Текст книги "Рождение Богини"

Они развернули экран и занырнули через лаз в соседний кабинет.

«Тебя арестуют и посадят», – пискнул на прощание в ее голове прежний голосок.

«Ты смешишь меня – и некстати – я, кажется, порвала колготки», – перебил его новый голос, привыкший повелевать. Голос был как будто знакомым, из снов – ему верилось.

Что происходило в кабинете Петра Ильича, Анна запомнила, но, как сон, и рассказать мне толком не могла. (Сны – плохой повод для рассказа, личное невыразимо.) Во-первых, что она видела? Уверенную спину незнакомца и плотную ткань экрана, за которым они, прячась, шли гуськом к сейфу, стоящему в мрачно насупленной глубине кабинета. Незнакомец все время непринужденно, в полный голос делал замечания по поводу интерьера – его смешили и уютный торшер возле диванчика: «Тут он размышляет в одиночестве!», и обилие книжных шкафов с пугающе толстыми фолиантами: «Да он искушенный читатель!», и могучее, посверкивающее роскошным глянцем, кожаное кресло: «Сидячая работенка – сидячий образ мыслей».

Дойдя до сейфа, незнакомец попросил Анну держать покрепче экран, а сам занялся замком.

– Цифровые замки отличная штука – выглядят внушительно и вселяют надежду, а главное, не нужно подбирать отмычку – считываешь набор цифр томографом – и открываешь… Да, неслабо набил мошну Петр Ильич, даже неприлично – столько денег в одном месте.

Анна заглянула в сейф через плечо незнакомца – штабеля плотных денежных пачек лежали равнодушно спокойно – им было абсолютно все равно: кому принадлежать и что делать.

Странно, но деньги ее уже не интересовали.

– Давайте, поможем экономике – понизим инфляцию, вот премьер обрадуется, – весело сказал незнакомец, вынимая осторожно крохотный пузырек с какой-то зеленоватой жидкостью. Он открыл его, побрызгал «химией» поверх денежных пачек, и Анна с удивлением увидела, как бумага стала раскисать, течь сопливой кашей – минута, и вместо денег были только металлические, чистенькие полки. Сейф стал пустым.

– А это – на память о друзьях, – сказал незнакомец и аккуратно положил на среднюю полку сейфа стеклянный протез человеческого глаза.

Они вышли из комнаты тем же манером. Анна ничего не понимала, да и не хотела – она была занята другим – что-то новое, могучее, красивое и, одновременно, древнее росло в ней. Ее внутренний голос – голос ума – изменился, он окреп, он повелевал; ее душа, до того мятущаяся и сомневающаяся, вдруг стала космически свободной, не понимающей все прежние метания и страдания; Анне казалось, что сама кровь в её жилах течет не по законам физики, а как вздумается, как ручьи талого снега в половодье.

– Что теперь? – спросила она, когда они вновь оказались в кабинете главного редактора с дырявым окном. «Ну и дурочкой же я была, когда думала разное о нем, (ведь чуть ли не о сексе!), ну и человечком же я была».

– Надо уходить, – незнакомец небрежно выбросил геликоптер за окно, и тот полетел между конструктивистскими, угловатыми домами.

– Поскольку не в наших правилах повторяться, мы уйдем не через вход. Разрешите, я помогу вам?

Анна царственно кивнула. Незнакомец, чуть приклонив колено, подхватил ее на руки, подошел к окну и швырнул в голубой круг, прорезанный в стекле.

Она падала или летела – все равно. Страха не было. «Хлоп» – крыша «маркизы» пружиня, приняла первое тело, «хлоп» – а вот и второе. Они съехали на тротуар. «Я помню, что так не бывает, что тут и „маркизы“– то не было, но теперь – можно всё».

– Я предлагаю отобедать, только, кто будет платить? – незнакомец с легкой иронией смотрел ей в глаза, – Может, попробуете вы? Начинать пора.

Анна поняла его.

– Хорошо, – она засмеялась одними глазами. «Как же тебя зовут? Я, кажется, вспоминаю…»

Тем временем Петр Ильич, решил наведаться в свой кабинет – хотелось не спеша разложить деньги по конвертам.

