения. Мало-помалу привыкла к Славику, заботилась о нем, освоилась, передвинула кое-где мебель, сменила на кухне занавески и стала подумывать, что бы еще прикупить. И очень естественно, сама не подозревая, как это случилось, перешла в состояние замужней женщины. Остальное свершилось вовсе не заметно: как-то раз нагрянули генералы, Славик представил им Ленку, она их очаровала, ибо чего-чего, а умения очаровывать у Ленки было хоть отбавляй. И решили играть свадьбу. Сговорились с ее родителями, те пришли знакомиться, отец разговаривал с генералом о войне, мать держалась с большим достоинством и была по отношению к Ленке так предупредительна, будто Ленка ей не дочь родная, а воспитанница. А может, и не так все было, тот вечер – это уж точно провал в памяти. Потом, когда они ушли, она не плакала, а тупо сидела у окна и старалась припомнить отцовское оскорбление, но вместо злости появился какой-то неприятный привкус, который долго еще не пропадал.

Свадьбу праздновали в генеральской квартире по высшему разряду, с родственниками с обеих сторон, дружками, подружками, ухлопали кучу денег, и из обрывочных разговоров Ленка узнала, что генералы предлагали оплатить все сами, но отец отказался и внес половину. Ленка тогда не могла понять, откуда взял, но беспокойство усилилось. Все было изысканно и чопорно, и Ленка, не спавшая ночь, чтобы не помялась сделанная накануне прическа, жалобно думала, что похожа на Дюймовочку, выходящую замуж за крота. От всей свадьбы ей больше всего запомнился генеральский тост. Генерал поднес молодым хрустальную вазу, наполненную трюфелями, и с легким поклоном сказал:

– Пусть в вашей жизни будет такая же смесь горечи и сладости, как в этих конфетах.

Ленка ждала, что скажет отец, но тот лишь слабо улыбнулся, беззащитно, открыто, как в лодке на речке Еломе, и проговорил:

– Будь счастлива, доченька.

И всем гостям стало чуть неловко, что сказал так коротко и просто и обратился к одной невесте. Она потянулась к нему, но в этот момент все завопили: «Горько!» – стали считать, кричать, и у Ленки закружило голову от шампанского и Славикина одеколона.

Казачка Галя – позвала ее Ленка на свою беду свидетельницей – наклонилась и зычно прогудела:

– Ты чтой-то не радая, подруга? Смотри – не нравится жених, сама уведу.

И пошла петь. Хорошо пела подруга Галя: и весело, и озорно, и грустно. Ох, Ленка, что ж ты натворила? Не будет у тебя больше ни развеселой компании, ни кафе-мороженого на улице Горького, ни общаги, да и не этого жаль, а жаль чего-то другого: то ли ночного вокзала, где уходили далекие поезда в Лабытнанги, то ли тростны, что гудела по берегам озера Воже, то ли чего-то еще не сбывшегося. В свадебное путешествие поехали в Таллинн. Генерал сделал гостиницу с видом на старый город, но Ленка хандрила, была мрачна и менее всего походила на счастливую молодую жену. Неуютно ей было со Славиком, и хотелось бежать куда глаза глядят, очутиться одной на любой глухой станции, среди старух с палками и узелками, а не в шикарном номере, зеркалами отражавшем ее бледное чистое лицо.

Через три дня пришла телеграмма из дома: отец скончался. Совпадение его смерти и ее свадьбы ошеломило настолько, что долго она еще ходила сама не своя и пыталась что-то вспомнить, но вспоминать было уже поздно: в длинном приземистом здании за окружной дорогой, куда привез их военный автобус, гроб с телом поставили на стол, по очереди подходили, прощались. Потом вышла женщина в костюме, нажала на кнопку, и гроб опустился вниз. Ленке стало жутко от этого неестественного падения, как-то безысходно, как будто и впрямь так безнадежно и обреченно оканчивается человеческая жизнь и ничегошеньки от нее не остается. Мать держалась сухо и строго, не рыдала, делала все, что требовалось. После поминок Ленка хотела остаться у нее, но мать велела ей уйти. И сколько после этого ни пыталась Ленка с ней заговорить, та отвечала коротко, односложно и дочь к себе не подпускала.

