Текст книги "Вольер (сборник)"

Ни один из присутствовавших не отважился гневно отказать, ни один не отважился произнести одобрительное «да». Даже он, Игнатий. Это чрезмерная ответственность и для совсем взрослого человека. Мальчик Тимофей слишком недавно вышел из Вольера и потому не понимает всю серьезность роли его владетеля до конца. Что же делать? Идиотское условие! Надо вправить старику мозги! Как это так? Подвергать ребенка страшному испытанию – едва он успел вступить в новую жизнь, тут же вешать ему камнем на шею прошлую.

– А что думаете по этому поводу вы, Тимофей? Вы согласны? – опередила Игнатия Христофоровича на этот раз госпожа Понс.

– Я согласен, – ответил печальный поэт коротко, не глядя ни на кого и не оставляя свое место у колонны. Это прозвучало так, словно мальчик давным-давно все обдумал, и вообще они с Фавном разыгрывали театральное действие исключительно для посторонних. – Но и у меня есть условие. Мой друг не пойдет на казнь без меня. Если я теперь новый Радетель поселка «Яблочный чиж», то без моего присутствия не обойтись.

Возразить ему тоже никто не посмел.

На Колокольне Времени они стояли втроем. Тим занял место посередине, между ломкой фигурой Гортензия и внушительной Игнатия Христофоровича. Гортензий еще пошутил на сей счет:

– Выходит, вы, Тимофей – бог-сын, а я, стало быть, святой дух.

Но Игнатий Христофорович суровым замечанием его осадил. Дело им предстояло отнюдь не веселое. А по Тиму – лучше бы его вообще не было, этого дела. Зачем он согласился? Да и как было решить иначе? Не слишком-то старый Фавн его и принуждал. Напомнил только прежнее свое поучение: слушаться внутреннего тайного чувства и поступать, как оно велит. Всегда и везде. Тим и сам это уже хорошо понимал про себя. Чувство это говорило – так надо, и еще говорило, что нет у него никого ближе и роднее Фавна и нескоро сыщется. Но сыщется обязательно, об этом чувство говорило тоже. Плачь не плачь, то, что необходимо, изменить нельзя, иначе выйдет намного хуже. Ныне же он будто бы отдавал на заклание часть себя и диву давался. Как же это так? Вот ведь ни Аника, ни новые друзья его, так отчаянно слетевшиеся на виллу для его защиты, не вызывали в нем подобного ощущения единения, как если бы сквозь его, Тима, жизненную суть проросли тонкие и невидимые щупальца-нити, безразрывно повязавшие его с Фавном. Чем глубже он проникал в собственную сущность, тем прочнее они становились. Теперь этим нитям суждено было оборваться навсегда. Горе его казалось со стороны непереносимо велико, однако Тим знал вполне – сможет перетерпеть, потому что страдания его не бессмысленны. Он предвидел этот смысл, хотя еще не раскрыл его для себя, – все придет со временем, и это тоже было не надеждой, но полноценной уверенностью.

Внизу на Соборной площади в изумленной и слегка потешной тревоге замерла толпа. Поселковые жители, разинув рты, глядели на верхнюю площадку Колокольни. Еще бы, три Радетеля за раз! И где это видано! Простецкие лица, зараженные благоговейным ожиданием, – чего угодно, лишь бы все оставалось по-прежнему, лишь бы не нарушался застойный покой их крошечного мирка. За тем они вчетвером и пришли, чтобы этот мир дать. Четвертый был Фавн.

Старик стоял совсем один, в центре у радужного столба «говорящей птицы», будто на позорном месте. Никто не смел приблизиться к нему. Худая, гордая фигурка, нарочно старавшаяся изображать собой воплощенное злодейство. Смотрел поверх голов все то время, пока читали приговор. «За тайное сокрытие Тима и Аники в Доме Отдохновения… за то, что склонил их прекратить земное бытие… за обман богов… за грех перед первым заветом… приговаривается… громом небесным!». Текст читал Игнатий Христофорович, и раскатистые слова, многократно усиленные «фоно-транс-формером» гремели с вышины Колокольни куда тому грому! Это было бы впечатляющее зрелище, если бы это не был конец. Конец Фавна – истинного друга и настоящего Радетеля его, Тима. Действие потеряло вдруг значение преднамеренности, поставленной нарочно драмы, в которой роли и несущие их лица плохо пригнаны и дурно сыграны между собой. Оно стало настоящим, ибо грядущая казнь отнюдь не была шутовской, но несла в себе реальную смерть.

