Текст книги "Звезды падучей пламень"

 
Да будет омрачен позором
Тот малодушный, кто в сей день
Безумным возмутит укором
Его развенчанную тень!
 

Укорять Байрон не страшился, и каждый его упрек Бонапарту был взвешенным, справедливым. Но рядом с горестной инвективой шли слова восторга – и веры. Не в Наполеона, конечно, ведь он уже принадлежал прошлому. Байрон приносил клятву на верность делу свободы, в котором Наполеон сыграл столь заметную, столь двусмысленную роль. Титаны смертны, считать ли их демонами добра или зла, но бессмертна свобода. И свет ее не угаснет вовеки:

 
Звезда отважных! Ты зашла,
И снова побеждает мгла.
Но кто за Радугу свобод
И слез, и крови не прольет?
Когда не светишь ты в мечтах,
Удел наш – только тлен и прах.
 

Но для самого Байрона звезда отважных в ту пору надолго заволоклась победившей мглой. Просветов он не видел, и оставалось лишь давать в стихах выход неумирающей надежде, а потом на страницах дневника с грустной иронией признаваться, что писательство ничтожно перед поступком. Магический круг…

Имя Беллы мелькает в дневнике раз за разом. Ее отказ не означал разрыва отношений, напротив, отношения стали Даже более короткими. Что-то влекло Байрона к этой девушке, которую, вопреки обычному своему умению верно оценивать людей, Байрон идеализировал сверх меры: «Она поэтесса – математик – философ, и при всем том очень добра, великодушна, кротка и без претензий». Запись сделана осенью 1813 года. Как, должно быть, смешно и горько было Байрону три года спустя перечитать эти строки!

Но он не предощущал драмы. Ему было пусто в своей увешанной саблями и заставленной книжными шкафами лондонской квартире, и долго не длилось ни одно его увлечение: ни театром, ни боксом – он брал уроки у тогдашнего английского чемпиона Джексона, – ни парламентской деятельностью. Тоска преследовала его назойливо, отступая лишь в те редкие дни, когда удавалось повидать Августу, единственного по-настоящему близкого человека: свою сводную сестру Байрон любил всем сердцем.

Тут затягивался еще один драматический узел, но и об этом он пока не догадывался, не пытался наперед себя оградить от людской злобы. Муж Августы месяцами пропадал в охотничьих экспедициях, она оставалась с детьми в своей усадьбе, и каждый приезд брата был для нее счастьем. А по светским гостиным уже полз слушок, что это какие-то подозрительные, не вполне родственные отношения. Сначала перешептываясь злословили, потом стали говорить почти открыто. Никакими разысканиями не установить, кто первым пустил в оборот эту сплетню, но вряд ли удивительно, что многие ей верили: чего же и ожидать от человека, который написал «Чайльд-Гарольда». Не понапрасну предали анафеме эту аморальную поэму ханжи и лицемеры, умевшие надежно спрятать собственные пороки за разговорами о чужой «безнравственности».

Слишком их раздражал Байрон своей независимостью, безразличием к правилам хорошего общества, нежеланием усвоить его стиль и дух, небоязнью говорить истину в лицо. Бесили его эпиграммы, а вызывающая резкость его суждений внушала ужас. Он был явно чужеродным телом в этой среде, и она должна была его из себя вытолкнуть, не посчитавшись ни с титулом лорда, ни с родовитостью предков. И чем более он становился знаменит уже и за пределами Англии, чем ощутимее делалось его влияние на молодые умы, тем неотвратимей оказывалась жестокая развязка конфликта, которого не могли скрыть знаки внимания, по-прежнему оказываемого Байрону в аристократических домах. Нужен был только какой-то толчок, чтобы скандал – причем неслыханный – разразился немедленно.

Отношения Байрона с Августой предоставили эту давно желаемую возможность. Сегодня, когда прошло более полутора столетий, недостойно выяснять подробности. Лучше попытаемся понять, отчего Августе принадлежало в жизни Байрона настолько большое место.

Может быть, в этом совершенно особенном чувстве к сестре всего острее проявилось всегдашнее одиночество Байрона. Не странно ли? Он был личностью на редкость притягательной для окружающих, его слава находилась в зените, каждый его шаг был известен толпе, знакомства с ним добивались, не останавливаясь ни перед чем. Все это осталось только внешней стороной жизни, только бытом, а по сути не было рядом никого, кто разделил бы сокровенные его мысли, и желания, и тоску.

