Текст книги "Вольер (сборник)"

Однообразной, нескончаемой чередой проходили перед ним злодеяния его народа. Народа Вольера. Народа «Яблочного чижа». Прямые потомки безжалостных, невежественных животных, чья воля извращала, угнетала и унижала не только ближнего и слабого, но и самый разум свой. Однако главнейший кошмар, длиной в бессчетные земные века, заключался более в том, что при этом чувствовали себя особи его народа хорошо и в обычном своем состоянии.

А рядом и подле на протяжении долгих столетий существовали совсем иные люди. Сначала мало было их. Потом стало побольше. Тим узнал выражение, грубое и скверное – «козлы отпущения», узнал и то, что значили сами слова. Эти люди и были ими. Во все времена прежде Нового мира, без перерыва и малого исключения. Называли их по-разному. Магами и колдунами, ведунами и лекарями, юродивыми и чернокнижниками, в годы более дружелюбные – философами, святыми, подвижниками и просветителями. Были среди них поэты, подобные Тиму, были и мастера художественных образов и звуков, были и просто сильно ученые человеки. Общее имя им – Носители, так и написано, с большой буквы. Изо дня в день они старались не для себя, но одни за всех. Там и тут, во всех уголках земли. Но всякая кроха знания и выстраданного умения, которую они несли с собой и в себе, получала гнусный и отвратительный смысл в руках тех, для кого люди эти ее добывали ценой неслыханных усилий. Ибо народ Вольера был жаден, о да! Однако отнюдь не до вольного знания. Но до самодовольства за счет чужой чести и чужой крови – это называлось жаждой власти. Или до кучи бессмысленных мертвых предметов – это называлось жаждой материального блага. Пусть у других не станет куска самой дрянной еды, пусть! Зато ноги свои самые ушлые и проворные водрузят на согбенные шеи остальных обездоленных.

Да и сами обездоленные оказались ничуть не лучше. Разве мечтали они о свободе для самих себя или о свободе родного их племени? Если бы было так. Картины безумной бойни, каждая следующая похлеще предыдущей, проплывали на воздушных экранах перед растерянным и напуганным взором Тима, грешника и поэта. Казни, казни и вот опять казни. Ради того, чтобы самим обиженным сесть на нагретое место и, в свою очередь, начать обижать других. Все они хотели жить лучше, но никто, кроме горсточки избранных (да кто их слушал-то!), не знал и не желал знать, как! Потому что на самом деле хотели они не как лучше, а как проще. А проще всегда выходило за посторонний счет.

Пока Носители однажды не сказали: Хватит! Довольно и будет! И взяли все в свои руки. Их было уж много во всех разных частях света. И они были сила.

Вот тут-то и начиналась история Нового мира. О самих Носителях тоже полагали по-разному. Существовали на этот случай целых две наиглавнейшие теории. Теория – это такая хитрая штука, на словах или по-писаному, в которой шаг за шагом, по порядку, говорится о различном возможном знании, когда правдивом, а когда до конца не известном. В первой из теорий было сказано таково.

Во всякие времена от людей происходило два вида творений. На день сегодняшний и на века. Которые для развлечения и которые от мучений неизвестности природы и богов. Народ Вольера, в те далекие дни именуемый для простоты толпой, всегда хотел острот и увеселений, а если и брался за вещи серьезные, то непременно за сиюминутные и сулящие скорое разрешение всем житейским несчастьям. Творцов этого призрачного благополучия сонная разумом толпа превозносила до небес, напыщенные и глупые владыки оделяли их теми самыми вожделенными мертвыми предметами, но здесь дело и заканчивалось. Потому что уже завтрашним днем ради суетных развлечений толпы появлялся иной кумир и немедленно забывался прежний. Исключение составляли как раз Носители. Именно они через громадную череду лет, иногда не ведая один о другом, из прошлого в будущее, словно вечно негаснущее солнце, передавали подлинную суть ощущений бытия, недоступную толпе и неуничтожимую. Отсюда и возникло их имя. Целый неисчерпаемый кладезь, который, кроме них, и не был никому интересен и нужен в его истинном виде. Носителям тоже приходилось несладко. Травили их все кому не лень за то, что непохожи, и за то, что непонятны. Многие не выдерживали, становились в ряды толпы, будто прятались, и погибали там очень скоро от безнадежности, горького пьянства и доносов. Которые выдерживали, погибали тоже, зато и жалели себя меньше. А в общем, и так и так выходило худо.