Ну и пусть.

Потом она заболела, целыми днями валялась на диване и таращилась в окно.

– Ты, наверное, беременна, – заключил Славик.

Носила она тяжело, ее часто мутило, она не высыпалась; потом уже, на поздних сроках, когда началась зима, на одно то, чтобы застегнуть сапоги и надеть шубу, уходили все силы.

Родов она не боялась, с родами должна была пройти мучившая ее беременность, и роды оказались легкими. Родился мальчик.

Когда ей принесли его, она долго не могла поверить, что это ее ребенок и, самое главное, что она теперь мама, мать, мамаша, она – девятнадцатилетняя девочка, самая младшая в палате. А когда поняла, то расплакалась, сама не зная отчего, и вдруг подумала, что рождение сына – некий знак «свыше» и это «свыше» назвало его именем отца, деда, значит, не в пустоту падает мертвое тело, остается от него, наперекор всему, что-то очень важное. Значит, есть надежда, какой-то выход. И она вся раскрылась этой надежде, но так стукнулась, что до сих пор болело при одном воспоминании.

Началось с того, что молока было совсем мало, потом у Мити появился диатез, он стал расчесывать себя, плохо спал, ему меняли диету, но диатез не проходил. Вскоре из Опалихи приехали генералы, приехали с самыми лучшими намерениями – помочь молодой семье. Ленку облагодетельствовали, особо не спрашивая, хочет она того или нет, и опять у нее завертелось в голове это ненасытное, сумасшедшее желание взять ребенка и уехать, уехать куда угодно, где нет вальяжного генеральского дома, болтливой свекрови, Славика с преферансом, математикой и скукой на лице. Она чувствовала, что с ней происходит черт знает что. Стала истеричной, злой, и стоило ей только заметить, как морщится Славик, когда начинает плакать Митя, она кричала на него:

– Ну и не надо было ребенка заводить, если проклятая наука тебе дороже.

И ведь знала, что не права, Славик помогал ей чем мог: пеленки стирал и к ребенку по ночам вставал, давая ей выспаться, все это знала, однако поделать со своей раздражительностью ничего не могла.

И с генеральшей они были на ножах. Собственно, на ножах была Ленка, генеральша, напротив, вела себя очень миролюбиво, ласково втолковывала Ленке, как управляться с сыном, но всякий раз, когда выходило не по-Ленкиному, а по-генеральскому, она кипятилась и думала, что ее обдурили. Хотя, если бы не генеральша, неизвестно еще, что б с Митей было. Свекровь вызывала частных врачей, они получали за визит по четвертном у, а Ленка мстительно думала, что у нее таких денег нет и поэтому она вынуждена терпеть это унижение. Потом генеральша придумала еще одно важное мероприятие.

– Дмитрия надо крестить, – торжественно объявила она за обедом.

Генерал и его сын неопределенно пожали плечами, мол, делайте что хотите, ребенок – забота бабская. Ленку опять никто спрашивать не стал, она хотела по обыкновению взбрыкнуться, однако что-то ее в этот раз остановило. Крещение организовали на дому, за батюшкой ездил самолично генерал, таинство быстро совершили, и у Ленки от этого визита осталось ощущение, будто ребенку сделали очередную прививку.

И вообще ей стало казаться, что в этом доме ее никто всерьез не воспринимает как жену и как мать, и вся ее нынешняя жизнь была совсем не похожа на то чудо, к которому она прикоснулась новогодней ночью в роддоме на Ленинском проспекте.

«Я так больше не могу», – подумала она и пошла объясняться со Славиком.

Он отложил в сторону таблицы и расчеты, внимательно выслушал ее, потирая виски, но ничего не понял.

– Тебя кто-нибудь обижает, тебе говорят грубости, тебя в чем-то упрекают, тебе не помогают? Нет? Значит, тебе не может быть плохо, этому «плохо» неоткуда взяться. Значит, все дело в тебе самой, и ты сама должна измениться.