Друзья – или те, у кого было более всего прав так называться, – неизменно чувствовали дистанцию, которой он отгораживался даже от них, не говоря уж о толпе поклонников и просто любопытных, собиравшейся вокруг Байрона, когда он появлялся в обществе. Поэт Томас Мур вспоминает, как на каком-то журфиксе Байрон, весело шутивший, пока они ехали в экипаже, немедленно замкнулся, едва войдя в зал. Он держался так, словно мысли его вовсе не здесь, и дал лишний повод судачить о неистовом своем высокомерии, хотя ему просто было скучно, да еще сказывалась его застенчивость, о которой мало кто догадывался. Мур полагал, что причудливое это сочетание стеснительности и гордости было сутью характера Байрона. А сам Байрон с юных лет приучил себя к мысли, что одиночество – его удел, который не изменится никогда:

 
Меня ты наделило, Время,
Судьбой нелегкою – а все ж
Гораздо легче жизни бремя,
Когда один его несешь!
 

Только не всегда на это доставало сил. И в минуты страшной подавленности, в часы беспросветного уныния мысль о том, что он не один на свете, пока есть Августа, становилась последней опорой. Байрон посвящал сестре стихи, каких не удостоилась никакая женщина, оставившая след в его жизни, никто из немногих его друзей.

 
Благословен твой чистый свет!
Подобно оку серафима,
В годину злую бурь и бед
Он мне сиял неугасимо.
 
 
При виде тучи грозовой
Еще светлее ты глядела,
И, встретив кроткий пламень твой,
Бежала ночь и тьма редела.
 
 
Пусть вечно реет надо мной
Твой дух в моем пути суровом.
Что мне весь мир с его враждой
Перед твоим единым словом!
 

Да, это был чистый свет, какой бы грязью ни обливали их отношения. В Августе – миловидной, кроткой, чуть сентиментальной, умевшей каким-нибудь едва заметным движением или взглядом темных насмешливых глаз показать, что всему на свете она знает настоящую цену, – потаенно жил неукротимый дух вольнолюбия, который отличал всех Байронов, проявляясь то презрением к общепринятому, то горячими порывами к истинной свободе, то буйством страстей, вышедших из-под контроля рассудка. Никто бы не назвал ее красавицей, но внимание она останавливала в любом обществе, потому что чувствовалась в этой провинциалке, редко навещавшей столицу, крупная и неподдельная личность, распознавался характер яркий, цельный и менее всего страшащийся житейских бурь.

Брата она считала гением, а каждую встречу с ним – настоящим счастьем. В замужестве Августа не нашла радости: браки по расчету, каким был и ее брак, было невозможно примирить с байроновской натурой, но поняла она это слишком поздно. И теперь ей оставалось лишь жить ожиданием приезда брата или нечасто выпадавшей возможностью вырваться в Лондон, а иногда в Ньюстед.

Узнав о слухах, которые уже вовсю ползли по аристократическим салонам, она сразу заподозрила Каролину Лэм, но Байрону не сказала ни слова. А сам он невольно подлил масла в огонь, напечатав в 1813 году «Абидосскую невесту», где описывалась слишком пылкая любовь брата к сестре. Для романтика это был совершенно обычный сюжет, и никому бы не пришло в голову толковать его буквально, потому что речь всегда шла о высшем единстве двух избранных душ, которые противостоят окружающему миру корысти, лицемерия и пошлости. Поэмы и повести с подобной интригой часто появлялись в то время, не вызывая иных суждений, помимо чисто литературных. Но в данном случае почва была основательно взрыхлена, и байроновскую поэму охотно прочли как признание автора в собственных смертных грехах. Признание, которое никак не было покаянием.

Теперь подозрительность обратилась в убежденность. Байрон остался равнодушен к шепоткам, которые слышал у себя за спиной. Стол его был завален корректурами восточных поэм, театр поглощал уйму времени, остальное отнимали заботы о продаже Ньюстеда и прочих будничных делах. Ощущение бесцельности жизни не проходило. «В двадцать пять лет, когда лучшие годы позади, надо уже быть чем-то – а что на моем счету? Двадцать пять лет с месяцами – и только». – Такой записью открывается дневник, начатый осенью 1813 года. Дальше такие же мысли будут встречаться постоянно – и в дневнике, и в письмах.

