Текст книги "Иллюзия бога"

– Поэтично сказано, у вас хороший слог. Должно быть, пишете?

– Да, стихи, – Аполлон, к своему стыду, широко зевнул, прикрыв рот ладонью.

– Вам бы чашку кофе, – окончательно оттаяв, покачал головой Гиацинт. – Я бы тоже выпил, а то заведение на первом этаже мне уже порядком надоело. Сами знаете, я в вашей альма-матер все еще новичок… Где здесь у вас хорошие напитки? Чур, столовую не предлагать! Посоветуйте что-то более… цивилизованное. И элегантное.

Аполлон предложил «Оракул» – не его литературный кружок, разумеется, а безымянное кафе, которое со временем студенческая молва стала называть так же. В этом месте часто хозяйничал Дионис, уступая его разве что для поэтических вечеров. Сейчас он, вероятно, был на паре и не мог им помешать ни своим взбалмошным поведением, ни буйством и неукротимостью человека, который, к вящей неприязни Аполлона, мог камня на камне не оставить ни от цивилизованности, ни от элегантности[19]19
  Аполлон и Дионис – боги-противоположности, формирующие дух двух начал древнегреческой культуры. С одной стороны – воплощение умеренности, пропорциональности, искусства, с другой – буйство, естественность, экстатическое мгновение.


[Закрыть].

– Как вам сегодняшний фильм? Почерпнули что-нибудь новое?

«Произведи хорошее впечатление», – приказал себе Аполлон.

– Да, довольно… любопытный сценарий. Впрочем, – не удержался он, – я бы не сказал, что там было что-то новое. Для меня тема этого фильма очень естественна.

На улице тлело осеннее утро. Наполненность невыразимой печалью существования – вот как описал бы Аполлон охватившее его ощущение при взгляде на почти пустой внутренний двор.

– Стало быть, понятие искусства всегда было неотделимо от вашей сути? Вот что вы имеете в виду?

– Конечно, – поспешно заверил Аполлон. Возможно, даже поспешнее, чем позволял ему имидж вдумчивого, прилежного студента. Но сегодня этот выстроенный образ летел ко всем чертям, и Аполлона это даже устраивало. – Если спросят, есть ли у меня жизненный девиз, то я без раздумий отвечу: наслаждаться искусством. Жить искусством. Быть искусством.

– Хорошо. Помимо озвученного вами лейтмотива, в фильме звучала еще одна интересная идея: искусство нужно для того, чтобы не умереть от истины, потому что истина слишком ужасна. Эта истина гласит: жизнь не имеет смысла. Вам эта мысль не кажется невыносимой?

– Что ж. – Аполлон пожал плечами. – Один из моих лучших преподавателей как-то сказал: лучшие произведения искусства получаются от невыносимой жизни. Если ты, конечно, выживешь.

Гиацинт снова улыбнулся, и маленькие морщинки появились в уголках его глаз:

– Похвально, что вы внимательно слушаете лекции.

– Да и потом, почему у жизни должна быть великая цель? Разве недостаточно выпить чашечку кофе, любуясь стопкой непрочитанных книг рядом?

– Интересно, как же вы тогда представляете свою смерть?

Аполлон недоуменно нахмурился. Ничего себе вопросы для студента-второкурсника в самом расцвете сил!

– Я бы извинился за бестактность, – не моргнув глазом, продолжил Гиацинт. – Но, думаю, вы прекрасно все понимаете: проблема смысла жизни всегда смыкается с проблемой смерти. Толстой писал: «Нельзя понять смысл жизни без осмысления смерти». Хайдеггер дает онтологическую характеристику человеческого бытия: «Жизнь – есть бытие, направленное к смерти».

Аполлон почувствовал, как запылали щеки. «Он правда думает, что мне нужно объяснять такие банальные вещи? Философия была у меня еще на первом курсе. Высший балл! У единственного на потоке!» О том, что он, с его очаровательным взглядом и идеальным телом, просто пришелся по душе уже немолодой преподавательнице, Аполлон старался не думать.