«Ты, ты меня обижаешь, – думала Ленка, но вслух не говорила, потому что говорить такие вещи вслух бесполезно: их либо понимают без слов, либо не понимают вовсе. – Боже мой, но зачем же он тогда все это затеял, зачем я ему потребовалась, если ему все равно? Да лучше б ты пил, проклятый, лучше б негодяем был, бабником, но хоть бы понимал. Что мне до твоей порядочности? Сварливая, ленивая, неблагодарная, избалованная жена, и опять я пришла к тому, от чего уходила, и опять я всем поголовно обязана. И свекровь вздыхает: бедный Славочка, как ему не повезло с женой, но он у меня порядочный и ее не оставит. Ах, так?»

Как-то вечером, когда генералы отправились в Большой, а Славик в соседней комнате сидел над диссертацией, Ленка, нарочито громыхая вещами и телефоном, вызвала такси и собрала Митю. Она все ждала, что Славик выйдет, почувствует, заволнуется, но он так и не поднял головы. Ленка вышла, хлопнула дверью и медленно, за руку с Митей, пошла к машине. Такси крутило по Москве, мимо университета, где она когда-то мечтала учиться, мимо Лужников, мимо ярмарки, Митя сопел, шофер искоса поглядывал на Ленку, но с ней не заговаривал, и она подумала, что все это уже было, и точно так же крутило ее по Москве, и сколько так будет крутить, одному Богу известно.

Мать была дома. К появлению дочери с внуком она отнеслась очень сдержанно, если не сказать неприязненно, но Ленку это заботило мало. Здесь по крайней мере ее дом, здесь она прописана и сама себе хозяйкой будет. Поздно вечером позвонила генеральша.

– Да, да, Леночка, это не телефонный разговор, я сейчас приеду.

И в самом деле приехала. А ты-то где, муженек? Выяснилось, что муженек на Ленку осерчал и требует, чтобы она сама явилась к нему с повинной, что-де за дела, он себе такого не позволяет.

– Леночка, голубушка, мы люди простые, если тебя чем обидели, прости нас. Тебе трудно, а мне, думаешь, легко было? Пока в Москву перебрались, дослужились, сколько мыкались, таскались, глухомань, муж на службе, пойти некуда. И только к одному месту привыкнешь, сразу на новое. На Дальнем Востоке, на Урале, в Казахстане… Я ведь тоже думала: брошу все, уеду, не могу так больше. Это ничего, Леночка, это так надо, ты поживи тут чуть-чуть и возвращайся. Потерпи, Леночка, ради себя не можешь, ради Мити потерпи. Что поделаешь, бабья доля такая: мужик в делах, потом дома, а у нас целый день служба, и никто этого не понимает, ни один мужик.

Генеральша была высокопарна, но искренна. Ленка слушала ее внимательно, хотя злилась на себя за эту внимательность.

– Я ведь понимаю, Славик мой эгоист порядочный вырос. А что ты хочешь, один был, вот и избаловали. Ты потерпи, мне ведь хуже было. Я университет окончила, наукой заниматься хотела, а всю жизнь в гарнизонной библиотеке проработала. А у тебя все будет, хочешь учись, хочешь дома сиди, летом на дачу будем ездить. Еще себе ребенка родишь. Ты что надумала-то, дуреха? Ты ведь не ему, себе жизнь поломаешь. Послушай меня. Я тебе зла не желаю.

Но Ленка поняла, что никогда у нее со Славиком жизнь не наладится, и подала на развод.

Началась у нее жизнь – чем хуже, тем лучше.

Ждать помощи от матери не приходилось, ребенка никуда не брали, и Ленка пошла работать в детский сад: и работа будет, и за Митей присмотрит. Сад был недалеко от дома – ведомственный.