Считалось в первой теории, что выбрать ту или иную сторону – примкнуть к Носителям или к толпе – зависело от свободной воли человека. Простым «хочу» или «не хочу» решался вопрос. С непрерывным течением человеческих жизней вокруг Носителей созидалось некое «психофизическое» поле, которое окрепло со временем и вовлекло в свой круг достаточно людей, чтобы и Носители сделались также отдельным народом. Хотя бывали среди них исключения. Кто-то уходил обратно, в душный мрак толпы, кто-то, наоборот, из тьмы поднимался на уровень чистой и бескорыстной учености. Последователи этой первой теории назвали себя «хомофелитами». Но была и вторая.

Благодаря ей Тим и узнал необыкновенное это слово – эволюция. Запомнил и проговорил быстро, все чувства в нем теперь работали на пределе возможностей, и он торопился. Уловил он главное: природа не терпит застоя и пустоты. Вслед червю земляному приходит бабочка, за ней ящерица и птица, причем новое далеко не всегда изгоняет и убивает старое, и так далее, вплоть до человека. Многие прежде полагали, что здесь-то всему конец и бытию людскому расти больше некуда. Оказалось, все совсем не так. Из недр еще дикой, ревущей и голодной разумной массы сразу же стали выделяться не похожие на нее. Называлось – естественный отбор и борьба за существование. Поначалу отбор этот проходил для Носителей весьма печально и плачевно. Уж их и жгли заживо на кострах, при народе и с глумлением (Тим только от одного мысленного представления этого зрелища едва не грохнулся в обморок). И вешали, и топили, и бросали в непроглядную тьму подземелий – хуже вообразить ничего нельзя. Ну, как лишил бы кто его самого дневного света и, главное, заветных книжек, Тим бы умом теперь тронулся, лучше уж гром с небес. Других, себе подобных, толпа, конечно, вешала и жгла тоже. Из зависти, коварства или просто для потехи. Но лишь Носителей с непримиримой злобой и за доброе дело. Потому что народу Вольера никакое их добро не было нужно. Даже в относительно светлые промежутки лет, когда вешать и жечь вроде бы стало не к лицу, по существу изменилось мало что. Убивали насмешкой и презрением, нищетой и облыжным наговором – здоровый запасец у них был, у вольерного-то народца – его, Тима, народа, между прочим.

Так оно и шло. Пока в один прекрасный миг эта самая эволюция не зашла столь далеко, что Носители увидали, наконец, сколь великое число их народилось, и не выиграли в борьбе за свое существование. Естественный их отбор представлялся простым крайне. Коли тянет тебя к познанию ради самого чистого знания, терзает жажда творить ради головокружительной сладости самого творения – добро пожаловать в Новый мир! Не для выгоды, не для похвалы и похвальбы, не из-под палки и не из гордыни. Но оттого, что лишь только таким способом и возможно жить, не как иначе. Право на образование, прежде чуть ли не насильно всучиваемое всем и каждому, теперь нужно было заслужить, заработать, а не просто получить готовеньким из доброхотных рук – получить и отбросить в озлоблении как сломанную игрушку. Но шалишь, Носители порок небрежения самой драгоценнейшей ценностью на земле пресекли решительно. Здесь и прошла бесповоротно черта, которой отделяли своих от чужих, иначе «зерна от плевел».

