Текст книги "Вольер (сборник)"

Едва прошли мимо портретов, как за спинами их явственно различимым стало некоторое шуршание и назойливое воздушное волнение. Обернулись. Вот-те раз! Наиобыкновеннейший чистильщик «серв» крадется по пятам, ему-то что надо? Никто не пачкал и не мусорил, Гортензий приказал ему, чтобы ступал прочь. Вернее, катился, или, еще точнее, шебуршил обратно всеми своими текучими гипероновыми ложноножками. Но «серв» неожиданно ослушался. И что еще неожиданней, стал явно теснить их в боковой проем, чуть ли не угрожающе ворча.

– Ладно, ладно, – на всякий случай согласился с ним Гортензий. Конечно, он не испугался дурацкого гиперонового чучела, но и выяснение отношений заняло бы много времени. Эти старобытные «сервы» штука прочная, без потопролитного боя их не уделаешь. И потом, за этим они же и шли. Вдруг укажет нужную сторону в направлении?

Амалия Павловна цепкой, но и дрожащей рукой впилась в его локоть. Со спины ей было неудобно, да и не безопасно теперь держаться, поэтому Гортензию пришлось позволить ей переместиться по левую руку от себя. Правая пусть будет на всякий тотальный случай свободной. Любовные глупости уже не коснулись его сознания, слишком хорошо он понимал – происходит нечто совсем неординарное. Амалия сейчас бы уцепилась и за корявое дерево, если бы это могло ее успокоить.

«Серв» буквально впихнул их обоих в гротескно, под архаично-критский стиль, оформленную столовую. Все прочее, отмеченное в пребывании и происходившее, Гортензий увидал и воспринял разом спонтанно, с ускоренной временно́й передачей, словно бы произвел мгновенную молекулярную съемку пространства. И вышли следующие кадры. Затянувшаяся тотчас за ними дверная блокировка. Замерший в готовности (к чему?) чистильщик «серв». Седой мужчина, сугорбо сидящий на вытесанном из натурального туфа неудобном табурете с детской книжкой-коробкой на коленях. Тело, явно человеческое, лежащее на голом алебастровом столе, поверх укрытое термоохлаждающей зябко-белой скатертью. (Укрытое вместе с головой!) Будто поданное в виде замороженного кушанья.

– С кем имею честь? – для начала вполне вежливо, первым осведомился у седого Гортензий. Вместе с тем стиснул пульсирующую нервно ручку Амалии Павловны, мол, говорить буду я.

Она и не подумала ему перечить.

Седой, и как оказалось, сильно старый человек поднял лохматую, неаккуратную голову. Будто прежде не замечал вошедших и будто бы не он отдал чистильщику повеление отконвоировать их обоих в эту люто-каменную столовую. А впрочем, вдруг и не он? Гортензий предпочитал надеяться на хорошее. Тогда что же? Восстание домашних роботов? Как говорили в глухую старину – хрен редьки не слаще. А мед – бланманже не горше, добавил он от себя.

– Я – Фавн, – кратко, будто рапортовал с космической дальней станции, ответил седой старик.

У Гортензия сразу же отпала целая следующая череда вопросов, как и улетучилась начисто охота к взаимному церемониальному представлению себя и своей спутницы. Амалия только охнула и откровенно по-женски отступила на шаг, съежилась за его спиной, даже и непослушные косы вползли вслед за хозяйкой оробевшими змейками. Надо было что-то произнести вслух, но именно в данную минуту отчего-то Гортензий стал излишне туго соображать.

– Простите за бестактный интерес, мы теперь у вас в заложниках? – выдавил он, наконец, самую насущную ныне вопросительную фразу.

Лихорадочно при этом крутилось в его уме жалкое: «Выбрался, выбрался, древний перец! Со всей своей кошмарной историей и на вольной воле! Ой! Где вы, мудрый Игнатий Христофорович?»

– Отнюдь нет, – неожиданно мирно ответил ему ужасный бармалей Фавн. – Я отпущу вас, как только сделаю некоторое сообщение. И соответственно, едва вы его соизволите выслушать, вы тут же свободны. Поэтому в ваших же интересах меня не перебивать.