Заведующая, дама уже в годах, но хорошо сохранившаяся, чем-то похожая на генеральшу, долго расспрашивала Ленку про ее, как она выразилась, обстоятельства, про причины развода, с сожалением вздыхала, что образование у Ленки хоть и педагогическое, но незаконченное, спрашивала, как она жить дальше собирается, как институт кончать. Ленке все эти участливые разговоры были неприятны, она была уже сама не рада, что ввязалась в это дело, и хотела ответить что-то резкое, уйти, но заведующая поспешно сказала, что она им подходит, ее берут, конечно, не сразу на должность воспитательницы – пусть вначале поработает нянечкой и осмотрится.

И пошла Ленка в сад мыть посуду, полы, туалет. Первое время гора с недоеденной пищей, уборка туалета вызывали у нее отвращение, но скоро она к этому привыкла и работала почти машинально. Через месяц ей дали группу, но без няни, и ей по-прежнему приходилось мыть полы и посуду. Все так работали – одинокие несчастные бабы, которым некуда было деть своих детей. Многие увольнялись, а кто-то свыкался и работал всю жизнь. Хлебнула Ленка в этом садике изрядно: и грязи, и сплетен, и свар из-за игрушек, из-за родительских денег, натерпелась от комиссий и министерских проверок. Педагогом она была, видно, никудышным – дети ее не слушались, кричали, она пыталась быть с ними поласковее, но они еще больше садились на шею, носились как угорелые; то и дело приходила невзлюбившая ее за строптивость методистка в хрустящем белом халате и тыкала за то, что неправильно заполнен журнал, дети опаздывают на занятия в бассейн, родители в претензии. Потом во время ее смены у одной из девочек украли шубу, и пришлось платить. Потом что-то еще, еще, она чувствовала, как превращается в обыкновенную склочную бабу, сплетничает, таскает домой несъеденные котлеты и опускается ниже и ниже. Как я сюда попала, думала. Знать бы, чем кончится блестящий институт, к чему придешь ты, генеральская невестка, девочка из хорошей семьи. И осталось ли в ней хоть что-то от той девочки, завороженно бродившей по Замоскворечью? Как же бездарно сложилась жизнь! А кого винить? Славика, себя, родителей, генеральшу? Мать ее осуждала, непутевая девка выросла, то из дому ушла, то с мужем развелась, позор! Развелась? У женщины должен быть любимый муж, понимаешь, мама, любимый, это самое главное. А все остальное – квартира, заработки, шмотки – это только остальное: хорошо, если есть, и черт с ним, если нет. Но так она говорила только себе, а про мать думала: что тебе объяснять, любимый или нет, у вас все по-другому было, раз замуж вышла, впряглась, значит, любимый, и говорить тут нечего – тяни давай. Может, так и надо, но я так не умею, я другая, и это надо обязательно понять и не осуждать меня.

Но однажды мать пришла к Ленке в неурочный час, встала в дверях, строгая, прямая, и вымолвила:

– Мне, доченька, сон был. Отец велел тебя простить.

И Ленка, растерянная, глупая Ленка в своем стареньком халатике, села на кровать и заплакала. А потом проснулся Митя и тоже заревел; они кинулись его успокаивать, и, пока мать укачивала внука, Ленка уже не плакала, а всхлипывала и думала о том, что мать все это время не могла простить ей смерть отца. Потом сидели на кухне, и каждая думала о своем, но на самом деле об одном и том же, и мать стала говорить, что последние два месяца, когда Ленка выходила замуж, отец лежал в больнице, но велел, чтобы она ничего об этом не знала. И ради того, чтобы прийти на свадьбу, он специально уходил из больницы, и никто его там не удерживал, потому что это уже было бесполезно. А Ленка сидела и пыталась вспомнить, каким был отец на свадьбе, во что был одет, но помнила только генеральский мундир с двумя желтыми звездами и длинный, будто бесконечный, стол. И голос матери, повторявший одни и те же слова:

– Мне, доченька, сон был. Отец велел тебя простить.

А потом опять потянулась жизнь, изо дня в день одно и то же: утром встаешь в шесть, будишь Митю и как сумасшедшая бежишь в сад, там, среди детских криков, суеты, работаешь до трех, на следующий день утро свободное, но опять встаешь в шесть, ведешь сына в сад, потом приходишь и заваливаешься до полудня, кое-как успеваешь сделать домашние дела – и опять на работу.