И часто встретятся мысли, касающиеся Беллы. Она была среди тех немногих, кого пересуды о Байроне не смутили и не оттолкнули от поэта. Кажется, она стала сожалеть о своем отказе. А его странная эта дружба без тени любви захватывала все глубже. Или, возможно, была именно любовь?

Даже годы спустя, когда все счеты между ними были кончены, Байрон затруднялся определить, что его связывало с Беллой, отчего некий фатум с упорством вел к этому союзу, оказавшемуся таким несчастливым. Может быть, природа просто обделила его даром читать в людских сердцах и он ошибся – грубо, непоправимо? А что, если ему вообще не следовало налагать на себя семейные узы, поскольку поэты рождаются не для житейского волненья, они созданы для мук и радостей творчества? Но коли так, какая сила заставила его добиваться руки Беллы? Что за магическая власть таилась в этой подчеркнутой ее серьезности, отрешенности от светской суеты, в этой строгости всего ее облика, в сосредоточенном взгляде серых глаз на всегда бледном, неулыбчивом лице с резко обозначенными скулами и бровями, точно бы вычерченными по линейке?

«Вас так же трудно не любить, как быть вас достойным», – написал он своей невесте, получив, наконец, ее согласие. В ее любовь он так и не поверил, так и остался убежден, что тут одно воображение. Но сам хотел ее полюбить и уговаривал себя, что любит, и всем окружающим внушал, будто ничего похожего еще не пережил за всю свою молодость, с которой теперь пришло время проститься.

Августа благословила его, друзья усердно делали вид, что радуются от всего сердца, а между собой поговаривали, какое рискованное дело он затеял, – никто не верил в его грядущее счастье. Врач Найтон, с которым он в ту пору сблизился, сказал об этом Байрону открыто и услышал в ответ: «Кому дано знать! Жребий брошен…»

Он не оглядывался и не пытался рассчитать наперед. В критических ситуациях своей жизни он отдавался на волю рока и не вымаливал себе участи лучше той, какую ему приготовила судьба. Решение было принято – значит, оно бесповоротно.

2 января 1815 года сельский пастор обвенчал его с мисс Анабеллой Мильбэнк, отныне леди Байрон. Так она будет подписываться до конца жизни, глубоко ненавидя человека, который дал ей это имя.

* * *

Свадьба была скромной, и молодые сразу уехали; колокола деревенской церкви провожали карету, катившую вдоль неспокойного моря к дюнам, присыпанным снегом. Решено было провести медовый месяц в йоркширской усадьбе Мильбэнков. Европейское путешествие, обычное для юной четы, пришлось отменить ввиду военного времени. Наполеон находился на Эльбе, однако положение еще оставалось тревожным. К концу марта до Байрона дойдет весть о бегстве императора. Начнутся Сто дней. Их оборвет Ватерлоо.

Та зима выдалась промозглой, с долгими туманами и резкими ветрами. Поместье Холнеби стояло уединенно, только звонок почтальона нарушал утреннюю тишину, и снова воцарялось молчание – постукивали в окно ветки, били часы в столовой, скрипели ветхие лестницы, как будто жалуясь на старость. Байрон писал «Еврейские мелодии», свой самый знаменитый лирический цикл. К нему при посредничестве общих знакомых обратились музыканты, сочинившие несколько тем, вдохновленных псалмами. Нужно было сделать вольные переложения библейских стихов, используя современный язык. Музыка понравилась Байрону, а суровая и торжественная поэзия Библии была давним его увлечением. Он взялся за дело с воодушевлением, быстро набросал пять-шесть стихотворений, а затем принялся их переделывать, подыскивать другие сюжеты и менять композицию. В Холнеби он довел эту работу до конца.

Получилась небольшая лирическая книга. Она была задумана как подражания безвестным древним поэтам, сложившим Библию, и это сказывается на всей ее образности: не только имена – Саул, Валтасар, – не только отзвуки прославленных библейских легенд, но самый дух старинного сказания сохранен у Байрона со всей бережностью, и каждое переживание запечатлено метафорами, обладающими неисчерпаемой емкостью смысла, каждое побуждение души обретает высокий и категоричный нравственный пафос. Наверное, этим больше всего и привлекала поэзия седой древности великих поэтов нашего времени, совсем не обязательно сохранявших ее религиозное содержание, но всегда старавшихся донести масштаб и вечное значение этических, духовных коллизий, которые в ней выражены. Ведь и у Пушкина есть цикл подражаний древним, имитаций Корана, замечательных по тонкости отделки, а еще более – по бесконечной философской глубине.