Он раздал поручения «ближним» – референтам, охране, адвокатам – и тяжело отдуваясь (он был полный мужчина, вдобавок, перекусил только что печеным гусем с черносливом, и гусь плохо улегся в его желудке – толкался и издавал звуки), отпер дверь своего кабинета и направился к сейфу. Но он сделал только пару обычных, «деловых» шагов – он увидал открытый сейф – ноги вдруг стали слабыми, как макароны, захотелось сесть на пол, и даже спрятаться под этот пол. Его поразило не отсутствие денег – что деньги! такими деньгами Петр Ильич мог запросто и десять сейфов набить – нет, стеклянный глаз, который смотрел на него их пустого сейфа – вот, кто смертельно напугал олигарха. Кое-как он дополз до сейфа, взял глаз на ладонь и секунды смотрел в искусно выполненный зрачок. Вдруг глаз начал светиться…

Чтобы вы не сочли меня сумасшедшим, я поделюсь с вами одним секретом, а именно, секретом под названием: «Стеклянный глаз семерых».

Это дело началось, да и было отправлено в архив в самом начале девяностых, в прошлом столетии. Из алмазного фонда России непонятным образом исчезли бриллианты на сумму четыреста миллионов долларов – не мало! Работников фонда допрашивали – да толку не было – и что допрашивать-то, когда всех входящих и выходящих в секретные помещения чуть не рентгеном просвечивали и догола раздевали. Мешала следствию и всеобщая суета, которая тогда была и на улицах и в головах. Девяностые – время легенд и тайн… Вынести такое количество бриллиантов никакой возможности не было, но их вынесли. А делалось это так. Группа молодых людей, воспитанных в идеалах гуманной справедливости и приятного, светлого будущего (не для всех, так хотя бы для удачливых), вытянув спички, определила дальнейшие шаги. Тот, кто вытянул надломленную, добровольно пошел на операцию – ему удалил глаз один мающийся без денег хирург, да заодно направил к протезисту – остальная шестерка готовилась.

Одноглазый молодой человек, имея блестящие характеристики из райкома, устроился в фонд огранщиком (а он и был ювелиром – удачно совпало). Каждый день, приходя на работу, одноглазый вынимал протез, отклеивал пластинку с роговицей и зрачком, набивал глазницу бриллиантами, вставлял пластинку, а лишнюю круглую стекляшку перемалывал в мельнице на абразивную крошку. Дома же друзья вручали ему новенький протез. Сколько бы он так ходил – не знаю, но у него вдруг начались сильные боли в затылке, и буквально за пару недель он иссох и угас. Помер.

Оставшиеся шестеро друзей, обладатели крупного по тем временам состояния, похоронив товарища, дали клятву: да послужит это богатство на благо народа! Для того, дескать, оно и вынуто из хранилища, где лежало мертвым грузом. Они капитально поучаствовали в приватизации, при этом первоначальная сумма утроилась, потом, как танки, подмяли ряд компаний помельче, а потом уже занялись благом народа – дали рабочие места и право на кредит.

Одним-то из этой шестерки и был Петр Ильич.

Пока я рассказывал вам историю об умыкании бриллиантов, глаз на ладони Петра Ильича

загорелся совершенно нетерпимо ярким светом, Петр Ильич хотел было спрятать его куда подальше, и даже поднес левый кулак с зажатым в нем глазом к подбородку, раздумывая, но ничего не успел – глаз взорвался. Шутник минер ли так рассчитал, или комплекция Петра Ильича тому способствовала, только от взрыва помещение почти не пострадало (только томик Тургенева выпал из шкафа и раскрылся на «Отцах и Детях»), а вот у Петра Ильича оторвало голову, крутя, как баскетбольный мяч, перенесло через кабинет (потолок при этом был сильно попачкан) и «прикольно» установило поверх торшера. Тело без головы сделало, агонизируя, несколько шагов, уселось в рабочее кресло, взяло в правую руку «паркеровскую» ручку и чиркнуло на листе бумаги: «Одобряю». И голова с вытаращенными глазами на торшере, и тело за столом представляли просто «живую» иллюстрацию к «Органчику» Щедрина, так, во всяком случае, сказала главный редактор – начальница Анны – а она-то уж была дама с пониманием.