Первое время к Мите приходил Славик и забирал его на выходные. Ленка этому не мешала, но переживала страшно. Она боялась, что рассеянный муженек, который никогда полностью не пребывал в этом мире, недоглядит за сыном и Митя попадет под машину. И слава Богу, что генеральша Митю окрестила, есть Бог или нет, а парень без отца растет – ему хоть какая защита нужна. А потом Славик стал приходить все реже и реже и вскоре вовсе исчез. С тех пор Ленка его не видела и только по тому, как периодически увеличивались алименты, догадывалась, что дела мужа идут в гору. Встретила она его случайно на улице, узнала со спины, но прежде чем узнала его, узнала спутницу – такая широкая, крепкая спина, сильная шея были только у одной женщины. Ленка ускорила шаг и искоса поглядела на пару: так и есть, рядом со Славиком с особой статью вышагивала казачка Галя. Что ж, подруга честно предупреждала: не нравится – уведу. Честно-то честно, но Ленка, уже давно забывшая про Славика, весь этот вечер вглядывалась в Митю, все искала в нем что-то от мужа и гадала, как живется сыну без отца. Но сын пыхтел, строил из конструктора самолет, был доволен и всем своим видом показывал: не приставай, некогда. Однако, когда он лег спать, Ленка стала припоминать казачку Галю и представлять, как они живут. Она ругала себя за эти мысли, пыталась их гнать, но чем сильнее гнала, тем больше они ее донимали.

А что, рыжая, грустно тебе стало; и не то что бы жалела, что со Славиком развелась, а подруга его ухватила, а просто себя пожалела. Но жалеть себя пришлось недолго: скоро у Ленки начался роман. Только роман этот был таким же несуразным, как вся ее жизнь.

Героем романа был молоденький мальчик, вьюноша лет восемнадцати. Познакомились они на улице, когда Ленка выводила детей на прогулку. Он стоял и пялился на нее. День пялился, другой, Ленка не обращала на него никакого внимания, но мальчик приходил и простаивал за забором. Потом несколько раз дожидался, пока всех детей разберут, и провожал ее до дома. Ленка на него пару раз цыкнула, но мальчик не отставал и приходил снова. В нем не было ни нахальства, ни настырности, а только какая-то дурацкая, упрямая покорность.

– Ну чего тебе надо? – спросила она его однажды, но мальчик только вздрогнул, и она махнула рукой – пускай ходит, если ему времени не жалко. Походит, походит и отстанет.

Потом ее ухажера заметили другие воспитательницы, и над Ленкой стали посмеиваться, как-то нехорошо посмеиваться, обидно, зло. Ленка обозлилась сама и в тот же вечер наговорила своему поклоннику резких слов. Мальчик оторопело выслушал ее и пролепетал:

– Не гоните меня. Я ведь ничего не прошу – только видеть вас.

– Чтоб я тебя тут больше не видела, – отрезала она и, подумав, добавила: – А то милицию вызову.

– А где же тогда?

– Где хочешь.

Через несколько дней мальчик объявился снова и пробормотал, что приглашает ее на концерт.

– В консерваторию? – зловеще прошипела Ленка. – Ты что, математик, что ли?

– Нет, я фотограф, – сказал он, оправдываясь. – Я думал, вы любите Баха.

Фотографа – хотя какой он был фотограф, мальчик на побегушках в лаборатории, – звали Сашей, и было ему в самом деле восемнадцать лет. Встречались они раз в неделю как по заведенному расписанию, чаще у Ленки не получалось, а подходить к саду она Саше запретила, и он ее слушался.

Была осень; они не ходили ни в какую консерваторию, ни в кино, ни в театр, а гуляли допоздна по бульварам и разговаривали. Ленка чувствовала, как отогревается, смягчается ее душа, и на время удавалось забыть и про садик, и про хмурость матери, и снова ей казалось, что она принадлежит самой себе и ни от кого не зависит. А мальчик был чуткий, иной раз она диву давалась, как он может, такой молоденький, ее чувствовать; когда надо, молчал, иногда что-то рассказывал, иногда слушал ее, хотя дальше воспоминаний о детстве Ленка в своих рассказах не шла. Она привязалась к нему, привыкла и прозевала тот момент, когда нужно было остановиться. Подумала об этом поздно, когда сама уже без Саши не могла.