Впервые Тим вышел на знакомую ему с детства Колокольню Времени как новый владетель селения № 28593875-бис. Он сделался богом здешних мест, Радетелем поселка «Яблочный чиж», блюстителем его нравов и закона. И было ему муторно и мерзко, словно вкусил он страшной отравы, от которой не существует противоядия. В старом своем «квантокомбе» – у спутников его развернуты новейшие прозрачные модели, нарочно затемненные световыми фильтрами, дабы не видно было их одежд и лиц, – он выделялся из всей троицы и чувствовал – внизу тоже об этом знают и смотрят преимущественно на него, словно он единственный настоящий. В своем роде поселковые жители угадывали истину. Тим не просто не боялся их, он будто бы прозревал, как именно ими повелевать и направлять в нужную ему сторону, даже если Вольер останется совсем без границ.

И не потому, что видел внизу давно знакомых ему особей. Вон там стоит отец и рядом тетушка Зо, она держит за руку мальчика Нила, а дальше, во-он там, Лель-«курносик» и его семейство, и Сим со своей Марийкой, и многие, многие другие. Все они не вызвали в нем никаких светлых воспоминаний или сожалений от горьких утрат, словно вовсе посторонние и чуждые ему люди. Наверное, так оно и было. Но тем не менее он не страшился их.

Игнатий Христофорович, вроде бы неохотно, подал условленный знак. Это означало начало казни. Тим сам попросил, и теперь ему предстояло произнести повеление толпе расступиться, дабы смертоносная молния могла сделать свое последнее дело. Он простер вперед зеркально лучистую руку и приказал. Надо ли говорить, что исполнение произошло без малейшего промедления. Отхлынувшая в лютом испуге живая масса едва не покалечила в давке свое же собственное содержимое, если бы на помощь не пришли, как всегда, «железные дровосеки» и хлопотливые «домовые».

Фавн задрал голову и посмотрел вверх. Время пришло. Он кивнул.

Свет ты мой! Тим пытался поймать его взгляд. Бедный старик, о чем он думает? И словно услыхал его мысли – конечно, о тебе, Тим. Помни, что я сказал. Помни всегда. Но все прочее осталось за семью печатями.

Это до поры. Утешил себя Фавн. Он узнает все равно. Не сейчас, так потом. Потому что нет у него способа, чтобы не узнать это о себе. О том, что и он такой, как я. «Хомо эгрегиус». Человек превосходный. Тот, что придет на смену разумному. Хотя и не совсем такой, как я. В его случае эволюция сделала уже настоящий скачок. И я, старый, сподобился узреть. Какими они станут, люди будущего. Намного страшнее нынешних и намного сообразительнее их. Способность к обучению просто из ряда вон, скорость принятия решений – из сферы фантастики. Но главное-то, главное отличие! Для «хомо эгрегиуса» мир перестает и скоро совсем перестанет быть вероятностным. Он не будет сомневаться, он будет бить наповал сто из ста. Интеллектуальные колебания между белым и черным, между истинным и ложным отойдут для него в область преданий. Нужно, значит, нужно. Главное, прочитать эту необходимость, остальное – действие без тени замешательства. Мальчика Тима спасло в Коридоре никакое не везение, не единственный шанс, который на миллион. Никто и не догадывается, что шансы его были один из одного. Защитный плащ подсказал ему способ вырваться, он воспользовался им мгновенно. По-другому и не могло быть. И так будет отныне и впредь. Всегда выбирать, слушая новое, неведомое чувство, которое из мириадов возможностей укажет на беспроигрышную. Всегда знать наперед и всегда знать, что так должно. Тысяча решений одной задачи – и точное попадание в нужное и верное. Бесконечное пространство звезд – и безошибочное нахождение обитаемых миров. И еще многое, многое другое. Семимильные шаги существа, не ведающего, что такое сомнение.