Гортензий расправил плечи. Из-за того, которое правое, опасливо выглянула Амалия Павловна, ей было одновременно и жутко, и любопытно. Жутко до обморока и любопытно тоже до обморока, поэтому упасть не получилось. И слава богу… Вот только тело на столе. То, что укрыто с головой.

– Не смотрите так. Это лишнее, – перехватив ее взгляд, начал Фавн. – Да, мертвый. И вы не ошиблись, именно хозяин. Но не я первый начал. Действовал, спасая собственное драгоценное бытие, в свое время будут и доказательства. В данный момент, (увы, и простите!) доступ к информационной домашней системе мной запрещен. Кстати, все «сервы» тоже под моим контролем. Как и бренные остатки смотрителя. Заодно не советую вам импульсивных необдуманных поступков. Кончится плохо, – предупредил старик.

После чего Фавн изложил им свои условия. Дом остается его временной крепостью. Однако согласен на переговоры. Девушка, взятая из Вольера (он так и сказал «девушка», не особь и не существо женского пола), впредь пребудет с ним и под его защитой. Над телом Агностика никаких глумлений не опасаться, напротив, почет и уважение, как погибшему в схватке. Заметьте, неравной, ибо бросаться на немощного старика… впрочем, это лирическая неважность. Систему экстренной связи он станет запускать по мере надобности, если станет вообще. Но возможен личный контакт, хотя бы в этой самой столовой, хотя, нет, теперь это своеобразный морг. Тогда где угодно, исключая подсобные помещения. Например, рабочая библиотека подойдет. Чего он хочет? А вот узнают в нужный момент.

– А эта… девушка… как она сейчас? – после всего спросила Амалия Павловна. Думала, рассердится бывший Ромен Драгутин, нынешний Фавн, еще напустит на нее чистильщика, но не спросить отчего-то не могла.

Но он не рассердился. Напротив, посмотрел на Амалию Павловну чуть ли не с почтением. Все же он много лет прожил среди НИХ, решила про себя она. Значит, и человеческое в нем сохранилось, в плане милосердия, если вообще было прежде и есть чему сохраняться.

– С Аникой все в порядке, относительно, разумеется. Это ее имя – Аника. Запомнить, мне кажется, нетрудно. Сейчас она спит. И будет спать еще долго. С ней рядом «колдун».

Какой еще «колдун»? Не поняла Амалия Павловна, вопросительно дернула Гортензия за край безрукавки.

– «Серв»-биопатолог, – пояснил Гортензий как бы вскользь. Да и откуда ей знать? Амалия никогда к Вольеру и близко не подходила. – Это ОНИ его так называют. «Колдун».

Потом замялись, затоптались на одном месте. Дверная блокировка по-прежнему была развернута. Отступать им некуда, а этот Фавн ждет чего-то. Чего? Дать бы ему раза! Да и обратно в Вольер! А вдруг и впрямь не за что? Вдруг и вправду? С Агностика могло вполне статься. Может, старик не успел толком объяснить, а тот испугался. Запутанное дело. Крайне запутанное. Надо лететь срочно к Игнату назад. Без него не разобраться. Тем более Игнат числится в добровольных экспертах по среднеевропейской полосе, должен знать, как поступать в незаурядно-пиковых случаях. Да ведь этот Фавн человека убил! Особь из Вольера убила одного из людей! Но ведь теперь он не особь и не Фавн, раз выбрался наружу. Что же дальше, новое голосование? Погоди, дурашка, выходит, на текущий период из Вольера пропали сразу двое? Дестабилизацией пахнет, аки навоза ароматом!.. Ах, башка пухнет и зудит от изобилия безответных вопросов, бедный ты мой Гортензий.

– Что это за сочинение вы нежно баюкаете на коленках? – осведомился он будто бы невзначай у старика. – И отчего вы все еще Фавн?