– Если вы спрашиваете, к какому уровню похорон я стремлюсь, то могу напомнить, что в день смерти Виктора Гюго перестали работать все бордели Парижа. Потому что жрицы любви провожали в последний путь своего страстного друга, обвязав пояса черными платками. – Это было почти дерзостью! В конце концов, Аполлон прекрасно понял, что его спрашивали совсем о другом, но останавливаться он не собирался: – Еще завещаю на моих похоронах устроить строгий фейс-контроль, и под «Реквием» Моцарта раздать старшие арканы Таро между гостями, чтобы вычислить, кто вытянет «смерть» и будет следующим.

– Гадаете? – Гиацинт невозмутимо открыл дверь кафе, заходя внутрь.

В раскладах Аполлон разбирался превосходно, но кивнул с осторожностью: неизвестно, как на это отреагирует преподаватель. Очень многие люди настроены скептически по отношению к предсказаниям. Но Гиацинту, кажется, было плевать, и это странным образом задевало Аполлона.

– По правде сказать, не думал, что здесь настолько… мало посетителей, – преподаватель окинул недоуменным взглядом пустое помещение.

– Все на парах. А те, у кого перерыв, предпочитают быстро позавтракать в местах, где меню побогаче. – Аполлон подошел к кофемашине. – Но не беспокойтесь, этой штукой управлять проще простого.

И он напряженно уставился на металлический агрегат, стараясь понять, как его включить. Почесал затылок. Посмотрел сверху, снизу, сбоку.

– Кнопка с правой стороны, – подсказал Гиацинт, не без любопытства наблюдающий за этой пантомимой.

Вспыхнув, Аполлон все-таки справился с задачей и сел напротив преподавателя, невольно уставившись на его небольшие, белые руки интеллигента с длинными пальцами.

– Мне нравится ход ваших мыслей. – Пальцы постучали по столешнице. – Но я про нечто более… вечное. Вот вы упомянули, что пишите стихи.

– Верно. – Аполлон заставил себя оторвать взгляд от кисти.

– И вам, конечно, уже приходило в голову честолюбивое желание жить так, чтобы с вашей смертью умерло целое литературное направление.

– Да, интересная мысль, – сдержанно ответил Аполлон, стараясь не показывать, насколько эта идея грела его самолюбие. – Но я не уверен, что уже нашел свой литературный стиль.

– Чтобы найти его, просто потребляйте искусство. Ваша душа находится среди живописи и песен, романов и стихотворений, историй и статуй, фильмов, архитектуры, театра и тысячи иных важных вещей. Вы обязательно найдете себя.

– Я ищу, правда. Я близок! Да вся моя жизнь занята мыслями об искусстве! – На самом деле Аполлон лукавил: у него было много других интересов, но искусство он любил всем сердцем. А еще он любил красоваться перед слушателями. И восхищался пытливостью Гиацинта, его умом и живым интересом к своему делу. Гестия бы непременно сказала, что Аполлон видит в нем ролевую модель – и была бы права.

– Я справедливо считаю эту сферу жизни наиважнейшей. У искусства всегда есть эмоции, оно может вопрошать, подталкивать, приманивать. Может все что угодно. Оно исцеляет, убивает, спасает, вдохновляет. Всегда завораживает. И еще… Я его уважаю. Есть люди, которые вроде любят, но не уважают, не стараются понять – так вот, это точно не про меня. Взять, например, натюрморты предыдущих столетий. Там есть красивая, понятная картинка. Обывателю… – Он презрительно покрутил головой, ох эти чертовы обыватели, что они вообще могут смыслить в жизни? – Обывателю этого хватает. Ну а что? Далеко за смыслом ходить не надо, нарисовано ярко и почти как в жизни, это же и есть мастерство живописи, да? Посмотрел и пошел, не понимая ни композицию, ни сюжет. Не прилагая усилий. А еще хуже, когда обыватель видит что-то не вписывающееся в этот шаблон, что нельзя разглядеть из маленькой узенькой коробочки, в которую человек загоняет мышление. И тогда обыватель говорит: «Ну и в чем здесь смысл? Да я тоже так могу!» Но он не понимает, как работает искусство. Любое искусство вступает с нами в диалог, и не его вина, если люди капризно ждут, что им будет все понятно…

Оседлав любимого конька, Аполлон мог говорить часами. Его глаза возбужденно блестели, руки нервно теребили край водолазки.