Байрон назвал стихи своего библейского цикла мелодиями – и они действительно музыкальны, причем это свойство, может быть, для них в особенности характерно. Так он прежде не писал никогда. Рядом с этими строками другие его стихотворения покажутся чуть монотонными или, напротив, создадут ощущение звуковой несогласованности; впрочем, там и цели поэта были иными. А в вариациях на темы Библии он добивался полнозвучия, которое было бы достойно выбранных им высоких образцов. И стихотворение считал законченным не раньше, чем возникала в нем единая тональность, открывалась таинственная, не поддающаяся никакому разъятию соотнесенность мотивов, которые сливаются в единство доминирующего образа – и смыслового, и звукового.

А это был исключительно сложный образ. Точно бы восставала против законов самого мироздания живая человеческая душа – ив конце концов смирялась с непоколебимостью этих законов, постигая для себя их бесстрастное величие, их необратимость, неизменность, недостижимость для человеческого понимания. При свете вечности с предельной отчетливостью проступал неизменно повторяющийся ход жизни бесчисленных поколений, сменивших Друг друга за тысячелетия, протекшие после создания Библии. В «Еврейских мелодиях» все вновь и вновь слышится голос пророков, вещающих о том, что путь человека пролегает через горести, крушения, отчаяние, и нет для него в мире опоры, пока не воссияет горний свет веры, обретаемой в страданиях тяжких.

Но Библия была прочитана Байроном так, что истины, ею утверждаемые в качестве окончательных, оказались у него не тем откровением, которое надлежит безропотно принять, чтобы явилось чувство небесцельности жизни. Нет, это были истины, всякий раз добываемые наново, собственным – и всегда неповторимым – жизненным опытом каждой личности. Личности, отказывающейся признать их бесспорными, вообще отвергающей готовое знание, если нет за ним жизни – живой, а стало быть, ломающей любые схемы, любые предписания.

Оттого «Еврейские мелодии» были не книгой поучений, а книгой духовного искания, оттого так поразили они своим драматическим накалом. Байрон как будто лишь пересказывал всем известные предания о царе Сауле, которому оскорбленный им пророк предрекает гибель всего его рода, о Валтасаре, пировавшем, когда Вавилон уже окружило вражеское войско, и не внявшем грозному предостережению, неведомой рукой начертанному на стене, о жестоком Ироде, убившем свою жену Мариамну и обезумевшем от раскаяния. А получались притчи, в которых библейская легенда прорастала значением хроники человеческих трагедий, повторяющихся из века в век. Неведение и самообман, ложная вера, иллюзорное могущество, бесчестье, гордыня, поздно понятая вина – вот о чем были эти стихи. О жизни сердца, которая не меняется по существу, как бы ни переменилась окружающая жизнь. О– том, что не перестанет волновать никогда.

Но это были стихи романтика, и романтическое прочтение всех тех вечных сюжетов, которые перелагал Байрон, чувствуется в его лирическом шедевре поминутно. Круг настроений романтиков и их особый взгляд на движущуюся историю открывается за самим выбором мотивов из библейской истории. Она интересовала Байрона прежде всего в тех случаях, когда касалась войн, испепеляющих цветущие города, а целым народам несущих судьбу изгнанников. Когда воля крупной и цельной личности приходила в прямое столкновение с высшей, надличной волей. Когда проступал в этой истории конфликт бунтарства, пусть даже гибельного в своей безоглядности, и рабского послушания, внушающего лишь одну мысль – терпеть, не протестуя.

И мысли, заимствованные у пророков, на таком фоне приобретали ясное созвучие романтическим идеям трагического героизма как нравственного долга, который должен быть выполнен, хотя никогда не будет увенчан сознанием торжества, – все эти знакомые мысли о суете сует, о скорби, воцарившейся в земной юдоли, о тщете высоких порывов, о низости, обязательно берущей верх над благородством. Богословы, разумеется, нашли бы такое переосмысление Ветхого завета совершенно еретическим, и от их нападок Байрона спасло лишь то, что в «Еврейских мелодиях» видели поэзию, не больше.