– Оттого, что не вспомнил своего имени… Не трудитесь с подсказкой, я намерен сам. А книга, что ж… – Старик поднял конфетной раскраски коробку и показал: «Грамматические правила греко-кириллицы. Начальный уровень». – Потом распустил в жалкой полуулыбке бескровные сизые губы: – У меня в раннем детстве таковая же была, представьте, не забыл. И вид ее, и даже запах… Слова вроде бы все знакомы, но вместе пока не соединить. Поэтому учусь читать заново. В скоростном, так сказать, режиме. – Тут его почти иконописный лик обратно посуровел: – Но вы не надейтесь излишне. Навыки обращения с сервосистемами я, как оказалось, восстановил вполне. За сим, прощайте.

Дверной блок свернулся, растаял звездопадом лучащихся пылинок. Он и Амалия Павловна, согласно обещанию Фавна, были теперь совершенно свободны. Прощаться они не стали. На всякий, не их, случай чистильщик проводил одуревшую от впечатлений парочку до самого выхода.

– Уф, пронесло! – выдохнул Гортензий уже на вольном пространстве.

Амалия Павловна неожиданно разрыдалась в полный хлам. Жаль бедняжку. Интересно, по кому она больше – по Агностику или по этому полоумному старику? С нее станется сокрушаться над обоими. Сладкая моя! Но утешать царицу своих мечтательных дум он не спешил. Пусть прольет горючих слезинок сколько нужно. По крайней мере, покойный философ это заслужил, чего бы он там ни натворил прежде и натворил ли? С какой такой стати верить на слово, да еще кому? А «краса его очей» вдруг прекратила тягучие, терзающие сердце всхлипывания и вполне нормальным низким контральто спросила:

– Гортензий, как же так? Как он вышел? Ведь он не умеет даже читать? Не вы ли некогда поучали меня о правилах Вольера… – и осеклась.

Потому что он не дал ей досказать. Умница, прелесть! Оттого и плакать перестала. Вот это профи-профессионал – в квадрате! Не выдержал, расцеловал в обе щеки, хотя чего тут радоваться? Получил несильную, условную затрещину, будто погладила! Но он-то как раньше не сообразил, еще там, внутри?

– Амалия Павловна, дорогая! За дорогую простите. Но все равно, дорогая! Ведь действительно. Это что же получается, а? – Гортензий ухватил себя за долгий, чуткий нос – была такая привычка в стрессовые моменты. Будто дятел, который сам себя страхует от бестолковой долбежки дуба. – Получается, что ни бельмеса мы не знаем толком. Вот что, – он подумал некоторое мгновение. – Надо нам слетать кое-куда, прежде чем вернемся с недоброй вестью на «Пересвет». А именно – к границе Вольера. Никак быстрее нам нынче информативно не осведомиться. Это так.

– С ума сошли, среди бела дня и к Вольеру! – Амалия Павловна спасовала не на шутку. Сроду рядом не стояла. До конца дней своих – мечтала и надеялась, что не придется ей. И на тебе! Но и Гортензий прав. Милый мальчик и храбрый. За ним можно хоть на границу. Пусть знает, что и профильные педагоги бывают не робкого десятка! – А впрочем, если сочтете нужным, я готова!

– Да что там нужным, до зарезу необходимым! Вот что считаю! – Гортензий раскрыл свой «квантокомб» и запустил режим полета на максимальную мощность.

Амалия проделала вслед за ним те же операции.

Все бы хорошо. Но приземляться им пришлось за добрых два километра у неприветливого леска. Зато не привлекут ничьего внимания, он и сам так делал, когда посещал свой «Барвинок». Амалия и за пяток километров бы не отказалась. Вообще кажется, все происходящее поневоле ее заинтриговало. Глаза опять засияли, сделались топазовые, огненные, словно на охоте рысь.

Теперь украдкой вперед. ВЫХОД полагался всегда с северной стороны, так уж повелось, и на непредвиденный случай, чтоб всякий был в курсе. Ну и крапивищи, однако, вдоль левого борта наросло! Вот что называется информативное запустение. Зато ни единой живой души вокруг. Войти-то они с Амалией, конечно, не войдут, здесь, как говорится, в одну сторону плацкарта, да и без надобности. Радетелям – тем предлагается своим летом через верх, десятиметровый пропускной порог. Но прочитать вполне смогут. Он разыскал нужный квазилазерный столб и символ на нем. Двойная омега. Ввел свой личный опознавательный пароль. Читать при солнечном ярком свете было тяжело, а если затемнить шлем, то вообще ничего не видно. Он отключил «квантокомб», дабы не бликовал. Так-то лучше.