Следующие два часа в кабинете Петра Ильича творилось невообразимое: все работники двух сливающихся холдингов фотографировались «на память» кто с головой на торшере, кто с туловищем. Дамы предпочитали туловище. Толкучка была, как на открытии модной галереи, и только одна, самая сдержанная сотрудница, пристыдила коллег:

– Люди, у вас Тургенев на полу лежит, хоть бы кто нагнулся!

Анна услышала хлопок от взрыва и краем глаза заметила вспышку света в окне.

– Невинных жертв быть не должно, – утвердительно сказала она.

– Да, Немезида требует кары только для тех, чья вина признана всеми. Кстати, о невинных жертвах. Все порядочные государства тратят титанические усилия на борьбу с этой гадостью – организацией невинных жертв, но её «пауки-финансисты», ткущие свою липкую паутину, сидят по норам и чувствуют себя в безопасности. Вам надо заняться ими.

Незнакомец протянул ей флакончик с духами. На этикетке была надпись: «Лунное безумие».

– Удачная находка моего приятеля химика – духи эти вызывают стойкое помешательство – нюхнувший их, становится полностью тем, кто он есть по сути своей, например, червяком…

Или богиней.

Они зашли в очень дорогой ресторан, незнакомец сделал внушающий уважения заказ, они ели, но пища не отяжеляла её, а наслаждала, они пили, но вина её не пьянили, а приносили радость.

– Я пойду, – сказал он, – вон та пара, чересчур надменная – герцоги Йоркские скромнее.

Она кивнула ему и подозвала официанта.

– Видите тех людей? У них, у дамы в сумочке, в коробочке зачем-то спрятаны тараканы. Зачем – не знаю, но вас предупреждаю.

Официант пулей помчался в «служебку», оттуда тут же выскочило трое крепких мужчин, и надменная пара была аккуратно выпровожена на улицу. К ней подбежал маленький толстячок

и, прижав руки к груди, театрально воскликнул шепотом:

– Вы спасли мою честь, честь заведения! Там сидят проверяющие – дегустаторы, и я не знаю, что бы было со мной, если бы тем двум негодяям удался их план! Ваш обед – за счет заведения, даже не спорьте. И бутылочку вина в подарок – вы какое предпочитаете – белое, красное?

Пока она ждала толстячка с подарком, как любой женщине, ей захотелось взглянуть на себя – просто так. Она достала из «косметички» зеркальце и посмотрела. Из зеркала на нее смотрело незнакомое еще, небесно прекрасное лицо Дианы-охотницы с глазами цвета вечернего моря. Зрачки были квадратными.

Когда Диана рассказала мне эту историю, она сказала:

– Теперь напиши ее. Получится – угощу тебя яблочками.

И она ласково потрепала меня по загривку. У меня по шкурке мурашки побежали. Я преданно прижался пятачком к ее божественному колену и хрюкнул от счастья. Теперь печатаю – хочется почавкать яблочками – неудобно только по клавишам бить копытцем.

Оперуполномоченный Мокрушинского РОВД Иван Пуговицын (ударение в этой фамилии плавающее – оно ставится в соответствии с воинским званием носящего так, что когда наш герой получит погоны полковника, ударять нужно будет на последнюю гласную) был оперативником «неправильным», не таким, каким привыкли мы (благодаря сериалам) представлять оперативных сотрудников криминальной полиции. Стрелял он безобразно криво, но попадал, хотя все время норовил пистолет держать по-ковбойски у бедра, а попробуй-ка попасть из нашего пистолета, даже с упором «лежа» вот в это ведро с десяти шагов – то-то же, а еще ракетчиков ругаем. Был он толстоват для оперативника, и худеть, несмотря на уговоры телеведущих, не пытался, а наоборот все время что-то жевал. Даже на утренних оперативках полковник Самарай постоянно делал ему замечания, дескать, он своим жеванием сбивает весь ход умственного следствия. «Невозможно поговорить спокойно, без эмоций о нашем не по-христиански убитом, Пуговицин, все из-за вас нервничают, а нам еще изнасилование в шахматной школе обсуждать». Например, любил Пуговицын бутерброды с маслом, колбасой и селедкой – странно, да? А носки в полосочку – не странно? Дела свои он вел тоже странно, полагая преступников людьми необыкновенными, и ища, прежде всего, в круге подозреваемых тех, кто был хоть чем-нибудь примечателен – хотя бы подозрительно кустистыми бровями или наглого цвета рубашкой. Диво дивное, но метод работал – а как его в отчете отобразишь?

