Текст книги "Есенин. Путь и беспутье"

Среди листочков в папке, куда Есенин складывал стихи для новой книги (теперь для нее нашлось единственно правильное имя – «Голубень», прежнее «Авсень» не годилось), обнаружился черновой набросок, о котором почему-то забыл. Даты не было, но, порывшись в памяти, припомнил. После отъезда Лёни Каннегисера, в июне, ему вдруг пришла странная идея: уйти, убежать, затеряться. Даже в письмеце Володе Чернявскому проговорился: «Самдели уйду куда-нибудь». В жизни, конечно, никуда не ушел, а вот в стихах утек, скрылся. От войны, от призыва, от расспросов матери об Анне Романовне и Юрке, от необходимости ехать в Петербург, от неотвязной думы о прожитке:

 
Устал я жить в родном краю
В тоске по гречневым просторам,
Покину хижину мою,
Уйду бродягою и вором.
 
 
Пойду по белым кудрям дня
Искать убогое жилище.
И друг любимый на меня
Наточит нож за голенище.
 
 
Весной и солнцем на лугу
Обвита желтая дорога,
И та, чье имя берегу,
Меня прогонит от порога.
 
 
И вновь вернуся в отчий дом,
Чужою радостью утешусь,
В зеленый вечер под окном
На рукаве своем повешусь.
 
 
Седые вербы у плетня
Нежнее головы наклонят.
И необмытого меня
Под лай собачий похоронят.
 
 
А месяц будет плыть и плыть,
Роняя весла по озерам…
А Русь все так же будет жить,
Плясать и плакать у забора.
 

Клюев засыпал письмами, умолял о личной встрече, напоминая, что может задержаться в столице только до 20 сентября. Константиновский «сиделец» не откликался. Николай Алексеевич, смирившись, назначил другую дату: 5 октября. Есенин, не выносивший настырности, наверняка проигнорировал бы и этот срок, но 29 сентября, придя в Кузьминское за почтовым переводом, купил свеженький номер «Рязанского вестника» и прочел: «Губернаторам, градоначальникам и начальникам областей разослана следующая телеграмма относительно ратников 2-го разряда: “Призываемые ратники, имеющие остроту зрения менее 0,5 в обоих глазах, могут носить очки и принимаются на нестроевую службу”».

В тот же день, наскоро собравшись, Сергей укатил в Питер. Не задерживаясь в Москве, с вокзала на вокзал, и 2 октября, прямо с поезда, на этот раз действительно пешком, вместе с дорожным сундучком отправился к Городецкому. Не успел Сергей Митрофанович разложить по кучкам привезенный Есениным «товар» – в какую редакцию что отнести, – заявился Клюев.

Глава шестая
И не избегнуть бури…
^{Октябрь 1915 – июнь 1916}

5 октября 1915-го Николай сын Алексеев Клюев из Питера конечно же не уехал и, как вспоминал впоследствии Сергей Городецкий, буквально «впился» в Есенина. На первых порах Есенин, видимо, пробовал «держать дистанцию», и, пока квартировал у Сергея Митрофановича, это ему почти удавалось. Но тут, увы, выяснилось неприятное: хлопоты Городецкого на предмет издания «Радуницы» оказались безрезультатными, и Клюев, воспользовавшись ситуацией, предложил своего издателя. Издатель оказался надежным. Уже через месяц, 16 ноября 1915 года, Есенин оставил ему следующий документ: «1915 года 16 дня продал Михаилу Васильевичу Аверьянову в полную собственность право первых изданий трех тысяч экземпляров моей книги стихов “Радуница” за сумму сто двадцать пять рублей и деньги сполна получил». Текст выгодной запродажной сочинен, естественно, Клюевым, а переписывался (рукой Есенина) не в гарсоньерке Городецкого, а в квартире К. А. Расщипериной, родной сестры «Миколая». Здесь, на Фонтанке, 149, Сергей Александрович проживет почти полгода, до призыва в армию, и все, кто имел возможность наблюдать его в эти месяцы с достаточно близкого расстояния, утверждают: оказавшись под одной крышей со своим «опекуном», Есенин как-то уж очень скоро почти безвольно ему подчинился. Перестал бывать у Мережковских, все реже и реже встречался с Каннегисером… Опасаясь, как бы столичные душеловы не сманили на свою «голубятню» «белого голубя», Клюев исподволь гнул свою линию – на разделение, вплоть до отделения литературной деревни от литературного города, раздувая и пестуя в братушке неприязнь к литературному «дворянству». Именно этот глагол – подчиниться – употребляет Владимир Чернявский в письме к их общему с Есениным приятелю: «Он (Клюев) совсем подчинил нашего Сергуньку: поясок ему завязывает, волосы гладит, следит глазами». О том, что с конца 1915-го и до лета 1916-го Есенин пребывал в какой-то странной, словно гипнотической зависимости от Клюева, пишет (в воспоминаниях 1926 года) и Сергей Городецкий: «Клюев приехал в Петроград… У меня он познакомился с Есениным… История их отношений с того момента и до последнего посещения Есениным Клюева перед смертью – тема целой книги… Хитрый умник, обаятельный своим коварным смирением, творчеством вплотную примыкавший к былинам и духовным стихам севера, Клюев, конечно, овладел Есениным, как овладевал каждым из нас в свое время».