Сообщение о выходе принято. Дата и полное до секунд время. Что за хуаново вымя! Выругался он вслух. Пришлось скорехонько извиняться перед Амалией. Но она не слишком обратила внимание. Еще бы! Ответы-то один к одному! Вот это да! Хочу знать и сметь… Только постойте! Это кто же такой будет, этот Треф? Не Фавн, Треф. Вторая зрелость. И переход наружу прерван до получения базовой части инструкции. Программа, что естественно, закрылась. Но в графе «количество» значатся две особи. Ага, старый пень выехал в рай на чужих плечах. Стало быть, Вольер покинули суммарно трое. Паскудно, ах, паскудно. Не пересказать как! Что же этот Фавн, поганец, не разъяснил сразу? А тянул время – вот почему.

– Амалия Павловна, нам срочно требуется на «Пересвет». Кажется, здесь произошел полноценный ВЫХОД… Господи Всемогущий, отчего мы, нынешние людишки, забыли в небрежении элементарные переносные системы связи? – возопил Гортензий о канувших в безвозвратное прошлое нервных временах, когда каждое человеческое существо в техногенном упоении увешивало себя всевозможными устройствами.

– Затем, что это лишнее. И от относительной безопасности, – как смогла, прокомментировала его стенания Амалия Павловна. – Разве нельзя запросить развернутую молекулярную съемку?

– Можно. Но не отсюда – если она есть. Бесперебойного надзора над Вольером вообще не существует с внутренней его стороны. Потому, кому он сдался! А с внешней добровольно вышедшая особь уже считается человеком, и, стало быть, слежка этически недопустима. Кроме чрезвычайных событий, разумеется, – он заметил, что Амалия смотрит на него несколько недоверчиво. – Если вы о Нафанаиле, то все прибытия Радетелей непременно регистрируются. Тем более Игнатий Христофорович специально сделал на свой канал трансляционный перевод, ибо опасался заранее за Агностика. Как выяснилось теперь, не напрасно. Но нам надо спешить. Слишком много времени упущено зря. Черт знает, что могло за это самое упущенное время произойти.

После чего оба они – Гортензий, нарочно заслоняя Амалию Павловну своей тощей, жилистой спиной и тревожно озираясь во избежание, – торопливо заскользили над трепещущей травой обратно под прикрытие леса.

Чжу Ба Цзянь был от природы слаб телом. И он был молод. Очень молод, даже для такого молодого человека. В довершение этих двух скромных несчастий он обладал наследственным куском отличной плодородной землицы, богатым фруктовым садом и вдобавок злобным, своекорыстным соседом Минь Бао. Однажды сад и особенно плодородная землица приглянулись злобному Минь Бао. Тогда он решил обидеть очень молодого и очень беззащитного сироту. В первый год он отнял неправедным насилием северный участок надела, во второй год нацелился на восточный его край. Надо ли говорить, что при таком аппетите алчного соседушки Чжу Ба Цзянь рисковал остаться вовсе без земли, да и без фруктового сада заодно. Поэтому бедный юноша отправился в ближайший город к праведному судье с прошением, орошенным собственными слезами, и богатым подношением, выращенным собственными руками. Но праведный судья отказался от щедрого подношения и не принял прошение сироты Чжу Ба Цзяня. Потому что боялся злобного и свирепого Минь Бао. Так Чжу Ба Цзянь оказался наедине со своим горем и, удрученный, пошел на городскую базарную площадь в надежде продать непринятое подношение хотя бы за пару лян серебра.