Вы скажите, как это автор осмелился писать об оперативном уполномоченном? Разве автор служил в полиции?

Без ложной гордости признаюсь: те, хоть и не многочисленные приводы в отделы полиции, дали мне возможность хорошенько познакомиться с этим почтенным заведением, с прекрасными, остроумными людьми, там работающими. Я до сих пор не могу без благоговения вспоминать доброе, отлично выбритое лицо сержанта, выпускающего меня из камеры задержанных, его симпатичную улыбку, показывающую крепкие, кусачие зубы, и напутственное: «Свободны!»

А сколько там жизненных, невыдуманных историй услышишь! Где вы еще услышите потную исповедь, совершенно итальянскую по духу, молодого автослесаря о безумном романе с взбалмошной дочкой олигарха, случившемся прямо во время процесса замены тормозных колодок, так что напарник его, слесарь Федорчук, протянув руку по направлению к этому Ромео-автослесарю, и крикнувший в полный боцманский голос из-под брюха автомобиля: «Ключ на „двенадцать“!», принужден был ждать и держать руку чуть не три минуты. А жуткая, неправдоподобно хитрая история с отравленными пельменями (пельмени были с грибами, а с ними шутки плохи!), которыми тихая жена, заслуженный работник детской библиотеки хотела попотчевать мужа-диссидента (он стал чересчур резко отзываться в последнее время о реформе образования), да тот, не будь дурак, подменил тарелки, и животом после обеда страдали безвинная соседка, заглянувшая по случаю, и коварная супруга-библиотекарша. Библиотеки вообще, похоже, гнездо страшных женщин – чему доброму чтение от скуки научит. Всего не перескажешь. Так и хочется сказать: не бойтесь камеры, посещайте камеру и, если сможете, уважайте камеру. Но что-то подобное кто-то уже говорил. Это ничего. После того, как у меня два раза украли паспорт и один раз любимую девушку – причем, все случаи произошли на колхозном рынке – я стал циничнее относиться к чужой собственности.

– Так, Пуговицын, быстренько, что ты там по «горячему» узрел и сдавай дело. Слава Богу, этого медиа магната у нас забирают, – с такими словами полковник Самарай распахнул дверь и вошел в комнатку, где Иван Пуговицин нес свои суровые будни. Комнатка была наполнена духом аскезы и деловитости. Стол, сейф – ничего кроме.

– Камеры не работали… никто ничего не видел… опрос свидетелей ничего не дал… экспертиза руками разводит… Сам-то, что думаешь, Иван?

– Преступники ушли через окно, – сказал обреченно Пуговицин – он знал, что его «не услышат».

– Ты в своем уме? Ладно, сдавай дело, и плотненько займись дракой с проломленной головой в общежитии юридического университета, а то уже родственники беспокоят – юстицию всем подавай. В наше время – кто на такие мелочи внимание обращал? Ну, играли студенты в преферанс, ну, поспорили – как же не спорить будущим адвокатам?

Иван спрятал дело в полицейский секретный сейф, и пошел пешком (он разнашивал новые ботинки, а для того, смазывал их вазелином, изнутри спиртом и надевал пару носков) к общежитию, допрашивать в пятый раз дворника таджика – единственного человека из юробщежития, который хоть что-то говорил понятное. Жаргона молодежи Иван не знал.

Проходя мимо небоскреба, где разыгралась трагедия с оторванной головой, Иван вдруг почувствовал приятный аромат жареных котлет. Он оглянулся на дразнящий запах и вошел в гостеприимные двери того самого заведения, где накануне обедали Анна и незнакомец.