Эволюция сия, то бишь постепенное улучшение рода человеческого, как полагали, началась вовсе не от тела. Сердце, руки, ноги, череп и даже то, что в нем, – у всех все было одинаковым, что в пределах Вольера, что вне его границ. Зато вот душевная сущность выходила разная. Изменяться стал человек от мысли своей, в материальных предметах не измеримой. В сфере, названной «ментальной», возникло подлинное преображение, и передавалось оно от поколения к поколению, от отца к сыну, хотя и не всегда. Так разделился народ Вольера и Новый мир Носителей. Приверженцев этой второй теории именовали «евгенистами».

Хотя это только сказано так – дескать, разделились они на две половины. В реальном действии все вышло куда страшней и без душегубства не обошлось. Тим об этом читал и смотрел уже в день следующий, прямо на рассвете.

Носители были умными людьми, а это значит – добрыми. Потому какая же доброта без ума и наоборот. Когда все управление миром материальным перешло к их племени – а как иначе, поди, народу Вольера давно уж было не разобраться, что там к чему, – легко могли они уничтожить своих врагов. Им достаточно получалось лишь приказать. Нажать кнопку, переменить программу или что там еще? Способов было куда больше, чем целей. Однако ничего похожего Носители не сделали. Почему? Спросил себя в первый миг Тим. И во второй миг ответил. Потому что сразу же перестали бы они быть Носителями. Своей рукой стерли бы то драгоценное различие, которое и выделяло их из толпы. То самое душевное сочувствие ко всякой родственной им живой твари – по-иному и вражьему малахольность. То самое невозможно долгое выяснение лучшего пути и вероятного отвращения дурных последствий – иначе и прежде словоблудие. То самое ощущение вечной ответственности за каждый малый поступок – по-другому преступная мягкотелость. Все это и было главным их свойством. Тим не просто постигал умом. О нет! Нарочно попросил он тихого и словно бы робкого «серва» подключить сопереживатель. Страшная это штука – зато как следует прочувствовал он на своей шкуре и тоску непонятого одиночества, и безнадежное отчаяние прозрений, и муку бесповоротных решений, все то, что было сутью страданий Носителей, и что совершенно чуждо выходило народу Вольера. Прочувствовал и будто бы упал плашмя в грязь – сам-то он какого рода? Но не было иного исхода, и в день второй стал Тим узнавать про себя дальше.

А дальше было так. Решили Носители, бедные наивные люди, что ежели закормить и забросать врагов своих всяческим предметным добром по уши и макушку, чуть что не до смерти – дабы обожрались и утихли, то и станет впредь всем хорошо. Оттого взялись за «прогресс и эко-номию» или «эко-номику», кажется, это два разных слова, Тим пока не слишком ясно себе представлял, в чем здесь разница. Впервые в ново-европейской полосе, в городе Петробурге или вроде того, группа Носителей, называвших себя «младотолстовцы», хотя на вид и смотрелись они худющими донельзя, выдвинула подобный план. Было это в эпоху «нанотехники». Дальше Тим понял не очень, но вроде дело обстояло следующим образом. Сперва изготовление всех предметов и для толпы и для Носителей почиталось занятием «цен-трали-зованным» – то есть в одном месте стряпают еду на всех, а в другом, скажем, мастерят грузовые подушки, хотя их, кажется, в те времена еще не выдумали. Потом, по плану этих самых тощих «младых толстовцев», произошел переворот по всей земле в пользу «автономии». То бишь хоть в каждом постоялом дворе, хоть в каждом малом доме любой подходящий для этого «серв» проворно соберет тебе из обычных для жизни вещей что угодно – даже и другого «серва». Иначе, осуществит «наносинтез». Потому что Носители придумали хитрую штуковину, ага, как об этом сказано-то? «Для сбора и преобразования энергии излучения и гравитационных полей», как раз те самые накопители, которые он видел во множестве на луне. Ну, может, не те самые, а похожие, попроще, все одно – столь много ее вдруг стало, порой приходилось выбрасывать излишки, он наблюдал еще в поселке яркую череду огней, вспыхивавших то и дело на лунном теле. «Энергетический вопрос» был для плана Носителей наиглавнейший, ну с ним и разобрались перво-наперво. Тим и сам понимал, что упрощает весьма сложную историю, зато был уверен – существо вопроса он ухватил верно.