– Наш кофе готов, – мягко прервал его Гиацинт.

Аполлон быстро вскочил на ноги и взял чашки, переставив их на столик. Улучив минутку, когда преподаватель отвернулся, он отпил из первой попавшейся бутылки, одной из многих, хаотично расставленных на полках, видимо, руками Диониса. «Совсем чуть-чуть, для храбрости», – успокоил себя Аполлон, хотя и стыдился в этом признаться. Чтоб он пасовал перед каким-то вчерашним аспирантом в дешевом клетчатом костюме? Еще и употреблял алкоголь накануне тренировки. Немыслимо!

Когда Гиацинт сделал глоток, его глаза закрылись на секунду от удовольствия, словно в этот момент он был ненадолго украден другим миром.

– Мне нравится, – признался он, и его голос стал на тон ниже, будто преподаватель делился постыдным секретом. – Что мне еще нравится, так это ваши размышления. Видно, что предмет вам близок. Вы им даже одержимы. Насколько полезна такая одержимость в долгосрочной перспективе – это уже вопрос едва ли не для отдельной диссертации, но на данном этапе это похвальная увлеченность.

– Я бы хотел сделать небольшую презентацию по теме образа смерти в литературе. То, о чем мы с вами говорили…

– В следующий раз у нас тестирование. Но, возможно, к пятнадцатому числу. Подумайте над тем, чтобы сузить тему, хорошо?

Аполлон с готовностью кивнул.

– И напомните, чтобы я отдал вам одну прелюбопытную книгу… У вас ведь, кажется, завтра выходной?

– Не совсем. Завтра у меня тренировка.

– Точно. Помню, видел вас прошлым воскресеньем. Сомневался, что это вы, потому и не поздоровался. С трудом вас узнал.

«Вы были не обязаны здороваться», – подумал Аполлон. Но вежливость Гиацинта распространялась на всех студентов без исключения.

– А я вас просто не видел, так узнал бы и с закрытыми глазами, – ляпнул он. Это была глупость, но глупость, хорошо вписавшаяся в это странное утро. Удивительно, но Гиацинт, казалось, слегка смутился, и Аполлон ощутил от этого приятное волнение, будто готовился развернуть подарок в день рождения. «Что ж, Гиацинту предстоит как-то смириться с тем, что я считаю его самым занятным и образованным человеком в этом универе», – мысленно хохотнул он, сделав вид, что увлеченно рассматривает трещинку на чашке.

Но Гиацинт не реагировал так долго, что Аполлону стало ясно: смиряться он не собирался.

– Все-таки на тренировках лучше глаза не закрывайте. – Мягкий, участливый голос.

Аполлон откинулся на спинку стула, глядя в чашку так, будто она нанесла ему личное оскорбление. Он искренне мнил себя неглупым человеком и достаточно хорошо проанализировал свой же характер, чтобы понять: невозможность заполучить желаемое влияет на него пагубно. Он привык добиваться целей. Любой ценой, если потребуется. И слова Гиацинта задели его сильнее, чем должны были. Но Аполлон постарался не давать волю эмоциям. Он изобразил вежливую улыбку и уточнил: «Могу я предложить вам еще одну чашечку кофе?», надеясь, что в его голубых глазах не читалось: «Я сожгу все, что тебе дорого, сяду и буду ждать, когда ты все-таки восхитишься моими знаниями».

– Не откажусь. Эх, плакало мое давление, от двух-то чашек подряд…

«Да пошло оно, твое давление».