Они и были поэзией, но такой, в которой отозвались неизбывные боли человечества и боли сиюминутные, вызванные ломкой привычного мира, которую довелось пережить поколению Байрона. Это поэзия трагическая, нередко – мрачная до безысходности, да и вряд ли она могла быть другой, если мы вспомним, что за «Еврейские мелодии» Байрон взялся, когда шел к печальному своему завершению последний акт великой исторической драмы, возвещенной 1789 годом. И все же сохраняется в этом цикле романтический вызов заведомо неправой – не так уж важно, что всесильной, – судьбе, романтическое устремление к высокому небу, в котором грустной звездой сияет «солнце неспящих», романтическое поклонение духовному свету, даже в закатные часы озаряющему душу. А жажда борьбы, и мужество познания, и упорство несломленного духа – эти резко выраженные черты личности романтического склада – в «Еврейских мелодиях» постоянно о себе напоминают, какие бы потрясения ни уготовила жизнь героям, которых Байрон выводил на сцену: тому же Саулу, или Иову, или Экклезиасту.

На библейских царей и пророков они не похожи, зато в них непременно отыщется нечто глубоко родственное самому поэту. Может быть, всего больше сближает их ощущение своего бесконечного одиночества среди мира, просто не задумывающегося ни о несправедливостях, творимых день изо дня, ни о высшей несправедливости смерти, которая неотвратима. Мотив смерти появляется едва ли не в каждом стихотворении, вошедшем в библейский цикл. И постоянное ее присутствие необычайно обостряет чувство безмерной красоты жизни, сколько бы уродств и жесто-костей она в себе ни заключала, – то чувство, которым продиктованы самые вдохновенные байроновские строки, построенные на контрастах цветения и умирания, на немыслимо смелом сближении полярных начал бытия:

 
Она идет во всей красе —
Светла, как ночь ее страны.
Вся глубь небес и звезды все
В ее очах заключены,
Как солнце в утренней росе,
Но только мраком смягчены.
 

«Светла, как ночь» – может показаться логически недопустимым такое сравнение, называемое в поэтиках оксюмороном, однако для «Еврейских мелодий» оно типично. И выразительно до необычайности. В этих стихотворениях все и определяется прямым контактом далеко расходящихся, даже взаимоисключающих понятий, причем их несочетаемость никак не сглажена, и оттого эффект становится особенно действенным. Поистине

 
Прибавить луч иль тень отнять —
И будет уж совсем не та
Волос агатовая прядь,
Не те глаза, не те уста…
 

Тут дело не только в совершенстве портрета, созданного подобными приемами словесной живописи, тут намного более трудное художественное задание. И человека, и круг его мыслей, и его историческую жизнь, и все мироздание Байрон стремится запечатлеть в столкновении начал, которые открыто враждуют одно с другим, одно другое как будто бы исключают и тем не менее не могут быть разделены, потому что сама природа стянула их крепчайшим узлом.

Романтики первыми постигли эту взрывчатую, внутренне противоречивую природу всех вещей. Оттого романтическая лирика – особенно в таких прекрасных ее свершениях, как «Еврейские мелодии», – стала явлением совершенно уникальным. В ней особую сложность приобрело любое переживание, всегда обнаруживающее за кажущейся цельностью широкий спектр оттенков, спор антагонистических побуждений, естественную сближенность, даже нераздельность тоски и просветленности, отчаяния и надежды, высокой радости и давящего уныния, чувства мимолетности жизни и ощущения ее бескрайней полноты. Сменяя друг друга, непрерывно друг с другом сталкиваясь, все эти едва заметные, а порой и вовсе нами не сознаваемые устремления создают в романтических стихах бесконечную гамму чувств.

Белла собственноручно переписывала этот цикл, восхищаясь его магией.

В Холнеби отношения поначалу были почти идеальными, но так продолжалось недолго. Байрон счел обязанностью рассказать жене о прошлой своей жизни, ничего не утаивая; она была шокирована и твердо решила, что должна его перевоспитать. А Байрона бесили такие старания. Он не выносил никакого посягательства на свои привычки, на свою и без того ущемленную свободу. Пытался отшутиться: «Хорошо, раз тебе так хочется, попробую быть добродетельным. Глядишь, пустят в рай, если покрепче уцеплюсь за твой подол». Но шутки не помогали. Чувством юмора Белла была обделена.