Подчиняясь ощущению гурмана (он и сам бы перекусил после «дела» – так он не думал, но чувствовал) Иван спросил у официанта:

– В тот день (Иван назвал дату) вы не заметили каких-нибудь необычных посетителей?

– Как же! – воскликнул официант, – была одна пара – зашли с целью нам навредить. У них были приготовлены тараканы, а у нас тут дегустационная комиссия! Хорошо, что нас предупредила девушка-спортсменка. Заказ был из французской кухни – очень сильный.

– Спортсменка? С чего вы решили?

– У нее с собой был спортивный лук. Они с ее тренером сидели вон там, – официант показал.

– Тренером? Почему не мужем или другом?

– Он был вроде, как начальник, но ни разу ее не коснулся – нет, точно не муж.

Иван поблагодарил официанта и пошел разбираться с будущей адвокатурой, девушку же с луком положил на одну из полочек своей памяти.

Юрий Анатольевич Хорьков был очень толковым, вдумчивым финансистом. Был он тих и светел нравом, и соперников своих душил быстро и «по-тихому», без визга. Очень почтенный человек. Банком своим чистеньким (он был владельцем и директором крупненького банка. Слушайте! Мне так нравятся банковские интерьеры – просто часами бы сидел там и мечтал!) он управлял тоже толково и вдумчиво. Девочки его (даже те, кто от природы были косолапы и вне банка ходили «уточкой»), все изящно и быстро (балерины мои маленькие!) скользили по мрамору (все в зеленых галстучках) и улыбались, улыбались до онемения лицевых мышц. («Ты, Катя, почему сейчас не улыбаешься? Ушко болит? Или работа не нравится?») Будучи человеком рассудительным и даже склонным к вечерним историческим копаниям, Юрий Анатольевич давно понял (копаясь как раз в банковской истории), что кассовое обслуживание пугливых клиентов приносит крохи, что крохи же приносят и вечно запаздывающие платежи по редким кредитам слезливых отцов молодых семейств – нет, не для того создавались банки в древней Ломбардии! Переброска денег на расстояние – вот смысл банка, причем переброска денег не малых. Причем так, чтобы никакая дрянь-инспектор и заподозрить ничего не смогла бы.

Поэтому он испытывал сытое удовлетворение от той «работенки», которую провернул сегодня с фирмой «Бабалай». Работа была простенькая – купить валюту, оплатить счета за рубежом, а для того, перевести деньги в «Магриб». «Магрибом» Юрий Анатольевич называл страны, где с деньгами творятся чудеса. Исчезают – и всё.

Деньги у «Бабалая» были все – поступления от продажи земельных участков под жилищное строительство. Но, несмотря на невинность документации, Юрий Анатольевич всё же проехался лично, и убедился, что проданные поля зеленеют девственной травкой и, кроме пары коров, никто на полях не гуляет, хотя бы и с теодолитом.

«Так», – сказал он сам себе.

В разговоре с Аликом Ахатовичем – директором «Бабалая», Юрий Анатольевич задал равнодушно вопросик о подлинниках документов, подтверждающих собственность.

Алик Ахатович стал плохо понимать по-русски.

«Так, так», – сказал другой раз Юрий Анатольевич.

Он видел краем глаза пульсирующую жилку на шее Алика Ахатовича и знал, что жилка только того и ждет, когда он, Юрий Анатольевич вопьется в нее.

Он встал, подошел к окну и, глядя, как дворник Николай Александрович сурово, по-Толстовски чешет граблями лысый газон под банковским фасадом, решил: «Пора!»

– Двадцать процентов составят мои комиссионные…

Глаза у Алика Ахатовича округлились.

– Мне ведь все равно, что вы оплачиваете: электрокары, как написано, или… оружие. Мне все равно – за двадцать процентов.

Глаза у директора «Бабалая» сузились, и через минуту Алик и Юра «ударили по рукам».