Взгляд Аполлона привлекло золотое свечение в углу. Солнце? Откуда там солнце? Он крепко зажмурился, снова открыл глаза, поморгал, стараясь сфокусировать зрение, не рискуя подойти ближе. Он всматривался так долго, что начала кружиться голова, и в золотом свечении ему начали мерещиться тени, которые колыхались, переплетались, росли и подозрительно напоминали живых людей. Людей с… нарушением координации? Аполлон отчаянно не хотел приглядываться, но даже со своего места ясно мог разглядеть наросты на их телах, опухшие, покрасневшие лица с отсутствующим выражением и кровавой пенистой мокротой на губах. Он готов был поклясться, что даже видел гной желто-зеленого цвета[20]20
  Описываются симптомы чумы. Аполлон был не только богом солнца, покровителем искусства и красоты, предсказателем будущего, исцелителем, но еще и богом-карателем, насылающим эпидемии.


[Закрыть].

– Воды! – застонал чей-то голос, сначала вдалеке, затем все ближе и ближе.

«Я не могу вам помочь».

Аполлон оцепенел.

«Я не могу вам помочь, потому что я делаю это с вами».

Пальцы сжались в кулаки. Хотелось стать меньше, исчезнуть.

«Что за чушь? Откуда эти мысли? Что происходит?»

Остатки рационального в нем твердили, что увиденное, должно быть, мираж, галлюцинация – но этот голос становился все слабее под натиском нахлынувшего ужаса.

– Как это возможно? – пролепетал он, заикаясь.

– Что именно? – Невозмутимый Гиацинт выдернул его из личного ада, в который он провалился на мгновение.

Их взгляды встретились на уровне чуть выше его кофейной чашки.

Аполлона трясло.

– Вы что… – Голос скрипучий, как плохо смазанные качели. – Вы ничего не видите?

Нахмурившись, Гиацинт огляделся.

– Нет. Что я должен увидеть?

Аполлону было больно дышать.

– Что с вами? – Гиацинт недоуменно всматривался в его лицо. – Вы побледнели. Может, вам нужно в медпункт?

– Нет, все хорошо, – прошептал он, все еще холодея от ужаса. Зашелся в кашле.

– Врете.

«Соберись, – приказал он себе. – Ну же, соберись, он решит, что ты чокнутый!»

– Я немного в раздрае, знаете, – пробормотал Аполлон. – Новые предметы, нагрузки больше, я просто устал… Вот и все.

Преодолевая отвращение, он снова взглянул в угол, заранее готовясь бежать прочь, и плевать, что подумает Гиацинт, он найдет оправдание…

Ничего.

«Может, я схожу с ума?» Пальцы мелко дрожали, но сердце потихоньку замедлялось, возвращаясь к привычному ритму.

– Вероятно, выгорание? Я сам это испытал, – сказал Гиацинт, добавляя три ложки сахара. Аполлон машинально подметил это. Постарался запомнить. Мало ли, пригодится? Людям нравится, когда запоминают их любимые мелочи. – Иной раз хочется просто бросить все, – продолжал преподаватель, понизив голос. – Лечь дома в постель и ни о чем не слышать. Но, конечно, глупее этого ничего быть не может, да и в постели тебе все равно не будет покоя. Вижу, вам сейчас нелегко. Это логично, вы ведь так молоды…

«Да ты младше меня выглядишь. Нашелся, блин, юноша».

– Однако… Вы справитесь. – Гиацинт положил тяжелую, горячую руку Аполлону на плечо. – Вы будете в порядке.

– Прошу прощения, если напугал, – сказал Аполлон, отстраняясь и неубедительно изображая стыд, хотя, в действительности, не чувствовал ни малейшего раскаяния.

Рука пахла дымом сигарет, слойками с корицей и чем-то горько-сладким.

Часть 14. О стихах и мире

Конечно, потом Аполлон всем растрепал о мираже, увиденном в кафе. Стоило открыть рот, утратить контроль хоть на секунду – и воспоминания, вызывающие омерзение, вырывались наружу.

– Представляете, – пьяно восклицал он посреди импровизированной оргии, в которую загадочным даже для него образом перетек организованный им же кружок по лепке из глины. – Я такое видел! И не был под чем-то! Ну, один глоток не считается. Не считается же, да?