Она виделась самой себе чем-то наподобие миссионера, указующего достойный путь язычнику. Ей грезилось, как она подчинит своей воле эту необузданную натуру, и тогда кончатся приступы раздражения, бессонные ночи за книгами, издевательские высказывания насчет благочестия, сетования на невозможность покинуть Англию, пропахшую двуличием.

В Лондоне, куда они перебрались к весне, Байрон старался поменьше бывать дома, отговариваясь литературными делами и заседаниями театрального комитета. Белла ревновала, хотя и беспричинно. Кто-то передал ей мимоходом брошенную фразу Байрона, что женятся одни безумцы, кто-то не преминул рассказать, как любезен был ее муж с молоденькой актрисой Друрилейна. Снова выплыли на свет старые сплетни об Августе. Гроза надвигалась.

Весной того памятного года Байрон познакомился с Вальтером Скоттом. Всех волновало, какое впечатление произведут друг на друга два самых знаменитых писателя эпохи. Хотя Скотт не признавался, что исторические романы, выходившие под псевдонимом Уэверли, принадлежат его перу, сомнений на этот счет давно не было. Ну, а «Чайльд-Гарольд» и «Корсар» по-прежнему оставались сенсацией.

Недоброжелатели поэта изрядно потрудились, уговаривая Скотта отказаться от встречи с вольнодумом, известным своей безнравственностью. Но встреча все же произошла. И сразу они потянулись друг к другу, пусть о многом судили по-разному. Скотт был настроен в общем довольно консервативно: современная жизнь его отталкивала, но в ее обновление он не верил и предпочитал от нее отгораживаться, уходя в мир средневековья, когда нравы – так ему казалось – были чище, а люди бескорыстнее. Байроновскую жажду действия, которое переменило бы нынешнее состояние общества, Скотт воспринимал как беспочвенную мечту. Но он отдал должное этой страстной вере и безошибочно понял, что питает байроновскую меланхолию, какие громадные силы скрыты за маской безразличия, которую привык носить его нелюдимый собеседник. Он был готов простить Байрону и вспыльчивость, и откровенное презрение к молве, и угрюмую, желчную интонацию, с какой тот высказывался об Англии и англичанах. «Никогда еще не доводилось мне видеть человека, отмеченного таким благородством. Какая жалость, что его понятия нередко причиняют ему столько вреда, ведь он заслуживает любви и уважения больше всех прочих».

Говорят, понять – значит простить, но Белла понять не могла и не прощала: ни проступков, ни сущих мелочей. После их поездки к Августе, где ее потрясло явное предпочтение, оказываемое Байроном сестре, напрасно старавшейся смягчить слишком заметный раздор между супругами, в доме Байронов воцарилось взаимное недоверие, граничившее с открытой враждебностью. Родители, изначально не расположенные к Байрону, советовали Белле действовать со всей решительностью.

10 декабря родилась Ада Байрон, очаровательная девочка, унаследовавшая отцовские черты лица и всегда серьезные глаза матери.

А через месяц и пять дней Белла покинула дом на Пикадилли, прислав с дороги нежную записку, где, однако, не было ни слова о причинах, вынудивших ее решиться на этот шаг. Байрон больше никогда не увидит свою дочь. Аду постарались воспитать в ненависти к отцу, не жалея черных красок, когда при ней упоминалось его имя. Тщетные потуги! Подростком она прочтет книги Байрона. Сильнее этого впечатления не будет во всю последующую ее жизнь. Свой дом она превратит в музей поэта, а умирая, завещает себя похоронить рядом с ним…

О разрыве в лондонском обществе узнали немедленно. Несколько месяцев он был основной темой, обсуждаемой во всех салонах. Единодушно взвалили вину на Байрона, рассудив, что Белла оказалась жертвой его себялюбия и низких страстей. Лились густые потоки грязи, карикатуристы упражнялись в сомнительном остроумии на страницах недолговечных журнальчиков, скандал разрастался день ото дня, и трудно отделаться от ощущения, что его кто-то режиссировал, мстя за давние обиды. Мильбэнки затеяли процесс, не скрывая намерения навсегда отнять Аду и скомпрометировать Байрона бесповоротно. Белла изредка появлялась в Лондоне, чтобы повидаться со стряпчим; пускаться в объяснения случившегося она избегала, но дала понять, что знает о муже такие вещи, которые заставят в ужасе отшатнуться всякого, кто не утратил представления о чести.