Тим всегда знал, что ему делать. И, кроме того – что ему чувствовать. Бедняжки, они полагают, будто он кается и скорбит по безвременно ушедшему и погибшему насильственно владельцу «Монады». Со стороны, может, и выглядит так. Однако он, Фавн, понимает. Для человека превосходного это давно в прошлом. Он поступил как должно, чтобы сохранить свою жизнь оптимально правильным способом, он никогда бы не напал первым, это верно. Но в том-то и есть великая разница, что Носитель ни за что не напал бы вторым, скорее, позволил убить себя. Для Тима предлагаемый выбор попросту не существовал. Словно и мальчика и Фавна ведет тайная космическая цель, и дело их – сознательно и спокойно следовать ей. Он помнил, как после голосования по полосе ему предложили множество вариантов еще до процедуры стирания личности – в каком именно поселке он предпочел бы жить? И как, не колеблясь ни секунды, он ответил: «Яблочный чиж». И ранее для своих экспериментов поселился не где-нибудь, но в Большом Ковно. Оттого, что «хомо эгрегиус», они чувствуют друг дружку, и не друг дружку даже, но будто бы некое отмеченное пространство, которое охватывает нужное место и нужное время. Мы всегда сумеем найти подобного себе, где бы мы ни были. И когда бы мы ни были. Встретившись в должном количестве, мы станем являть монолитное, непобедимое целое.

А победить нас постараются, еще как! Грядет великое противостояние через пелену веков, а может, и тысячелетий, но грядет непременно. Однажды мы сойдемся, дабы сразиться насмерть. Извечное сострадание и милосердие, ищущее смысла бытия, несущее неуверенность от разлада в разуме и чувствах, – на них с противоположной окопной полосы поднимутся существа, не ведающие трагизма выбора. Противники, равные интеллектом и несхожие во всех прочих своих ипостасях. Я, Фавн, и теперь, в последний свой миг, не отважился бы сознаться, кто из них победит. Но я обязан стоять на стороне своего народа, каким бы красивым ни казался мне Новый мир. Красивым и слишком исполненным разрушительных терзаний. Его можно только пожалеть. Носители кастрировали сами себя в тот далекий день, когда возвели первые квазилазерные границы и отделили прочь единственную, мятежную часть, которая учила их непрестанной способности сопротивления, – она-то и есть истинная суть эволюционного прогресса. Видимо, красота всегда таит в себе блаженную слабость. Однако вряд ли способность эту Носители утратили безвозвратно. Если на их пути возникнет непредвиденный враг, пожелавший отнять себе исключительное право на место под здешними звездами, кто знает, на что окажется способен Новый мир против мира Новейшего? Потому что и «хомо эгрегиус» далеко не безупречен именно оттого, что не будет уметь совершать ненужные и непредсказуемые поступки. Поэтому он, Фавн, заложит первый краеугольный камень его победы, здесь и сейчас. Научит искать себе союзника там, где ни одному Носителю даже не придет в голову это сделать. Вольер постепенно и незаметно перейдет в большинстве своем во владение «человека превосходного». И когда пробьет решающий час, моему народу достанет кого вооружить и послать на смерть вместе с собой. Потому что Вольер никогда не будет ему страшен. Как не страшен льву бредущий по его следу шакал.