Особенно радовало Юрия Анатольевича, что Алик Ахатович собирался в скором времени прикупить еще партию электрокаров, и тоже на приличную сумму. «Если так пойдет, глядишь, и на покой уйду», – думал Юрий Анатольевич, садясь в машину. Будущее рисовалось в розовом тумане, из которого потихоньку-помаленьку выкорячивался домик в Барселоне. (Юрий Анатольевич уважал Гауди, а еще больше – свежую рыбу с Барселонского рынка. Каталонцев, впрочем, не любил – «сомнительный народец». )

– Давай-ка, Володя, к озеру – воздухом подышим, голову в порядок приведем, – сказал он шоферу, крепкому молчуну из бескрайней российской глухомани, где живут в основном волки и ястребы, а что люди делают – неизвестно. Тот кивнул, и они поехали.

Оставив машину с Володей на одуванчиковой полянке, до которой был удобный, накатанный спуск, Юрий Анатольевич решил пройтись вдоль берега по пляжу вдоль ивовых зарослей – полюбоваться. День был прекрасный, тихий, но людей – отдыхающих – не было ни кого. Была только синяя, тающая в мечтательном горизонте, гладь озера, изредка тревоживаемая всплеском играющей рыбы, голубая бездна чистого неба с парящим коршуном в центре, и белая, сполоснутая полоска песка вдоль берега. «Странно, такой день и нет людей», – подумал Юрий Анатольевич, и тут увидел фигурку, медленно и красиво идущую по краю воды, там, где волны с торопливым шепотом бились о валуны и выбегали на зализанный песок. Юрий Анатольевич прищурился. «Быть не может!»

Фигура была женская, без сомнения, но она была голой! «Нудистка что ли? Может уйти? Да уж поздно».

К нему приближалась девушка. Она была не совсем голая – рубашка, обычная рубашка, чуть ли не мужская «ковбойка» с закатанными рукавами на ней была, но была расстегнута и ничего не прикрывала. Ни сосцов, торчащих, как ягодки, на гордых грудях, ни упругого живота, с нижним треугольником, покрытым кудряшками – Юрий Анатольевич смотрел не дыша, и от дикого, неземного какого-то, первый раз испытываемого наслаждения был не в силах двинуться. Он успел заметить колчан со стрелами и лук за спиной незнакомки – для того, видимо, и была накинута рубашка. Девушка шла, легко играя ногами с послушными ей волнами, которые пытались нежно коснуться хоть пеной её округлых колен, и не обращала на него никакого внимания.

Приблизившись, он величественно повернула к Юрию Анатольевичу божественное лицо, и свет ее глаз, глаз прекрасных, как моря Одиссея, обрушился на мозг бедного банкира.

– Налюбовался? – раздался хрипловатый, одурманивающий голос, от которого сердце сжалось в комочек и радостно заплакало.

– На колени, раб, – просто, будто спрашивая, который час, произнесла девушка. Юрия Анатольевича будто ударили разом под коленки сзади – он рухнул на песок. «Просто доползти и поцеловать ножку – и тогда спасен», – мелькнуло у него в голове. Он заскулил и пополз к незнакомке. Она вышла из воды, ноги ее были мокры и покрыты песчинками и каплями свежей воды, а ногти были, словно перламутровые ракушки – это он тоже успел заметить.

Но когда он подполз, богиня («Да, это богиня, кто же еще!») легонько толкнула его мокрой ступней в лоб. Нога ее, казавшаяся такой изящной, была сильна как камень мрамор – Юрий Анатольевич отлетел шагов на пять. «Что же, вот так, без покаяния?» Он схватился за шейную цепочку, чтобы вытащить крестик, но тот зацепился где-то на спине и не выходил.

– Когда светит Луна, глупо взывать к Солнцу, – насмешливо произнесла девушка, снимая с плеча колчан со стрелами и лук. Она прицелилась.

«Луна светит, почему Луна?»

И Юрий Анатольевич увидал на голубом небе за спиной девушки огромную белую луну.

– Стань тем, кто ты есть!

Стрела свистнула, и Юрий Анатольевич успел только заметить, как за миллиметры до его груди, стрела стала огненной голубовато-белой молнией. Она вошла в него – больше он ничего не понимал. Его не стало.

Спустя сорок минут шофер Володя отправился на розыски шефа. Спустившись через кустарник к берегу, он увидал красивую девушку в белом спортивном костюме, которая упражнялась в стрельбе из спортивного лука. У ее ног сидел маленький пушистый зверек.