Когда с грехом пополам было достигнуто соглашение, обязывающее бывших супругов жить порознь, а Байрона – отказаться от прав на Аду, истина чуть приоткрылась за всеми напластованиями клеветы, сплетен, слухов и кривотолков. И для друзей Байрона, и для него самого стало несомненным, что Белле внушили, будто она была только прикрытием, понадобившимся, чтобы утихли разговоры насчет преступного романа с Августой. Она была предрасположена поверить этим измышлениям, а светская чернь, давно жаждавшая оболгать Байрона, на которого не подействовали даже обвинения в аморальности, бросаемые почти открыто, не упустила такой возможности нанести поэту удар, мыслившийся убийственным. Наконец-то он поплатится за свой не в меру независимый нрав!

Что сам он в эти дни чувствовал, что творилось в его душе – об этом мы знаем немного: по нескольким посланиям Белле и по знаменитому стихотворению «Прости», которое было написано в апреле. Для печати оно не предназначалось, однако широко разошлось в списках. Одна газета, не спросив автора, поместила эти стихи, и волна самых вздорных обвинений, которая чуть было начала спадать, снова взметнулась с неистовой силой.

Белле он писал о том, что раскаивается в своих неловких поступках и словах, испытывает к ней чувства нежности и сострадания, просит вернуться. Предлагал искупить свою вину, впрочем не зная, чем именно он провинился. Тревожился о будущем Ады, взывал к благоразумию – все понапрасну. Мильбэнки хранили насупленное молчание. Их адвокат не скупился на угрозы. Когда пытались заговаривать о случившемся непосредственно с Байроном, ответ был неизменным: «Я не мог и не могу ни в чем упрекнуть ее за все время, проведенное со мною».

Его благородство не оценили; на взгляд лондонской публики, он был злодеем и чудовищем. «В несчастье меня пугают не лишения, – признавался он Томасу Муру, – моя гордость страдает от связанных с ним унижений». А потом, когда все это так или иначе закончится, он напишет Августе: «Мисс Мильбэнк едва не довела меня до умопомрачения».

Разумеется, для него не было тайной, что оскорбленные чувства Беллы, утратившей даже свойственную ей расчетливость, кем-то попросту используются, чтобы ранить его как можно больнее. Он подозревал Каро, но вскоре понял, что тут своего рода заговор: давно уже готовившийся конфликт с большим светом теперь сделался фактом, и надо было выбирать либо рабское лицемерие, либо твердость духовного самостоянья, неколебимую верность принципам, за которую всегда карают – таково правило, установленное в обществе, которому он принадлежал. Байрон не был бы самим собой, если бы в этой ситуации хоть на минуту задумался о выборе.

И клеветники знали это ничуть не хуже, оттого стараясь перещеголять друг друга в инсинуациях и нападках, суетливо торопясь излить свою злобу, потому что каждому было ясно: он не покается, не смирится, он предпочтет сжечь за собой все мосты. Дело двигалось к жестокой развязке, акт о разделении был подписан. Байрон уехал в Ньюстед, обошел окрестные поля, бродил по зазеленевшему парку, слушал гомон птиц, хлопотавших в столетних дубах, часами сидел в развалившейся беседке у пруда. Словно предчувствовал, что видит все это в последний раз.

Здесь родились и его прощальные стихи к Белле.

 
Мои вины, быть может, знаешь,
Мое безумство можно ль знать?
Надежды – ты же увлекаешь:
С тобой увядшие летят.
 
 
Ты потрясла моей душою;
Презревший свет, дух гордый мой
Тебе покорным был; с тобою
Расставшись, расстаюсь с душой!
 
 
Свершилось все – слова напрасны,
И нет напрасней слов моих;
Но в чувствах сердца мы не властны,
И нет преград стремленью их…
 

Судьба его перевернулась, кончилось время его веры в великое счастье, которого он так достоин, время упований, и чистого вдохновения, озаряемого мыслью о прекрасном завтрашнем дне, и высокого поэтического полета, и душевной гармонии, торжествующей над мраком и унынием, – кончилось время молодости. Ничто не вернется из этой чудесной поры, а впереди ждут чужбина, страдания и тоска. Так он тогда думал, гоня прочь любые утешения, любые иллюзии.

25 апреля 1816 года он сел в Дувре на корабль, увозивший его далеко от нерадушной родины. Он ехал в Бельгию, потом дальше, в немецкие княжества, Женеву, Италию – не так уж важно, где кончится его скитальчество.

Англию он покинул навсегда.