Потом началась зима, стало холодно бродить по бульварам, и, замерзнув, они заходили в старые дома и сидели там на широких подоконниках. Когда он потянулся поцеловать ее, Ленка не отвернулась, а сама его поцеловала, неумелого, несмышленого. И, глядя на него, вздохнула:

– Что ж мне делать-то с тобой, дурачок?

Вздохнула и не задумалась, да и сколько, кажется, можно про свою жизнь думать, перебирать, копаться в ней – пусть уж идет, как идет. Стали встречаться часто, а потом как-то раз поехали к нему на дачу, ехали два часа в электричке, еще столько же шли через лес, морозно было. Пришли, стали топить печь, он колол дрова, мужественно махая топором, а она сидела у огня и грела руки у заслонки – все, как в домике на речке Еломе. Потом легли, и руки у него оказались такими холодными, что Ленка отпрянула:

– Иди грей.

И он сидел раздетый на стуле, дрожал и грел руки о большой алюминиевый чайник, пока она не позвала его:

– Ну иди же, дурачок.

Он очень волновался, торопился, и она шепнула:

– Не переживай, все получится. – И вдруг почувствовала себя такой взрослой и умудренной и совсем маленьким показался мальчик, благодарно ткнувшийся в ее грудь.

Остыла печь, ветром выдувало тепло из летнего домика, и уже на рассвете – они все еще не спали – он встал и начал топить печь, а Ленка забылась и уснула.

А когда они вернулись в город, она вдруг стала думать, что будет, если об этом узнает его мать, как она станет смотреть ей в глаза, и не доведется ли опять услышать то, что выслушала она в ту ночь, когда ушла из дому. И сделала она это по обыкновению резко. Бросила ему в лицо, ошеломленному, после поездки на дачу:

– Больше не будем встречаться. Хватит.

Саша выпятил губу, задрожал.

– Не заплачь, – насмешливо буркнула Ленка.

– Я на тебе женюсь, слышишь, вернусь из армии, и мы сразу поженимся. Или сейчас, хочешь?

– Нет, – мотнула она головой.

– Ты не можешь меня ждать, да?

– Глупый, что твоя мать скажет?

– Я из дому уйду.

– Не надо, не надо из дому уходить, – почти крикнула она и уже спокойнее сказала: – Когда ты придешь, мне будет двадцать семь, а моему сыну семь.

– Ну и что?

– А то, что тебе учиться надо, институт кончать.

– Одно другому…

– Мешает, мешает одно другому. Молодой ты еще, понял?

Она уже злилась на себя за то, что они затеяли этот разговор, сидели в каком-то скверике и доказать друг другу ничего не могли. Ленка замерзла и встала.

– Ты просто не хочешь меня ждать, – печально сказал он. – Это понятно, это очень трудно.

– А, думай как хочешь, – вскинулась Ленка.

– Но если, слышишь? – крикнул он ей вдогонку. – Если только у тебя получится, ты дождись меня. Я ведь серьезно. Я все понимаю.

Дождись, усмехнулась она, это у тебя, мой милый, возраст, это пройдет, встретишь другую и разве только, как меня зовут, не забудешь. А мне так и надо, нечего было распускаться. Ну и черт с ним со всем, пойду и напьюсь. А еще лучше не напьюсь, а приду домой, выпью чаю, залезу с ногами на диван и буду смотреть телевизор. А потом Митька вырастет, и можно будет уйти из детского сада. Институт уже не закончишь, но это не беда, и без института жить можно. Как-нибудь проживу. Как-нибудь. Господи, но за что мне такая судьба? Я ведь не злая, не подлая, не равнодушная, чем же я виновата-то? И страшно-то как за всех. Почему так страшно?