У колоды, где пришлые издалека крестьяне поили своих лошадей, он встретил монаха из монастыря Шао-линь – о том поведала на ухо бедному юноше кумушка, сторговавшая у него за бесценок корзину яиц. Сначала Чжу Ба Цзянь ей не поверил. Как же так, этот низкорослый, немощный старец и вдруг монах из столь славного монастыря? Да ведь монахи из Шао-линя ростом, по меньшей мере, в один чжан, и сила у них – сила дракона востока и тигра запада! А этот щуплый старик не справится и с кротким ягненком, еще не знававшим палки пастуха. Но нет, это истинно монах из монастыря Шао-линь, убеждала его настойчивая кумушка, если юноша не верит ей, то может сам спросить. Тогда Чжу Ба Цзянь, которому терять было нечего, робко подошел к старому монаху. Тот ласково поприветствовал Чжу Ба Цзяня и, заметив его удрученный вид, осведомился, не стряслась ли с ним какая беда. Да, стряслась, ответил юноша и, видя доброе расположение к себе, рассказал старому монаху все как есть. Про злобного соседа Минь Бао, а также про судью, хотя и праведного, но ужасно трусливого. Когда монах выслушал грустную повесть до конца, Чжу Ба Цзянь осмелился его попросить. Не возьмет ли почтенный старец его к себе в ученики, не наставит ли, как сделаться крепким телом и духом, но главное, не откроет ли тайны великого искусства борьбы, ве́домые лишь монахам монастыря Шао-линь с хребта Удан-шань? За это Чжу Ба Цзянь обещает почитать старика как своего собственного предка, и в каждый год его земной жизни отдавать половину урожая фруктового сада. Старый монах улыбнулся в длинную белую бороду, не сказал ни да, ни нет, но пообещал назавтра прийти к юноше в дом.

На следующий день монах из монастыря Шао-линь и впрямь пришел в дом к Чжу Ба Цзяню, однако не с пустыми руками. На привязи за ним шел молочный теленок, путавшийся в тоненьких нетвердых ножках. И монах сказал:

– Чжу Ба Цзянь. Возьми этого теленка себе. Корми его, пои, заботься о нем как следует. И каждый день, взяв теленка на руки, прыгай сто раз подряд через низенький кустик, что растет у ручья. А ровно через три года приходи снова на базарную площадь. Я буду тебя ждать.

Три года, не зная устали, Чжу Ба Цзянь выполнял наставление своего нового учителя. За это время молочный теленок превратился в здоровую и сытую корову, а чахлый кустик у ручья в раскидистую могучую иву. Но из всего имущества у бедного юноши остался только домик и маленький уголок сада. Все прочее отобрал злобный и свирепый сосед Минь Бао. Наконец наступил заветный день, когда Чжу Ба Цзяню надо было отправляться вновь на базарную площадь и встретиться с наставником из монастыря Шао-линь.

Старый монах не забыл об уговоре и ждал юношу на прежнем месте, у лошадиной поилки. Он усмехался в свою белую длинную бороду и, довольный, поглядывал на Чжу Ба Цзяня. Юноша поклонился ему до земли и затем сказал:

– Учитель, я делал все, как вы велели. Три года подряд, изо дня в день, я брал на руки теленка и прыгал через ивовый куст. Но пока я прыгал, сосед мой Минь Бао лишил меня почти всего имущества. Не пора ли мне приступить к постижению боевых сокровенных тайн монастыря Шао-линь, дабы я смог дать отпор моему обидчику?

– Не надо тебе постигать никаких тайн! – расхохотался прямо ему в лицо старик. – Когда в следующий раз Минь Бао придет к тебе, чтобы отнять последнее, ты поступи так. Хватай свою корову на руки, и беги с криком ему навстречу. После чего ты легко заберешь свое законное имущество обратно. И помни – лучшая битва на свете та, которой не было!

Часть вторая
Sapere aude

«Теперь МЫ покажем тебе!» (это тоже эпиграф)

Воздух сегодня пах необычно. Впрочем, как и вчера. И позавчера. И за другой день до этого. Тим знал, почему это так. Ребята из мастерской «Греческие Календы» забавляются. Нынче над городом витал вкусный дымок цветочной ванили, что придумают назавтра – кто ж угадает? Может, это будет растертая хвоя, а может – обожженные в росных парах пески, м-мм, прелесть какая! Зато аромат натуральных водорослей моря Тиму не понравился – напустили вонючего тумана три утра назад. Он никогда не видывал моря, разве на картинке, и не очень себе представлял – как это получается: необъятные просторы зеленой воды, сколько угодно вглядывайся в даль в поисках суши, а встречного берега нипочем нет! Однако изумление свое Тим держал про себя и прочно скрывал от всех. Пусть думают, будто бы про это самое море ему все вдоль и поперек известно, настолько, что надоело. Все так и думали.