Адамов комплекс, ха! «Хомо эгрегиус» не бывает одинок! Милый мой мальчик, они смотрят на тебя, и они тебя не видят. Не замечают, как подспудно ты заставляешь их слушать себя, как подчиняешь своему хотению. Ты и сам не замечаешь этого пока. Твой поэтический дар да пребудет твоей защитой! Ибо на него можно многое списать. Многое, если не все. Любую эксцентричность и любое сверхмерное чудачество. Ибо всякий «хомо эгрегиус» должен показаться всякому Носителю воистину сумасшедшим. Договориться промеж себя им выпадет вряд ли – слишком различно восприятие бытия и слишком несхожи окажутся повседневные правила морали. Что же, самовлюбленный гений-стихоплет далеко не самое скверное прикрытие. Не разубеждай их ни в коем случае, впрочем, ты и сам сообразишь со временем. Совершенная интуиция вкупе с безудержным интеллектом – это спасительная сила, уже не намек, но прямое указание к действию. Где Носитель сказал бы: «случай», там Эгрегор скажет: «закономерность». Но все же старайся слушать свое сердце – в этом единственном человек Нового мира сильнее нас. Хорошо, что Аника останется с тобой, она поможет тебе не утратить и передать дальше необходимое для борьбы чувственное знание. Пускай она лишь глупенькая особь из Вольера, зато она любит тебя, бескорыстно и без признательных стихотворных од, которых все равно не понимает, и хвала в том творцу!.. А теперь пора. Великое дело всегда начинается с дела малого, без начальной песчинки не вырастает ни одна дюна, из незримых капель созидается безбрежный океан. Ты осознал это и не стал препятствовать моей жертвенной казни не ради Нового мира, но ради тебя, мальчик мой. Ради тебя и твоих грядущих потомков. Плачь обо мне, это придаст тебе силу. Помни обо мне, это направит твою стрелу точно в цель.

Сколько же сменяющих друг друга мысленных вихрей проносится в голове за секунду до гибели?! Воистину нет ничего быстрее на свете, быстрее даже самого света, чем полет вольного разума, особенно когда он последний. Боюсь ли я умирать? Странный вопрос для существа, тысячекратно прошедшего Коридор. Я знаю смерть, я с ней знаком. Но вот что будет после нее? Я никогда не верил в сказки и всегда презирал суеверия. Как всякий Носитель и уж подавно как «человек превосходный». Но все же? Вдруг Некто там, за краем, призовет меня к ответу? Что я скажу? И смогу ли хоть что-то сказать? Если не призна…»

Молния ударила. Тим хотел закрыть глаза, однако страшным насилием над непослушным телом ему удалось запретить себе. Пепел, пепел. По земле, по траве, развеянный жестоким порывом горячего воздуха. Так он просил, и никто не видел причины отказать в этой завещательной просьбе. Тим не ощущал никакого горя – лишь пустоту. Настолько глубокую и черную, что ему сделалось на мгновение боязно: вдруг он завязнет там навсегда. Но испуг улетучился, не успев приключиться как следует. Пустоту легко преодолеть, надо только заполнить ее чем-нибудь. Тем более Фавн не ушел от него, хотя и исчез с лица земли. Стоит о нем подумать, стоит припомнить и спросить совета – вот он, тут как тут! Тим заплакал: хорошо, это хорошо! Плакать всегда легче, чем глухо мучиться про себя без слез. Ему не стыдно, пусть будет стыдно тем, кто не сумел отвести от старика смерть. Ведь они мудрее и догадливей его. Или не захотели? Или в действительности не смогли? Теперь-то все равно.

Толпа внизу волновалась как неразумное море, упрямо бьющееся во власти ветра о занозливые, непроницаемые скалы. Игнатий Христофорович спокойно ждал.

– Чуда! Чуда! Радуемся и превозносим! Чуда!!!

Частокол простертых рук, жадных и дрожащих от напряжения. Горящие глаза, кричащие рты, очень скоро все сложилось в единый завораживающий молитвенный ритм, точно задавал его незримый для публики хормейстер.

– Благодарим и преклоняемся! Чуда!

Игнатий Христофорович выступил вперед. Проказник Гортензий непременно выдал бы какое-нибудь ироническое сопоставление, если бы отважился в такую минуту. Например: «Кришна-Васудева совершает чудо левитации на рыночной площади» или «Святой Франциск проповедует курам катехизис». Сейчас бы случилось кстати. Всегда сподручней терпеливо сносить тягость неудобной ноши, когда рядом с тобой отчаянный забияка не придает твоим усилиям слишком большого значения, но задирает и дразнит тебя. На сей раз промолчал. Хотя, как говорится, one earth – one birth. На одно место и время – одно только событие, если в переносном смысле на англиканском языке. Иначе на «нет» и суда нет.