И вот когда это произошло, когда план сработал, наступил на земле Алмазный Век Излишеств. И ничегошеньки ровным счетом не изменилось. Враги их хоть и укушались так, что выше всякой крыши, – взять для примера ту же Колокольню Времени, – добрей от того не сделались. Жили они в лучших местах, на самых красивых взгорьях и в самых живописных долинах, держались исключительно своих, так что поселения их, безвкусные и вульгарные до брезгливой жути, напоминали со стороны золотые паучьи гнезда. Но все равно Носителей они презирали – считали чуть ли не собственной прислугой, навроде «домового», и все время грызлись между собой. Каждый желал быть лучше другого, город на город, брат против брата, и снова полилась кровь рекой. А Носители от такого поворота событий совсем растерялись.

Тогда и выступил вперед человек по имени Мегест Иверский. И провозгласил свой знаменитый манифест. Здесь, на холме Яникул, в собрании, заседавшем на этом самом месте, только музеума никакого не было – открытая лужайка, а на ней в ряд складные лавки. Траву в тот раз вытоптали множеством ног и до сей поры таково оставили в память о прежнем и пережитом. Теперь любой ребенок радетелей знает манифест сей наизусть. Прямо тут, в Музеуме Третьей Революции он начертан в специальной комнате на бездонных от прозрачности стенах огненно-красными, горящими буквами. На многих языках. Тим его тоже прочел. Без полного осознания, но это до времени, потому что в памяти его осталось изрядно:

Манифест Иверского

«Интеллектуалы всех стран и поколений! Будьте храбры! Ныне обратитесь на себя, на детей ваших и внуков! Настал ваш черед наследовать землю!..

…когда мечта становится явью и нужно лишь последнее усилие, нет права у нас отступать. Не ради настоящего, но ради других, идущих за нами. Мы не просим прощения, потому что готовы к неизбежному, и не ждем прощения, потому что никогда не простим себя сами. Но должно сделать то, что должно, иначе звание человека не может быть нами заслужено…

…если презреет животное свое состояние всякий из тех, кого мы изгоняем сегодня и навек из рядов людских, мы протянем ему руку и назовем братом…

…свершились две революции, пришло время для третьей. За буржуазной и пролетарской стихией грядет время интеллектуальной и решающей осмысленной схватки. Наш успех в нашем понимании истины, как она есть. Нет революции без идеи, и каждая идея влечет за собой свою революцию…

…впоследствии противоречие между идеей и человеком губит любое революционное движение. Так поклянемся: что едва лишь идея наша перейдет в человека, как сразу же мы отречемся от нее. С открытыми лицами и глядя в глаза правде без прикрас. Этим мы завершим революцию, но отнюдь не предадим ее дух».

Затем Мегест Иверский и его товарищи, с одобрения собрания, как присутствующего, так и далеких его участников по каналам связи, стали действовать без промедлений. Они сказали:

Мы не пошлем никого из вас вместо себя, но сами совершим наиболее трудное и страшное.

Так они и сделали. Огромные территории, разрозненные и разобщенные тут и там, были оцеплены в считаные часы «промышленными сервами». Зоны, отданные для Вольеров по всему миру, подверглись отторжению и наскоро запечатывались граничными непроходимыми решетками. Внутри выделенных поселений все тем не менее сохранялось, как прежде. И роскошная еда, и свежайшая вода, и полное «алмазное изобилие», любая прихоть, доступная скупой бездумной душе. Только прочь из Вольера более не было хода.