По правде говоря, всех было ровным счетом четыре человека. На словах, не на пальцах. Тим уже и забыл, как это – считать на пальцах. Неудобно и только до десяти. Он же отныне свободно способен считать хоть до ста. Да что там считать – сложить и вычесть быстро в уме. Недаром последние ночи напролет в том упражнялся. Тим снова вдохнул глубоко ванильный воздух не без затаенного торжества. Ловко все-таки обвел вокруг горелого пня эту четверку!! Хотя зря он так. Они теперь ему приятели, едва ли не друзья. Носятся с Тимом, даже неудобно. Будто он невидаль какая! А с чего? Вот и теперь ждут его на площади у «Пьющего носорога», чтобы потом пойти знакомить с кем-то там еще. Тим совсем не против – интересно, да и не страшно, по крайней мере, пока. Радетели, чей здешний город Большое Ковно – ну и затейливое же название! – народ добрый и к любому доверчивый, зато и странный донельзя. Не то он сам, Тим, обыкновенный, вот бы помолчал! На всякий случай прибавил он шагу, нехорошо заставлять других ждать. Правила общественного приличия были в городе одинаковыми с теми, что и в поселке, неудивительно – разве не Радетели их придумали от начала? Радетели. Никакие они не боги, он давно понял из многих разговоров, но и своим соображением и наблюдениями украдкой дошел до того же. Все равно от обычных человеков куда как сильно отличные. Оттого Тим бояться не боялся, чуя про себя – нельзя того позволить, иначе ему конец, – однако относился с опаской и помнил хорошо: добрые-то они добрые, но ежели что не так, кинутся в момент, и хватка у них ого-го!

Никто до сих пор на Тима не кидался, и не собирался вовсе. Но он думал – потому это, что никто не знает про него ничегошеньки. Ни кто он такой, ни откуда. Он тоже не дурак, чтоб о том открываться. Фавн ему велел – ждать до времени. Но сколько ждать и как узнать, что время вышло, не объяснил. Пока, мол, он, Тим, не станет, как сами Радетели. Ага, держи карман шире – у них здесь и карманов-то нету. Столько вещей им ведомо, Тиму враз не одолеть. И в два не одолеть. Может, на то сто лет надобно! Хоть все ночи напролет над книгой сиди. Год – это страсть как много. Это от одной зимы до другой, он хорошо запомнил еще из «Азбуки». Месяц, с которого зима начинается, зовется декабрь. Кроме того, есть январь и февраль, кажется, затвердил он верно. Всего-то их двенадцать, а голова у Тима одна. Эх, кабы его кто другой учил! Но этого никак нельзя, потому придется все узнавать самому.

Вот и «Пьющий носорог», вздымает лазурные звездные струи воды, фыркает, потешно взбивает пену золотистым рогом – называется фонтан. Очень красивое слово. Его Тим тотчас поймал и запомнил с лету. Возле «Носорога» – его друзья-приятели. Он наскоро повторил про себя полное имя каждого. У Радетелей это важно: знать, как кого зовут. Имена у них долгие, полные звучанием, иногда плавные и журчащие, иногда – хоть язык обломай о собственные зубы. Кареглазая девушка – пышные пепельные волосы забраны в лунного цвета мелкую сетку – это Вероника. Вероника Антонелли-Вареску. Уж до чего тонка, будто не идет – порхает радужной бабочкой, и без всякого «квантокомба». Говорит она странно, здешнее наречие ей не родное – но понять вполне можно. Это да! Тим не представлял себе прежде, что одинаковые на внешний вид люди говорят по-разному! Оттого лишь, что родились на свет в другой части земли.