Грузовая подушка, сверкающая тысячекратно помноженными фрактальными узорами, с плавной грациозностью облака проплыла в летнем жарком мареве – как вспугнутая фазанья стая было ее режущее белизну семицветие, расколотое на тончайшие оттенки, затем едва уловимое вербальное приказание, и вот уже над головами изливается цветочный поток. Не простой, кому здесь нужны живые цветы, но сахарный. Сладкие маргаритки, лимонные одуванчики, леденцовые васильки.

– Чудо! Чудо! Радуемся и превозносим! – переполох и вопли счастья. А у многих уже липкие губы, и младшие особи украдкой прячут в карманы коротких штанишек из лишний запас, чтобы не отобрали вечно квохчущие «домовые». – Чудо!!!

И позади жалобный, просящий голос Тимофея: «Игнатий Христофорович, теперь можно домой?»

– Теперь можно, мальчик мой! – так все кончилось.

В том же месте, где и началось.

Их ждали на вилле. Не то чтобы торжественно, но с вкрадчивой настороженностью. Похожим образом ждет собака: в настроении ли явился ее хозяин? Словно опасались задать вопрос, вдруг покажется не к месту? В то же время опасались не задать, вдруг сочтут за бездушное неучастие.

Гортензий самозванно разрушил надуманную тишину. Вечный петрушка, самому, пожалуй, осточертело. Это ты ворчишь оттого, что плохо тебе. Еще как плохо! И улучшения пока не предвидится. Но чур! Амалия не должна догадаться, ни в коем случае.

– Дело сделано. Ромен Драгутин умер как герой. Тимофей держался молодцом, – лапидарно, но ему с рук сойдет.

Хорошо бы догадались, что последняя фраза была ключевой.

Они догадались. Засуетились вокруг паренька. Так что скорбная рассеянность очень быстро сбежала с его покрасневшего лица. Еще чуть-чуть, и явственно проступит желание дать в глаз первому встречному, кто опять полезет с состраданием. Ну и славно. И парнишка славный. Ага, тут и барышня Вероника! Даже не надейся, малыш, скоро она не отстанет, если отстанет когда-нибудь вообще.

– Я мог бы пожить с Тимофеем некоторое время, – предложил кулинар Лютновский, – ему срок нужен, что бы освоиться. И верный советчик пригодится.

Почему бы и нет? Как, однако, быстро наш мальчик привлекает к себе людей! Игнатий Христофорович не видел причин возражать.

– А я должен находиться постоянно в границах «Монады», если я теперь владетель селения? – несколько угрюмо уточнил у него поэт.

– Что вы, дорогой мой! Ни в коем случае. Да и границ никаких здесь нет. Путешествуйте, где хотите, учитесь, у кого хотите и чему хотите. Лишь поддерживайте постоянную связь с Поллионом и выполняйте общепринятые правила присмотра за владением. Гортензий расскажет вам о них, – Игнатий Христофорович успокаивающе улыбнулся.

– Рассказ мой займет от силы минуты две. И дела Вольера ежедневно отнимут вряд ли больше. Поэтому не стоит вам особенно беспокоиться, – отозвался немедленно Гортензий. – Проверять заявки на обмен и согласовывать их с другими, соблюдая режим языкового и этнического барьера. Иначе и проще – не менять особь из Леванта на особь из Сюйчжоу, и все будет хорошо. Следить за составлением брачных пар и контролировать рождаемость. Если численность по какой-то причине снижается, сокращать дозы «претексты», если наоборот, выдавать меньше разрешений на обзаведение потомством. Кстати, примите мой добрый совет: велите выполоть крапиву перед ВЫХОДОМ. Толку, может, не выйдет никакого, зато совесть останется чиста. И помните главное – Игнатий Христофорович, Карел и ваш покорный слуга всегда придут на помощь и, вообще, окажутся рядом по первому требованию… Да, еще.