– Вы здесь мужчину лет пятидесяти не видели? – обратился он к ней с вопросом.

– Был один – ушел купаться, да вон, не его одежда? – ответила Анна. На песке лежала аккуратная стопочка – брюки, рубашка – всё Юрия Анатольевича.

– Вот так раз! Он же плавать не умеет! А давно ушел?

– Я не обратила внимание. Меня все время отвлекает мой хорек – Юрасик. Все время стрелы ворует. У, я тебе!

Девушка с улыбкой погрозила хорьку. Тот радостно завертелся у ног хозяйки.

Володя тупо посмотрел на хорька и сказал:

– А вдруг утонул – опять работу искать.

Анна взглянула на шофера, но быстро, не задерживая взгляда:

– А вы не пробовали возить что-нибудь более ценное, чем «неумеющее плавать», например, молоко?

Володя пошел к автомобилю, на ходу сделав звонки в полицию и в банк, а в голове всё вертелось:

«Мама, я молоковоз – старый, штопаный насос. А ведь дед мой молоко возил и ничего, пятерых поднял. Разве и впрямь пойти?»

Бравый генерал Константин Федорович Укатаев, был крепким, поджарым мужчиной, еще вовсю готовым любить (желательно молоденьких из провинции) женщин и неумеренно пить игристые вина на ночь глядя. Генералом он был правильным – не в «тылу» звание получил. Как у любого поэта, у генералов тоже есть у каждого свой стиль, свой привычный «язык». Стиль генерала Укатаева был очень своеобразным. Обычно, после чудовищной артподготовки, другие полководцы приказывают немедля наступление, и, конечно же, теряют убитыми и раненными порядочно людей – им, видите ли, победу подавай. «Суворовы», мать их так. Укатаев же, обрушив на противника всю огневую мощь, которой он располагал, вдруг приказывал перегруппироваться, окопаться и отойти от греха подальше.

– Как же, Константин Федорович, – говаривал ему в недоумении командир разведроты бравый полковник Заболотный, – для чего же два взвода – отличные все ребята! – полегло, удерживая эту высоту?

Они были старые товарищи, и с глазу на глаз давно были на «ты».

– Или ты думаешь, Миша, мне павших не жаль? Или ты думаешь, я врага добить не хочу? – с болью в голосе говорил Константин Федорович, помешивая ложечкой чай. (Чай он заваривал крепкий, почти «чифирь». )

– Хочу, а для того надобно терпение. Да и людей пожалеть стоит – устали парни.

Лукавил немного бравый генерал. Жалел, конечно, он своих солдатиков, но и противника жалел. И не просто жалел, а любил. Да, истово, как первокурсник одногруппницу, любил Константин Федорович врагов, тех, с которыми воевал. Только они, враги эти, и давали смысл всему пошлому (если без войн) бытию бравого генерала, пошлому, хоть волком вой в форточку, только они и давали почувствовать солдатский огонь в крови, хмель боевую в мозгу – всю полноту и радость жизни. Да и усадьба в Вяземском, странное дело, строилась гораздо быстрее, когда враги были не разбиты и побеждены, а скалили зубы, угрожая мирным гражданам. И даже супруга Константина Федоровича начинала выглядеть моложавее, когда «дело» -то было. Нет, нельзя было добивать противника, никак нельзя.

К вечеру описываемого дня, генерал задержался в штабе – следовало разобраться с накладными на боеприпасы, которых значилось столько-то, а в действительности находилось

с «гулькин нос». Разобраться и сказать начштаба, что деньги в одиночку «крысить» не хорошо, не по-товарищески как-то.

«Разобраться надо вот как – командир я, значит не меньше четверти доли мои. Дисциплину забыли! Распустились!»

– Разобрались? – услышал он вдруг хрипловатый, блаженно-покоряющий голос.

Генерал изумленно поднял глаза от бумаг.

Прямо перед ним на столе, который торцом примыкал к его, генеральскому, скрестив ноги, сидела свежая, юная девушка в белом спортивном костюме. В руках она держала лук и стрелу, которую уже вставляла обушком в тетиву. Рядом с девушкой на столе сидел маленький хорек и весело поглядывал на генерала, шевеля усиками.