– Они все лезли и лезли из этого угла, а там был прямо свет солнца, – пьяно убеждал он Кассандру, одновременно пытаясь научить ее делать расклады на Таро. – Такое даже я предсказать не мог!

– Я такое видел, – пьяно доказывал он трем библиотекаршам, укоризненно смотревшим на его потуги найти нужную литературу. – Это галлюцинации, я точно чем-то болен! Дайте-ка мне вон тот медицинский справочник.

И только Гиацинту он боялся изливать душу.

На следующий день преподаватель подарил ему книжку, которая пахла его парфюмом. На форзаце черными чернилами было криво выведено: «Надеюсь, когда-нибудь я прочту вашу книгу. Не думайте об одобрении критиков. Главное, чтобы, когда вы ее напишете, вы были довольны собой». Аполлон не терпел уродливый почерк, но в этом отчего-то увидел особую красоту и, вдохновленный, решился прочитать свое стихотворение. Гиацинт сел с видом заправского критика, закинув ногу на ногу, и изредка делал пометки в блокнотике.

– Хорошая метафора в третьей строфе, – сказал он. – Любопытно узнавать вас с такой стороны.

«Я и сам еще не понял, что я хочу о себе знать – все или ничего», – подумал тогда Аполлон. А вслух произнес:

– Благодаря прекрасному слушателю…

А потом Гиацинт ухитрился порезать руку канцелярским ножом, и Аполлон почти дрожал от восторга, держа пластырь, даже не думая о том, что порез – штука малоприятная и единственное, что портило красоту этого романтического момента, – искаженное болью лицо пострадавшего.

И конечно, именно в ту минуту заявилась Артемида. Она даже тогда сумела испортить все. Стояла в дверях с таким видом, будто ее приглашали. Будто она была в своем праве.

– Сестренка, я омывал и перевязывал раны друга…

– Ах, уже друга? – Она приподняла бровь, густую, черную, мерзкую, как гусеница. – Он вроде бы твой преподаватель?

– …и ты разрушила все! Я ворчал, удивляясь его невнимательности. Раздраженным, но в то же время восхищенным тоном! Со всей нежностью прилепляя на его костяшки этот дебильный пластырь с мультяшным котом! Ойкумена офигевала от нашей химии, и мы оба безуспешно избегали зрительного контакта, пока напряжение между нами не стало невыносимым! Когда ты приперлась в кабинет и, черт возьми, убила все настроение! Сестренка, какого хрена?!

== Весна ==

Аполлон встряхнул головой, отгоняя мысли. Он мог бы вспомнить еще очень многое. Но имело ли это значение?

«Это было глупо. Это было жалко и бесполезно. Теперь он мертв».

Он снова рухнул на кровать и лежал неподвижно.

Час.

Два.

До вечера.

Потом вскочил, наспех проглотил вчерашние холодные спагетти и пошел на пустой стадион. И в кармане у него была бутылка омерзительного дешевого пойла, которую он стащил у соседа; и завтра будет игра, и ему нужно быть в форме, но сегодня плевать. Встав посреди трибуны и раскинув руки в стороны, он невпопад кричал в полумрак строчки одного из своих старых стихотворений.

Он помнил, как писал его, сидя в постели, ожесточенно нажимая на клавиши, охваченный вдохновением. Но со дня смерти Гиацинта вдохновение покинуло его. «Что ж, теперь мой творческий гений рыдает, забившись в темном уголке, не помня себя от страха и тоски. Может, никакого гения и не было никогда?»

Теперь все, что он делал, – каждое утро пил с Гермесом чай на первом этаже, ставя на то, кто из работников первым уронит поднос или споткнется. И демонстрировал уверенность в себе и спокойствие. «Знай меру, соблюдай границы, укрощай свой дух»[21]21
  Дельфийские максимы, заповеди Аполлона.