Раз в пять-семь лет рекомендуется разыгрывать явление Христа мирянам или Магомета горам, как угодно, лишь непременно с краткой проповедью и пятью хлебами, иначе конфетами и лимонадным дождем. Агностик… прошу прощения, Паламид Оберштейн пренебрегал этой традицией, и весьма напрасно. Впрочем, он много чем пренебрегал. Однако о покойниках лучше никак.

Тим кивал в такт его словам. Вроде бы ничего мудреного. Потом спросил о том, что волновало его превыше всего после гибели Фавна:

– Как вы думаете, мне можно появиться на Подиуме Поэтов? Теперь, когда знают кто я такой?

Ответом ему был взрыв разнородных, укоризненных голосов:

– Еще как можно!

– Особенно теперь, когда знают!

– Да разве ему в Большом Ковно читать надо? Для зодчих и ваятелей «аванпоста» неплохое, конечно, местечко, но для истинной поэзии – так себе, любительская серединка.

– Действительно, Тимофей! Почему бы вам не принять участие в Монпарнасских чтениях? В «Ротонде» и в кафе «Дю Дом»?

– Я думаю, скоро вам вполне по плечу будут и Чананьские церемонии, – несколько забегая наперед, предположил Гортензий.

– Что такое эти церемонии? – не выдержал любопытствующего зуда Тим.

– Узнаете со временем, – загадочно подмигнул ему Карл Розен. – Именно там куется бессмертная поэтическая история. Пока же пойдемте со мной, я покажу вам, откуда и как удобнее всего управлять вверенным вам поселком «Яблочный чиж».

Пошли они вовсе не вдвоем, охотников сопровождать нашлось премного. Разве лишь Игнатий Христофорович и госпожа Понс, милостиво кивнув молодежи, остались себе в зале попивать грушевый настой.

Тим впервые ступал по комнатам и коридорам «Монады» как ее полноправный жилец, и было ему самую малость нескромно и непривычно. Чтобы скрыть замешательство, он с умышленной небрежностью обратился к рыжеволосому Карлу:

– Прошу прощения, но мне сказали, вы знаток физического естествознания. Я бы хотел, с вашего согласия, немного поучиться у вас. И не могли бы вы заодно показать мне, как выглядит природный атом? Демонстрация объемной модели – это ведь совсем не то, – на всякий случай предупредил его Тим.

– Не мог бы, любезный господин Нилов. К большому моему сожалению. Ибо в обычном смысле природный атом не выглядит никаким образом. Но вот объяснить, почему это так, мне вполне по силам. Вы не стесняйтесь обращаться, в Новом мире, пожалуй, самое большое удовольствие – это обучить другого, ибо суть благодарное занятие. Если будет угодно – Амалия Павловна может давать вам уроки по углубленному курсу психокинетики. А уважаемый Игнатий Христофорович расскажет в свободное время все известное ему о живой клетке, и поверьте, мало кто знает об этом больше него. Наш великий мастодонт поставил себе целью синтезировать органическое существо из мертвого химического материала и достиг невиданных высот, привнеся в биологическую науку множество удивительных открытий. Кроме одного. Как все-таки рукотворно получить из неживой материи хотя бы примитивный прокариот. Но надежда умирает последней, помните об этом!

Беседу временно пришлось прервать, так как их путешествующее содружество достигло своей цели – рабочей библиотеки прежнего хозяина «Монады». Рассыпались кто куда, на Тима между тем обрушилось бурное количество разнообразной информации, он едва успевал запоминать. Как вызывать Поллиона и как общаться с контролирующим и трансляционным блоком, напрямую связанным с сетью управления Вольером, и многое, многое другое.

– Паламид любил работать за этой дубовой конторкой. Но вам вовсе не обязательно, – указал ему рыжеволосый Карл на довольно неудобную на вид, громоздкую конструкцию. – Вы вообще вольны переделать здесь все по своему вкусу… Хотя кое-что, мы надеемся, вы сохраните. «Монада» – памятный дом, с давними традициями…

– Я ничуть не намерен разрушать, – поспешно согласился Тим. Он даже испугался на мгновение, что его могут заподозрить в неразумной дикости. – И конторка ваша замечательная, – он покривил душой, вовсе не полагая так. Но и решил, что возможно со временем оценит достоинства многих вещей, истинной красоты и сущности которых он пока не в состоянии понять. – На ней вырезана надпись, только я не могу прочитать ее смысл?