Ивар Легардович Сомов – самый старший из них, мастер художественного стиля и образа. Долгий, как шест «говорящей птицы», и такой же громогласный, когда с ним спорят – топорщит соломенные усы, точно егозливый котище. Это он насочинял «носорога». Теперь часто приходит на площадь и ворчит. Дескать, отливка испортила замысел – слишком легковесным вышел носорог, коему полагалось, напротив, устрашать своей массивностью. На ворчание его обращал внимание исключительно один Тим, да и то поначалу. Пока не понял – Сомов, скорее, недоволен собой, чем исполнившим звериную фигуру учеником-техником, оттого мается и нет ему покоя. Иначе за чем же дело стало: переправить как должно, и вся недолга. Но в том-то и беда, Ивар Сомов никак не мог угадать, что на что у этого носорога переправлять и как оно должно. Его «не озаряло». Вот и ходил кругами у фонтана – Тим его жалел немного. Хотя и зарекался видеть в Радетелях человеков – одних злющих врагов. Но не враги они были ему. А кто? Он не знал и сам.

Парень, который издалека ловко обернулся к нему и замахал приветственно, то скрещивая, то разводя в стороны над головой сильно загорелые руки, нравился ему больше остальных. Виндекс Лютновский, как он сам называл себя в шутку – «польский панич», заковыристо и непонятно, – бродяга и первейший кулинар здешней части света. Кулинар – то же, что и кухонная нянька, если просто взять слово. То же, да не то же – это, коли по существу. На неискушенный взгляд Тима, не дорос кулинар Виндекс до второй зрелости, точно мальчик-перестарок, но может, у Радетелей все по-иному – поди, разбери! Почитали Лютновского отнюдь не забавы ради, а Тим уже успел попробовать его таланты именно что на вкус.

Рядом с «польским паничем» – Нинель Аристова, порой разрешает говорить ей – Ниночка, если под хорошее настроение. Такая раскрасавица – аж ненастоящая. Глазищи сумрачно-фиалковые, мигают редко, словно забывает она опускать веки, а когда вспоминает, делает это лениво и как бы с одолжением. Сколько бы Тим на нее ни смотрел, все равно трудно ему было признать кукольную ее наружность за подлинно природную суть. Казалось, не хватало в ней чего-то неправильного, оттого не получалось Тиму считать Нинель подобной себе. Явись она в поселке без всякого «квантокомба», сразу бы решили – это Радетель. Тим в первый-то раз едва в ноги не бухнулся, с перепугу, чтоб молиться. Счастье его, сообразил вовремя, где находится и кто он теперь. Не то вышло бы ему полное разоблачение.

Нинель гордая, иногда и вредная. Все красавицы таковы, взять хоть Анику (ох, сердце ноет! Когда-то еще свидятся?). Умная, жуть! Тим и полсловечка порой не понимал из того, что Нинель ему говорила. Оттого молчал рыбой, изображал нарочно задумчивый вид. Это он вычислил быстро – хочешь сойти за своего, молчи. Но не болваном, а с глубокомысленным выражением, как если уловил нечто в природе, только одному тебе известное… Ничего, выручало пока.

– Тимофей, добрый вам вечер! – первой поздоровалась с ним как раз Ниночка.

Тим по очереди поклонился каждому. Сомову вдобавок отдельно пожал руку – его, чай, не проведешь, старый Фавн научил, как оно делается. Не со всяким и можно. Старший, к примеру, протягивает первым, а кто моложе, тот отвечает. С Виндексом-кулинаром вообще запросто – расшаркались друг перед дружкой, затем «панич» его по плечу, и Тим его в ответ, по-свойски. Хотя и не так, как в поселке. Как с соседским Симом с Виндексом Лютновским не обнимешься и вдоль речки песни горланить не пойдешь. Здесь это вроде как обряд – подчеркнуто, что ровня, и еще, что «мир везде одинаков» – об этом «польский панич» ему сообщил. Он тоже навроде луны – бродяга. То тут то там, и везде надо ему быть.

– Сегодняшним пойдем в «Оксюморон». Будут чтения, – оповестила его Вероника, приятно и мило коверкая здешние слова. – Может, и вы тоже нам читаете?