И тогда толпа поняла – ее ничтожного разумения все же хватило на это, – что Носители обманули их и провели. Свобода, которой они никогда не дорожили ранее, вдруг оказалась утраченной безвозвратно. Но это волновало их меньше всего, ибо самое обидное было – претерпеть унижение от тех, кого они вовсе не считали равными себе, но смотрели сверху вниз. Тем паче свободу в толпе понимали совсем по-особому: свободен на деле не тот, кто может развивать себя в добре, долге и правде, но тот, кто имеет власть лишать свободы других. Невыносимое это ограничение и толкнуло во многих местах толпу на бунт. Бессмысленный, могущий стать бесконечным и в итоге опасным. Ибо зверь, не страшащийся своего укротителя, хитер, злобен и непременно вырвется на волю. И уж тогда он жестоко отомстит, оттого только, что ни на что иное не способен. Для Иверского и его группы настал решительный момент – принятие на себя той самой ответственности, которую нельзя было им переложить на чужие плечи. Пролилась кровь.

Никто их и не винил, уж Мегеста в последнюю очередь. Но они все равно все до одного покончили с собой. Добровольно, не считая себя вправе жить дальше.

Затем постепенно образ жизни Вольера низведен был к тому незамысловатому укладу, который прочно сложился теперь. Излишества съели скука и равнодушие, разумное любопытство к жизни – полное, тупое самоограничение и бездеятельность. Закон усмирял, «домовой» ублажал, небесные боги-радетели защищали от бед. Это было Тиму уже интересно куда меньше – и то сказать, он видел все сам изнутри. Сложить два и два у него, хвала судьбе, достало соображения.

Вечером последнего дня он вышел из Музеума Третьей Революции. Зашатался, едва сделав пару шагов, от терпкого, сладкого воздуха безветренной ночи. Посмотрел на ушибленную, одиноко замерзающую в небесах луну. Как жить дальше? Ты не знаешь? Спросил он. Луна не сказала. Но Тим и без нее знал ответ.

Стоять у порога было неприятно и несколько прохладно. Вялое, хмурое утро – крупяной, нечастый дождь и раздражающая сырость, вдобавок на ней летние туфли и совсем тощее, кружевное платьишко. Можно, конечно, развернуть «квантокомб», но Амалия Павловна по уважительной причине отвергла эту спасительную мысль. Пусть посмотрит на женщину в жалком состоянии, с намокшей прической и в синеватых морозных пупырышках. Пусть. Если он помнит, что он не просто Фавн, но и бывший повелитель «сервов» – Ужас Большого Ковно, то вдруг и снизойдет до общения. Первый в жизни раз происходит с ней такое, первый и поучительный: зябко стучаться в закрытую дверь. На вилле «Монада» со дня ее основания патриархом Садко Измайловичем Аграновским не случалось подобного безобразия – чтобы за внешней декоративной дверцей развернутым был входной пороговый блок. Внутри дома и то от крайней нужды, когда Паламид желал уединиться для работ и размышлений, или когда крайняя та нужда бывала биологического свойства. Все же, согласитесь, неудобно – гость с визитом, а хозяин прилюдно на горшке. Исключительно приличия ради, но чтобы с целью ограждения от внешнего мира, нет, не припомнит она и в виде неудачного розыгрыша.

– Простите за самовольство, – сказала Амалия Павловна в едва мерцающее, призрачное окно транслятора. Низкий голос ее прозвучал хрипло в наполненном простудной влагой воздухе. – Но я трижды за последние дни посылала запрос о приглашении и не удостоилась ответа. Даже и вежливого отказа, несмотря на то, что вы сами высказались в пользу личных контактов. Потому я решила явиться экспромтом. Вы, разумеется, в своем праве сильного не открывать мне дверь, хотя, согласитесь, неразумно гнать прочь, возможно, доброго вестника. Или вы не желаете общения в конкретной частности со мной?