– Это на старом английском языке, – пришел к нему на выручку Ивар Легардович Сомов. – Здесь сказано: «Нам более не придется вверять мораль полицейскому, а искусство – антрепренеру» и подпись «Джеймс Джойс». Он тоже порой писал стихи. И жил задолго до нас с вами, хотя и мыслил одинаково. Он был Носителем и был провидцем.

Тим неожиданно для себя погладил с явной нежностью шершавые, неровные буквы и дал твердое слово, что непременно постарается узнать этого древнего человека поближе, на его языке и через его творения. Потом взгляд его невольно задержался на прекрасном двойном портрете, ему уже хватало опыта, чтобы сказать – новаторская работа, школа Ливонских мастеров. Сначала он изумился слегка, затем пристально и вопросительно посмотрел на Амалию Павловну, восхитительную «хозяйку школьных высот», с небывалым солнечным взором, и кажется, очень добрую.

– Вы угадали, Тимофей, это я. В ранней молодости, чуть ли не в детстве. А рядом со мной Светлана Аграновская, она тоже жила в этом доме. Она умерла несколько лет назад. Вернее, трагически погибла. Это тоже история «Монады».

– Как она погибла? – не удержался от вопроса Тим, и лишь после сообразил, что мог показаться бестактным. Но вокруг него все замолчали и, кажется, вместе ждали ответа.

– Она очень любила и почитала свою мать. Юлия Сергеевна Аграновская была редкая женщина, не зря Светлана приняла ее фамилию, а не фамилию отца, хотя и он вполне достойный человек. Дело в том, что четверть века назад Юлия Сергеевна и с ней еще двое добровольцев предприняли путешествие к ближайшей системе Центавра на собственный страх и риск, дабы установить в ее окрестностях, на любом подходящем твердом теле Режимный Коридор. И тем самым сделать первый осмысленный шаг к пространственному опытному познанию внешних звездных миров. Однако связь с «Мардуком» – так назывался их гравидисковый переносчик – очень быстро оборвалась после пересечения границ Солнечной системы. Что стало с переносчиком и его пилотами, по сей день загадка. Но Светлана была уверена: мать и ее попутчики живы, по ее словам, выходило: старшая Аграновская слишком упорна, чтобы сдаваться на милость непредвиденной, коварной случайности. Поэтому Светлане пришло в голову – единственный путь спасения, который имелся у первопроходцев: постараться проникнуть обратно через Режимный Коридор. Возможно, что Коридор не успели развернуть до конца, возможно, сбилась настройка. Да мало ли что могло быть? Но Светлана решила искать в протопространстве, в свободном рассеянии, вдруг они отзовутся? То есть она вошла в Коридор без адресного набора точки прибытия, что категорически запрещено делать. Помешать ей не успели, больше мою лучшую подругу никто не видел в живых.

Тим слушал удивительную повесть о не разбирающей дорог самоотверженности, и у него самого щипало в носу.

– А что, если они обе вернутся? – спросил он, воображение заставило его надеяться на лучший исход. – Ведь никто не видел того, как они умерли?

– Никто не видел, – едва слышно ответила ему Амалия Павловна. – Потому как иногда видеть не обязательно, чтобы знать, – и добавила уже громче: – Если они все же вернутся, я думаю, Тимофей, вы сможете встретить их достойно и достойно все объяснить. Хотя это будет нелегко… – Амалия Павловна осеклась, словно ее окликнул призрак Паламида Оберштейна. Однако она повторила: – Это будет нелегко. Но лишь бы было.

– Лишь бы было, – точно эхо проговорил за ней Тим. Он тоже сегодня узнал, что значит навсегда потерять кого-то. Затем, не желая для своей грусти торжества, вновь поворотился к Карлу Розену: – Однажды я дал себе зарок. Потом я про него позабыл, но вот теперь вспомнил. Если я выполню наказ Фавна и сделаюсь, как настоящий радетель, то непременно подойду к первому встреченному мной человеку, чтобы спросить. Какова ваша вера?