И сама она приятная и милая. Одно странно – глядит на все будто бы со стороны. Будто бы наблюдает. А за чем или за кем? Тим этого не знал… Чтения. Будут чтения. Сердце опять сжало жаркой тяжестью. На этот раз захватывающей – жутко и жадно. Надо сдержаться – не высовывайся, не лезь, вещал ему разум. Надо вперед, хотеть и сметь, на Подиум Поэтов, и будь, что будет – толкало его неудержимое желание, которое более всего пробуждало в нем отчаянный страх.

«Оксюморон» – два поворота налево по травянистым дорожкам (а в городе других и нету) и через Церлианские сады. Тим уже ходил однажды. По обычным дням здесь всего лишь кафе-де-кок, иначе открытый летний дом, будто вывернутый нарочно наизнанку, где «сервы» подают разноцветные напитки. «Проказливый махаон», например. С этого-то «Проказливого махаона» все и началось. Правда, не в обычный день, а в субботний. Это значит – в шестой от первого, понедельника. У Радетелей так – все времена года разбиты на недели. Ух, и намучился с ними Тим, покуда не смекнул, что и как. Долго он не мог уразуметь, отчего каждый седьмой день – выходной, прочие же иные – дни рабочие. Слыхом он не слыхал, чтоб человеки работали. На то «домовые» есть и всякие «железные дровосеки». Ан-нет! Шутишь! Радетели думали по-другому. Конечно, деревья они не окучивали и ковры на двориках не выбивали. Не было у них ковров-то в обычном их названии.

Работа та случалась разная. Сомов, к примеру, страдал вокруг своего «носорога», а заодно «занимался ваянием» – ох и здорово, Тим наблюдал за ним однажды. «Панич» кулинарил и делал еще что-то непонятное «би-о-хи-хмичес-кое». Между прочим, и чтение Тимом разнообразнейших книжек оказалось тоже работа. Да притом из самых почетных. В чем здесь такая уж честь, Тим не разобрал, но это до поры… Однако ему надо и о «Проказливом махаоне» для памяти досказать, с которого все началось. Нет, не с него, с книжек. Или, пожалуй, раньше. Но и с книжек тоже. (Будто бы свихнулся совсем – в голове сам с собой говорит. Только Фавн далеко, а больше не с кем, чтобы в открытую и по душам.)

Свой первый день в ГОРОДЕ он запомнил накрепко. Может, на всю жизнь запомнил. Хотя вспоминал главное задним числом, потому что слишком много приключилось всего. Не то чтобы и в самом деле приключилось, но и мельчайшие мгновения, для всех прочих жителей Большого Ковно обыденные и неинтересные, для него получались ошеломляюще единственными и неповторимыми. Собственно, запомнил он даже не мгновения, а впечатления от них. Сначала ему показалось – вокруг стоит невообразимый шум. Это потом он узнал – утро было тихое, раннее, как всегда. Но воздух словно жужжал и пел разноголосой какофонией, это не было неприятно, это было страшно. Он и впрямь испугался. И пока боролся со своим страхом, сам не заметил, как привык. Глупо замер на краю какой-то поляны, не догадался отключить «квантокомб», и под ним умерла трава. Из шелковой иссиня-зеленой вдруг стала хрустящей и черной, там, где ступала его нога. Он тогда поспешно свернул ненужное до поры летное одеяние, прикрылся защитным плащом – жест его вышел неосознанным и вряд ли разумным, благо, никого не было вокруг. Тогда же Тим ощутил предательское чувство неотвратимой погони – улететь-то он улетел прочь из поруганного дома и от мертвого его хозяина, да много ли надо часов, чтобы его сыскать? Ежели и дальше будет стоять приграничным столбом посреди чужой лужайки – выходит, нисколько не надо. Идти, двигаться, смотреть и присматриваться, не ловить ворон, которых нет, не зевать на солнышко: коли не ухватит его первый встреченный им Радетель, не повергнет громом во прах, значит, не так все и плохо. Ему бы только примериться, приноровиться, угадать – что в новом мире где и как. Раз Фавн сказал: сможет он это, значит, и впрямь нельзя теперь отступать. Тим пересилил себя не без труда и сделал маленький, робкий, но вполне осмысленный шаг, сошел с лужайки и направился туда, куда уж понесли его шаткие ноги.