[Закрыть], – мысленно повторял он выдуманную мантру, но она, конечно же, не работала. В итоге ему хотелось либо обессиленно рыдать в темной комнате, либо мчаться в поезде навстречу новой жизни. А по вечерам он дописывал конспекты, выпивал в одиночестве, наутро просыпался с больной головой и обмотанными вокруг шеи наушниками. В один из таких вязких дней Гермес посоветовал ему написать переживания на листе бумаги, порвать его и сжечь.

– Какая-то психологическая фигня, – заявил он со знающим видом. – Так Гестия говорит. Должно помочь. Еще вроде медитировать советуют? Но я не уверен.

Это был единственный раз, когда Аполлон писал без малейшего вдохновения. Так, будто это был его долг. Словно спасал чью-то жизнь. Вероятно, свою собственную. Исписал десять листов, но легче не стало. «Плевать, – решил он, спуская в унитаз клочки бумаги. – Я ведь сильный человек. Несокрушимый». Каждый день он продолжал сдерживать слезы, сжимать челюсти, беречь репутацию и идти дальше, к чему-то большему, строгому, великому. И где он оказался в итоге? Читает свои печальные стишки на пустом стадионе. Замечательно.

– И радио продолжит напевать… – Он сконфуженно замолчал, заметив в первом ряду маленькую фигурку. Поймав его взгляд, фигурка зааплодировала.

Аполлон подошел ближе, присел рядом. «Она видела. Видела мою слабость, пока я тут стоял и вопил глупые стишки, размахивая бутылкой. Чертов идиот! Что она теперь о тебе подумает? Должна же у тебя быть репутация! Непререкаемый авторитет…»

– Мне очень понравилось, – сказала Гестия, сильнее натягивая рукава уютного свитера, из-под которого торчал воротничок рубашки. – Может, еще почитаешь?

– Какого хрена ты тут забыла? – буркнул он и тут же проклял себя за отсутствие манер.

«Не теряй контроль, пьяный ты дегенерат».

– Честно? Покурить собралась. Если хочешь…

Аполлон не верил своим глазам. Трепетная куколка Гестия, казалось бы, воплощение невинности и нежной романтики, умело подпалила кончик самокрутки и затянулась. Выдохнула, даже не закашлявшись.

– Прометей научил, – охотно пояснила она, поймав недоверчивый взгляд. – До того, как его… выгнали.

Прометея с четвертого курса Аполлон не знал лично, слышал только, что с ним приключилась какая-то странная история, в которую вдаваться не хотелось – своих проблем хватало.

– Ого. – Он с опаской взял косяк, вздохнул, зашелся в кашле. Это даже немного прояснило мозг, и Аполлон почувствовал, как боль покидает сердце вместе с едким дымом. – Неплохо. Надеюсь, у этого грязного гедониста Прометея все хорошо, где бы он ни был.

Гестия поджала тоненькие ноги в разноцветных кедах. Видимо, ей тоже хотелось сменить тему.

– Твоя сестра к нам заходила. Провожала Ари.

– Мне все равно.

– Сложные отношения?

Артемида – последняя, о ком ему хотелось сейчас думать, но у Гестии была такая светлая и понимающая улыбка, что он не удержался от ответа:

– Сложные… Не то слово. Когда я не могу принять решение, то задаюсь вопросом, сделала бы это Артемида. И если ответ «да», я не делаю задуманное.

– С ней не забалуешь, наверное. Крутая такая, отстрелялась от этих ублюдков…

– Ты о чем?

– Они с Ари в выходные ездили к побережью. Еле ноги унесли. Ты не знал?

Аполлон нахмурился. Во что на этот раз ввязалась сестра? У нее был блестящий талант выводить на эмоции грубых мужланов, доводя их до исступления рассуждениями если не о сексизме и мужской гендерной социализации, то о том, «какого хрена эти уроды только что бросили бычок на обочину, так сложно было до урны доехать, а ну ты, да, ты, а ну иди сюда, говно собачье, я тебе сейчас глаз на жопу натяну».

– В них там стрелять начали, ехали прямо по пятам. Такая погоня была, у-у-у! – Голубые глаза Гестии горели от восхищения, как два уголька. – А Артемида как давай эту тачку обстреливать! Всего из одного пистолета. Пиу-пиу – и готово. Они отстали.