Карлуша несколько потерялся от неожиданной смены направления разговора, дернул себя за совсем уж растрепавшийся вихор. Никто не спешил ему на помощь, даже отважная барышня Вероника не рвалась сейчас покрасоваться перед своим обожаемым бардом. И правильно, его спросили, ему и отвечать. В этом вопросе очень важно не столько то, о чем спрашивают, сколько то, у кого спрашивают, ибо последнее означает доверие.

– Как вам сказать. Поймите для начала главное. Веры в буквальном ее понимании в Новом мире не существует. Мы не молимся богам, но ищем их. Не преклоняясь слепо, но проверяя воображение познанием. Sapere aude! Имей смелость пользоваться собственным разумом! Что же касается версий начала и конца мироздания, равно и бесконечности оного, то их великое множество, и у каждого, пожалуй, своя. Я лично считаю, человечество есть часть божественного плана, крайняя задача которого – полноценное воспитание новых творцов или богов, если угодно. Мы словно проходим ступени в школе, нерадивые возвращаются на второй срок, преуспевшие переходят на следующую ступень. Какая она, эта школа, я не знаю, ибо сам пока сижу не в первом даже, но в нулевом уровне. Таким образом, шаг за шагом, умирая и возрождаясь, отдавая и приобретая, мы своим естественным ходом движемся к тому, чтобы стать совершенными существами. Чтобы, в свою очередь, созидать свои миры и вселять в них разумную искру. У Гортензия, например, иная теория, сильно отличная от моей.

– Вернее верного и верно наверняка, – заулыбался длиннолицый весельчак, – у каждого свое. Здесь и есть самая высшая свобода – иметь свою собственную веру. В этом заключено главное отличие человека верующего от особи-фанатика. Верующий человек говорит всегда: «так может быть». Напротив, фанатичный приверженец скажет: «так должно быть». Скажет, а потом, не задумываясь, прольет чужую кровь, ибо «должно быть» всегда одно и не терпит себе соперников, даже когда вещает заведомую ложь.

Дальше Тим слушал уже вполуха, он узнал, что хотел, и теперь думал про себя, что не вполне согласен. «Должно быть» потому и одно, что таково есть на самом деле. Он знает это, и Фавн это знал. Вот только как объяснить тем, кто сильно отличен от него и от Фавна? Никак. Потому что объяснять этого не надо. Подсказало ему внутреннее тайное чувство. И впервые он с осознанной уверенностью подчинился.

Впрочем, у него хватает и своих забот. Не все ладно с Аникой – девушка дичилась, ни в какую не соглашалась покинуть отведенный ей угол дома. Не действовали ни пылкие уговоры, ни личный, наглядный пример Тима, она не желала узнавать Новый мир, и вообще никого не желала узнавать, кроме своего любимого. Придется приложить немало труда, прежде чем он сможет добиться хоть какого-то отклика на окружающую ее, чуждую реальность. Ему уже пытались осторожно намекать, что усилия те произойдут вовсе бесполезными. Но он верил в себя и верил в Анику. Среди Носителей не принято заключать браки и вообще не существует ничего похожего на скрепленные заветом отношения – никто не получает нарядных картинок в рамках, никто не клянется в верности. Потому что над личностью нет иного закона, кроме нее самой. Каждый имеет невозвратное право жить с тем, с кем ему хочется, сколько и когда ему хочется, и почти никто этим правом не пользуется из-за чрезмерной щепетильности и нежелания быть виновником страданий другого. Слишком все запутано, но и распутывать ни к чему. Тим был готов принести своей Анике любые клятвы и готов был их сдержать. Вот только единственно он ни за что не позволит ей называться на поселковый манер тетушкой Ань или тетушкой Ни, ее имя отныне Анита Нилова, иного да не окажется впредь! Ему будет нелегко, ему будет порой неподъемным образом тяжко. Но как бы ни было тяжело, одного близкого человека Тим утратил в сегодняшний день. Повторения он не хотел и не собирался когда-либо допустить.