Ни ответа, ни привета, что же, Амалия, это тебе вместо букета роз. А как ты думала? Расчувствовавшийся Ромен Драгутин выйдет к твоей милости навстречу и с покаянием предложит трубку мира? Но ты вызвалась сама, ах как красиво и благородно! Легко распространяться о намерениях в домашнем уюте и тепле «Пересвета», а ты попробуй на вкус, что такое притаившееся лихо и стоит ли его будить? Стоит, еще как стоит. Теперь, когда вычислили – никакого Трефа нет на свободе и в помине, а есть мальчик Тим, и он, Ромен Драгутин, об этом знал.

Знал и прикрывал. Не то чтобы своим телом, до экстремального развития событий ни в коем случае не дошло б – и это он знал тоже. Однако не стал бы он ни за коврижки, ни за плюшевые мишки (не забывай, глупенькая, тут не подростковая школа, и фольклорные коврижки с мишками неуместны – но что поделать, привычка), так вот, не стал бы он оберегать за свой счет особь из Вольера. Простая логика: Ромен Драгутин был и остался человеком, возможно, недопонятым, хотя и преступным. Но только человек может столь отчаянно рваться на волю, не считаясь с последствиями, и только человек может столь безоглядно прикрывать другого человека. Именно человека, а не особь. Тут и думать нечего, несмотря на то, что думала она долго в последние дни и ночи. Амалия Павловна вздохнула глубоко и не по-женски шумно, как будто собиралась увещевать сорванца, украдкой стащившего из лабораторного зала макет протеролазерного генератора, дабы проверить в деле – рванет пространство на расчетном максимуме кривой или не рванет. (Да уж, бывает, едва успеваешь схватить за руку, самые любознательные – самые непоседливые, таким выдают в порицание значок из авантюрина. Нет, чтобы устыдиться, они еще и гордятся. Надо бы отменить.)

– Мы знаем, что ВЫХОД прошла вовсе не особь по прозвищу Треф, – она заговорила вновь, нарочито твердо и с нажимом на значимые слова. – Мы знаем, что ВЫХОДОМ воспользовался человек по имени Тим. Мы знаем, что вам он дорог. Мы знаем, что мальчик Тим несовершеннолетний. Он в розыске оттого, что может быть в опасности.

Впустую. Темная, дрожащая разводами твердь трансляционного окна. Плевать ему и на нее, и на этого Тима. Неужели ты ошиблась, Амалия? Твоя вошедшая в местные поговорки миротворческая интуиция тебя же и подвела. А не зарывайся, наивная ты женщина. Не хочешь – стой и дальше под холодной моросью дождя, сегодня солнца не будет, как не будет от твоей миссии никакого полезного действия.

Транслятор мигнул белесым просветом, по поверхности его пробежали искрящиеся блики-крупинки. Из колеблющегося нутра выступило наружу умилительно напыщенное изображение смотрителя Поллиона.

– Господин Фавн изволит спрашивать, и господин Фавн изволит спрашивать только один раз. Какая опасность сейчас грозит мальчику по имени Тим?

Уф! Ну, слава богу! Будь это уместным, она бы пустилась перед запертой дверью в пляс. То-то Ромен Драгутин, он же Фавн, порадовался бы! Сошедшая с ума профильная педагогиня скачет, мокрая и растрепанная, на пороге захваченного им дома, с непристойными телодвижениями. Она бы и это удовольствие ему доставила ради пропавшего ребенка, да только ее предприятию сей моветон нисколько не поможет. Наоборот, нынче, как никогда, необходимо тебе, Амалия, сохранять спокойное достоинство. Представь, что в младшей переводной группе «крепкий орешек» Стасичка Михневский-Овсеенко, твой тайный любимчик, затеял восстановить рецепт древнего взрывчатого вещества, в просторечье именуемого «динамит», и тебе надо убедить его отказаться от своего намерения. (Ну, пожалуйста, Амалия Павловна, будьте добренькой? Я осторожненько, во-он в том леске. Зато как бабахнет! Разве всем не станет весело? – Да уж, веселья станет хоть отбавляй. Но и жесткое «нет» сказать нельзя. Не то в следующий раз бабахнет уже без разрешения.) Представила, и молодец. Теперь добавь Стасичке двести годиков и отними свое к нему расположение. И главное, тщательно подбирай каждое слово, в то же время соображай скорей.