Аполлон потер виски, судорожно соображая. А ведь он должен был ехать с ними. Это ведь его машина, и он тоже был бы в салоне, не поссорься с Артемидой. Как это могло случиться? Что было нужно этим мерзавцам?

– Девочки уже ходили в полицию?

– Нет. Мы живем не в боевике с крутыми копами, вряд ли они бы помогли. Твоя сестра нелегально носит оружие. Да и Ари лишние проблемы с законом явно ни к чему.

– И вы не знаете, кто был за рулем?

– Не успели рассмотреть. Какой-то урод на машине, как у бывшего Ари. Мы уже думали, может, этот шизоид за ней гоняется?

Гнев затуманивал разум. А может, и не гнев вовсе, а курево, но легче от этого факта не становилось. Аполлон вцепился в скамейку так, что костяшки побелели.

– Шкуру с него спущу…

– Было бы неплохо. А то Дионис давно все обещался, но в итоге пропал. Так и ходит тот урод со шкурой, видимо.

– Артемида точно в порядке?

– Точно. – Она успокаивающе сжала его руку. – Только автомобиль в ремонте.

– Он раньше был моим. – Стоило ему разоткровенничаться, как слова полились, будто плотину прорвало. – Хотел отдать кому-нибудь на запчасти, но Артемида упросила подарить ей. Так и ездила на этой развалине. А я ведь должен был ехать с ней в город в тот день! Просто мы посрались, как всегда. Теперь вот думаю, может, может…

Он задыхался от нахлынувшего потока мыслей.

– Все хорошо. – Снова подбадривающий взгляд Гестии. – Что такое? Догадываешься, кто были эти люди? Думаешь, они надеялись подстрелить именно тебя, а девчонки случайно оказались не в то время не в том месте?

– Н-нет. – Он колебался. – Просто все стало невыносимо в последнее время. Тот взрыв в кафе, когда должен был умереть я вместо Гиацинта. Просто обязан был, подожди, не перебивай, прошу… Я ведь стоял на его месте буквально за минуту до этого. Теперь вот эта перестрелка, где тоже мог быть я. А до того я видел…

Он запнулся, не в силах признаться этому обаятельному созданию в том, что, возможно, свихнулся и его одолели галлюцинации в проклятом «Оракуле».

– То, что не положено видеть, – спокойно закончила Гестия. – И теперь притягиваешь неприятности.

Он вспыхнул, вскочив на ноги:

– Уж не хочешь ли ты сказать, что это была моя вина?

– Я этого не говорила. – Она подняла руки в знак примирения. – Ты же сам начал эту тему.

Не переставая сомневаться, Аполлон все же пересказал в сотый раз историю с миражом. Он ожидал недоумения, пальца у виска, смеха, советов бросать пить, но в сто первый раз система, очевидно, дала сбой, и Гестия притихла, всерьез размышляя над его словами.

– Я это уже слышала, – пробормотала она.

– Ты…

– Тише, Аполлон.

Он уязвлено выпрямился:

– Но…

– Пожалуйста, помолчи и дай подумать. Собрать пазл.

Спустя бесконечную, казалось, минуту, наполненную редкими криками вечерних птиц и свистом сырого ветра, девушка нервно всплеснула руками:

– Что-то не сходится. Судя по рассказу Персефоны, это тоже Сайд, но он… Не понимаю.

– О чем ты? И почему это вообще важно? – не выдержал Аполлон. – Я и сам не знаю, что видел. Может, просто заболел? Не мог же один глоток вина так подействовать.

Лицо Гестии внезапно озарилось догадкой.

– Глоток вина, – усмехнулась она немного печально. – Что же ты натворил, идиот…

– Пардон? – У Аполлона челюсть отвисла от возмущения.

– Да я не про тебя, – отмахнулась она. – Я пойду. Мне срочно надо поговорить с Ари!

– Может, останешься? – выпалил он.