«Кто такая?» – хотел прорычать генерал Укатаев, но из горла вырвалось именно рычание, не больше.

Девушка, насмешливо улыбаясь, подняла лук и прицелилась.

«Как! Не в бою, и без оружия в руке!» – сверкнула уходящая уже, человеческая мысль.

Генерал, собирая последние силы, открыл ящик стола, где хранил заряженный пистолет – вот он – слабея, взялся за прохладную рукоять и поднял пистолет. Глаза девушки – о, что это были за глаза! Они сводили с ума, будто лунный свет на поверхности океана! Эти глаза взглядом обволакивали душу генерала, заставляя стонать и покоряться. Глаза девушки смеялись. В поднятой для выстрела генеральской руке, вместо пистолета, была пачка долларов!

– Моя охота – не продается.

– Стань тем, кто ты есть, – услышал генерал и увидал, как голубовато-белая молния впивается ему в грудь. Его не стало.

Спустя минуту-две мимо КПП части прошла высокая красивая девушка со спортивным луком за плечами. На руках она несла веселого хорька, а рядом с ней преданно покачивая горбатой спиной, шла русская борзая. Проходя мимо вахты, борзая кинулась было, оскалив клыки, к дежурному офицеру, но девушка ее строго окликнула: «К ноге, Укатай!» И борзая послушно прижалась к хозяйке.

Как так получилось, начальник караула и сам толком объяснить не мог, только весь личный состав, при прохождении девушки выскочил на улицу и взял «на караул», как перед императрицей. Девушка же даже не кивнула.

– Это что сейчас было? – спросил лейтенант Сарапулов у сержанта, когда наваждение миновало.

– Похоже, богиня, – отвечал сержант. Но он был необразованный человек, артиллерист и притом из глубинки, а там народ – сплошь язычники: и колядуют, и масленицу отмечают, и Ивана Купала – нечего и слушать.

– С утонувшим-то банкиром, Иван, дело закрывай, нечего водолазов наших вторые сутки на пляже купальщицами юными развращать, надо и о казенных деньгах побеспокоиться, – говорил строго, но правильно полковник Самарай Пуговицину утром чудесного рабочего дня, – тело – оно само или всплывет или нет – там, говорят, коряг затопленных полно – зацепился наш банкир, а меня его родственники одолевают – им невтерпеж начать судиться из-за наследства, а мы тянем с заключением.

Иван подумал секунды: говорить ли полковнику о лучнице на пляже, где предположительно купался банкир, или нет, и не стал.

«Любопытно бы побеседовать с этой лучницей», – думал он. Дописывая всеми ожидаемый отчет, он набрал номер старого товарища по оружию – тоже «опера» – Кудашевича.

– А я ведь тебя заслушиваю, – шутливым тоном ответил Кудашевич – он был весельчак.

– Вова, а скажи-ка мне, темному, в твоих краях ничего необычного не случалось?

– Мы тут все в сказке живем, а ты говоришь: необычного.

– Такого, где присутствует девушка с луком.

– Криминального – ничего. А вот в воинской части NN дежурный караул на проходной, видимо курнул зелья, и богинь античных наблюдал. Вот служба! У них генерал пропал, а они

балдеют, – лейтенант их, говорят, кумирню поставил возле штаба.

– А что с генералом, ищут?

– Кто же будет искать боевого генерала? Главного специалиста по скрытному перемещению? У них теперь военная прокуратура, кстати, проверку учинила – там безобразия в штабе уже чрезмерные. Так что, думаем, ушел наш генерал в лес, и застрелился, как и подобает честному офицеру.

– Почему в лес?

– А ты как хотел – чтоб он пошел в кабак, заказал водки, постучал ножом по графину и сказал присутствующим: «Минутку внимания, я, генерал такой-то, как и подобает честному офицеру, намерен сейчас застрелиться, прошу быть свидетелями». Только в лесу такие дела и делаются. Ты вот, когда стреляться надумаешь, куда пойдешь: в лес или в театр?