– Мальчику Тиму грозит физическая опасность от искусственных объектов. Поскольку мы в затруднении обнаружить его, следовательно, произошла частичная негласная адаптация. Он может начать поверхностным образом подражать, не имея базового знания, – Амалия Павловна, не отводя взгляда, смотрела на маячившего в окне транслятора бесстрастного Поллиона. Пока слушает, уже неплохо.

Она продолжала: – Плюс опасность психологическая, вплоть до подсознательного травматизма. От передозировки впечатлений и невозможности полной идентификации личности.

Вместо приторно любезного воркования Поллиона из транслятора раздался вдруг кудахтающий старческий смешок, как если бы из-за метафорической лысины смотрителя втихую шпионил сказочный домовик-сплетник.

– Так-таки не сыскали его? Кхе-кхе… Долго ли умеючи? Или НЕ умеючи? – ехидно поинтересовался колкий дрожащий тенорок, но сразу же посуровел: – Отвечайте!

– Не умеючи. И вы прекрасно осведомлены, почему, – сказала, как отрезала, Амалия Павловна. Переговоры у порога вовсе не казались ей занятными.

– Осведомлен, тут вы правы. Кое в чем поболее вашего, – голос оборвался, словно бы ожидая от нее очередного ответа.

– Послушайте, господин Фавн, я пришла к вам лишь как проситель, и ничего кроме. Не слишком удобно разговаривать через посредника. Если бы вы явили милость и впустили меня внутрь… подумайте сами, чего вам бояться? «Сервы», насколько я понимаю, находятся под абсолютным вашим контролем. К тому же я вовсе не собираюсь оказывать сопротивление.

– У вас и не получится, красавица! – вновь захихикал тенорок и вновь немедленно перешел на серьезный тон. – Вы можете войти. Но два условия. Первое – вы знакомы с расположением дома, посему следуйте прямо в рабочую библиотеку, не уклоняясь ни в какую иную сторону. Второе – по моему желанию разговор между нами будет закончен в любой угодный мне момент, и вы без проволочек покинете пределы «Монады». Ну как, согласны?

– Согласна, – будто бы после краткого раздумья, нарочито громко сказала Амалия Павловна. По правде говоря, она не рассчитывала на столь шикарное предложение, но и выражать излишнюю радость поостереглась – пусть ошибочно считает: она готова была торговаться, однако передумала и сделала ему нечто вроде одолжения.

– Тогда… милости прошу уважаемую гостью в скромные пределы приюта философа, – это уже произнес традиционную заученную реплику лопающийся от важности Поллион.

Амалия Павловна в действительности знала, куда идти. Этот дом был почти что ее родным, да и Ромен Драгутин наверняка не пропустил мимо, в той же рабочей библиотеке на подрамнике писанный кристаллографической перспективой двойной портрет: она и покойница Светлана в обнимку на фоне перистильного портика, исчезающего в нежном сфумато. По скользкому, натертому до блеска полу шагать было неловко, за ней оставались не слишком чистые, мокрые следы – хорошо бы отжать волосы, но не дай-то бог, еще сочтет за вызывающую фамильярность. С Роменом Драгутином шутки плохи. И тогда, и теперь. Или она ошибается? Во всяком случае сейчас не время проверять.