В эту минуту среди мягких вечерних сумерек Гестия была невыносимо прекрасной, и он не видел ничего предосудительного в желании посидеть с ней бок о бок еще немного. В конце концов, тяга к красоте появилась едва ли не на заре человечества. А у Гестии она была светлой, трогательной и ожидаемо печальной, потому что, как говорил кто-то из классиков, «за прекрасным всегда скрыта какая-нибудь трагедия, чтобы зацвел самый скромный цветочек, миры должны претерпеть родовые муки»[22]22
  О. Уайльд. «Портрет Дориана Грея».


[Закрыть]. Аполлон выпалил:

– Если погуглить «красивая», высветится твое фото.

– Тот же самый результат поиска будет, если загуглить «незаинтересованная», понимаешь? – Она смерила его долгим взглядом, будто прочитала его нутро как открытую книгу, и от этого Аполлону стало не по себе.

– Мне грустно, – попытался оправдаться он, но это звучало жалко.

– Понимаю. – Она поджала губы. – Но, уж прости за откровенность, разве ты умеешь долго грустить?

– Не умею, – покорно согласился он, ошеломленный тем, что кто-то понял его так легко. – Все, о чем я теперь думаю, – что Гиацинт ушел слишком рано, и я не успел понять, как он относится ко мне. Видит ли он, насколько я ценю его опыт, его умение преподать самый сложный материал легко и просто? Знает ли, как повлияли на меня его лекции?

– А имеет ли значение взаимность, когда любишь по-настоящему?

Он опустил голову.

– Что же мне теперь делать? – Даже шепот давался ему с трудом, от решительности не осталось и следа. – Еще и этот случай с Артемидой… Я обязан разыскать ублюдков, которые на нее напали. Но она ведь ничего мне не расскажет.

– Думаю, ты всегда можешь поговорить с ней.

– Она не захочет говорить со мной.

– Ты, конечно, отличник и гордость универа, но иногда о таких глупостях думаешь. – Тихий серебряный смех. – Она ведь твоя семья. Она заботится о тебе.

– Но…

– От извинений еще никто не умирал. – Гестия подмигнула, зашагала прочь, и очень скоро ее силуэт поглотила пелена тумана.

Ближе к ночи Аполлон все-таки дотащился до общежития, каждую минуту убеждая себя повернуть обратно. Пересилив это, он постучал – сначала тихо, потом, испугавшись, что его не услышат, забарабанил изо всех сил. Послышалось недовольное «иду, иду, кого там нелегкая принесла», и дверь распахнулась.

– Я тут мимо проходил, услышал историю про вашу перестрелку, дай, думаю, загляну, – сбивчиво протараторил Аполлон.

Сестра хмуро уставилась на него, всем своим видом говоря: «Я жду объяснений». Демонстративно перевела взгляд на часы. Аполлон откашлялся.

– Ты серьезно даже не заявила в полицию о нападении? А если бы тебя убили? Ну и кто из нас безответственный ребенок, подвергающий себя риску?

– Если ты пришел сюда самоутвердиться… – Артемида потянула дверь на себя.

– Нет, я… Я знаю, произвожу впечатление человека, довольного своей жизнью. Но внутри, под внешним лоском, правит отчаяние. Понимаешь? И, может, я просто пришел сюда узнать, в порядке ли ты, чтобы не потерять то, что у меня еще осталось. Потому что жизнь все время отвлекает наше внимание, и мы даже не успеваем заметить, от чего именно.

Артемида все еще хмурилась, но Аполлона нельзя было так просто обмануть: всю жизнь они одни были друг у друга, одни против целого мира, и он выучил ее ужимки даже лучше, чем собственные.

– Красиво сказал. Эх, мастерство не пропьешь! Хотя попытки были, насколько я знаю.

– В общем, знаешь что? – Он перевел дыхание, отвернувшись. Резким движением смахнул внезапно навернувшиеся слезы. – Обвинить во всем тебя – так действительно было бы гораздо легче.

– Чего ты вряд ли когда-то получишь, так это легкую жизнь, братишка. – Она тихо рассмеялась, взъерошив его золотистые волосы. – Уж я об этом позабочусь!