Он встретил ее стоя. В прошлый раз от неожиданности и растерянности она не сумела толком его разглядеть. Ныне перед ней предстал сильно сутулый, костлявый старик, говорят, вольерные особи склонны к полноте, но этот – скорее оживший скелет, в котором еле держится живая душа. Впрочем, Ромен Драгутин никогда прежде не был особью и, видимо, полностью не утратил человеческое состояние даже в заточении. Глаза его, словно залитые расплавленным светящимся серебром, смотрели непреклонно. Вот уж воистину, «крепкий орешек», орех Кракатук, не просто с ним станет договориться. Ей вежливо предложили сесть, она послушно опустилась в неудобное, жесткое полукресло – каменные подпорки и две поперечные скрипучие доски. Однако успела уже и позабыть в тревоге последних недель, сколь неудобна в «скромном приюте философа» повседневная мебель. Пожалуй, разве что Диоген Синопский чувствовал бы себя здесь комфортно – бывший хозяин почитал за правило закалять тело и в обыденных житейских мелочах. Шустрый комнатный «серв»-лакей предложил ей горячий настой из трав, кажется, судя по запаху, основными компонентами служили сухая ромашка и свежезаваренный шалфей. Она поблагодарила. Не «серва», нет. Но того, кто и в самом деле проявил о ней заботу, то ли пожалел мокрую самонадеянную курицу, то ли и впрямь воспитание, полученное им в молодости, брало свое.

Ромен Драгутин так и остался стоять. Теперь облокотившись о невысокую кафедру-конторку: покойный Агностик терпеть не мог творить за столом, но будто средневековый нотариальный писец корпел обычно за неказистой дубовой трибункой, специально подогнанной для его роста. Старик был намного выше, и оттого для опоры ему приходилось сгибаться дугой, казалось, он, набычившись, берет разбег с высокого старта.

– Вам неуютно? – вопрос носил, скорее, риторический характер, Амалия Павловна сначала даже не думала на него отвечать, однако тревожный визави ее настойчиво переспросил: – Вас ущемляет присутствие в этом доме вашего мертвого друга? Но я не имею никаких прав совершить над ним то или иное погребальное действие, хотя и нашел распоряжение покойного. Он желал, дабы прах его развеяли на закате средь березовых деревьев в присутствии близких ему людей. К последним, как вы сами догадываетесь, я не отношусь. Впрочем, если хотите, можете забрать с собой его тело, теперь я возражать не стану.

– Напротив… – осторожно и несмело начала Амалия Павловна. – Напротив. Бедному Паламиду лучше пребывать до поры в том месте, где он сейчас и находится. Под вашим присмотром, господин Фавн. Видите ли, мы бы не хотели временно предавать это дело э-э-э, м-м-м…

– Огласке? Так я понимаю. Что же, весьма логично, с вашей точки зрения, и вполне прогнозируемо, – он говорил, явно насмехаясь, но как-то горько, словно внутренний сарказм его пробивался сквозь слезы, хотя, наверное, это было лишь обманчивым впечатлением? – Я согласен, пусть пребывает до поры, как вы изволили выразиться… Думаю, главное отнюдь не это. Поскольку вы именовали мальчика Тима в моем присутствии по рангу человеческому, то вам необходимо увидеть следующее. Прежде чем вы вновь продолжите его успешно ловить, – слово «успешно» он произнес, как бы подчеркивая прошлую беспомощность попыток и в издевательском ключе. – Но вдруг вам еще повезет? М-да. В случае сем удача далеко не на вашей стороне. Тем не менее, Поллион! Реставрационный «баскет» на экран!

Вспыхнула пронзительным светом торцовая стена, Амалии Павловне пришлось обернуться, чтобы ничего не пропустить. Она досмотрела все до конца как примерный зритель, ни разу не запросила пощады, да и собственно, почему должно ее щадить? Ах, какая чудовищная нелепость! И как легко было ее предотвратить, окажись рядом с Паламидом хоть кто-нибудь! Мальчик, конечно, ни в чем не виноват. Он даже не понял, что его оскорбили, притом оскорбили страшно, он лишь защищал свою обреченную жизнь и старика защищал тоже. В иное время и в ином качестве он мог бы стать в этом доме учеником, а стал… кем? Убийцей? Язык не поворачивался произнести такое, и мысли бунтовали против. Если бы Агностик одержал верх, вот он без оговорок сделался бы убийцей беспомощного перед ним человеческого существа.