Надо отдать должное Клюеву: он был на редкость успешным ловцом душ, потому что для каждой души у него в заначке хранилась особая приманка. В случае с Есениным он перво-наперво настоял на том, чтобы Сереженька, кроме модной и дорогой тройки (купленной на полученные за «Радуницу» червонцы), заказал себе еще и специальное «русское платье». И для публичных выступлений, и на предмет посещения редакций, в которых пользовался спросом деревенский стиль. Правда, когда Николай показал набросанный им эскиз чуть ли не оперного боярского костюма, Сергунька расхохотался. Особенно рассмешили ярко-желтые, на высоком каблуке, сафьяновые сапожки – представил, что бы сказал дед, кабы увидел внука в таком балаганном виде. Не мужик, дескать, а шут гороховый. Расхохотался, но, увы, подчинился властному деспотизму «старшего брата». Несмотря на всю свою «удаль» и «крайнюю индивидуальность». Словно бы загодя, наперед, на всю оставшуюся жизнь согласился с недобрым пророчеством Зинаиды Гиппиус: «В молодом Есенине много еще было мужицко-детского и неразвернувшейся удали – тоже ребяческой… Когда я говорю “удаль”, я не хочу сказать “сила”. Русская удаль есть часто великое русское бессилие». У Клюева удали не было, зачем она силе? А там, где сходятся великая русская сила с русским великим бессилием, гармонии не бывать, в одно им не слиться. Но и не разлепиться. Даже в двадцатые годы, когда творческие пути былых совместников круто и бесповоротно разошлись, Есенин, как свидетельствует Галина Бениславская, «не мог никак обидеть Клюева, не мог сам окончательно избавиться от присосавшегося к нему “смиренного Миколая”, хоть и хотел этого». При всей своей житейской безалаберности Сергей Александрович принадлежал к той редкой породе людей, кто не забывает ни одной оказанной ему когда-то услуги. Регулярно, даже из-за границы, посылал Клюеву продуктовые посылки, официально именовал учителем, в письмах был неизменно почтителен и сдержан, а знакомым жаловался: «Ей-богу, пырну ножом Клюева». Клюев не давался, ускользал, обманывал, сбивал с толку. Клюева Есенин не понимал: то гневался: «ладожский дьячок» оболгал русского мужика, приписав несвойственный крестьянину «шовинизм», то завидовал: «олонецкий знахарь хорошо знает деревню». И тем не менее начало пожизненной дружбы-вражды и запомнилось, и вспоминалось почти идиллическим: «Тогда в веселом шуме Игривых дум и сил Апостол нежный Клюев Нас на руках носил». Стихи написаны в феврале или в самом начале марта 1917-го, то есть в пору почти полного совпадения «политических упований». Но это правда момента. На самом же деле (судя по свидетельствам современников) их отношения и в самом начале были неровными. Уже в январе 1916-го, когда нежный апостол чуть не силком затащил пригожего братушку в пошивочную мастерскую, чтобы выбрать материю на очередной маскарадный поганый кафтан, Есенин прямо-таки взбунтовался. Но Клюев, как и следовало ожидать, бунт на флагманском своем корабле медоречием усмирил. Шапка, дескать, шьется по Сеньке, т. е. должна соответствовать представлению «собачьей публики» о русском стиле. Еще большей изобретательности потребовала от апостола следующая (по плану) стадия приручения «белого голубя»: чтобы прочнее привязать, следует сначала развязать прежние привязки. Подготовку к этой операции хитрый умник начал, как помним, довольно грубо, в том самом письме, какое озадаченный Есенин дал прочесть Лидии Кашиной. Сообразив, при личном знакомстве, что лобовые наскоки на литературных дворян Есенина не слишком впечатляют, стал действовать осторожнее. Вместо того чтобы в открытую метить черным крестом литературные дома, из которых еще якобы не выветрился «Салтычихин дух» и куда Сереженьке являться негоже (чтоб не нарваться на «покровительские ласки»), Клюев заполнил собою все дни его и труды, загрузив их столь плотно, что Есенин, с непривычки к веселому шуму, прямо-таки обалдевал. С утра – фотоателье, затем обед у влиятельного и нужного журналиста, после полудня – визит к портретисту, а по вечерам – либо театр («Сказание о граде Китеже…» к примеру), либо участие в театрализованных представлениях. В ту зиму неонароднические вечера регулярно устраивало «Литературно-художественное общество “Страда”». На одном из них (в декабре 1915-го) присутствовал уже знакомый нам Лев Клейнборт. Боярские костюмы для неонароднических шоу, спроектированные Клюевым, были еще не заказаны. Песнопевцы вышли на «подмостки» в крестьянской одеве: «Сцена представляла собой сельский вид, вид крестьянского двора; сами же Клюев и Есенин – в своих поддевках, сапогах бутылками – театральных пейзан. Клюев читал былины, сказки, Есенин – песни; уверенно выходили на сцену. Есенин-чтец еще не достигал той музыкальной силы выражения, какая у него была впоследствии. Но чтение шло от естества, стихи их покоряли всех. И лица их светились сознанием своего значения».

Для домашней сцены Златоуст (амплуа Клюева) и Златоцвет (амплуа Есенина) одевались попроще, но все с тем же «крестьянским уклоном». Надежда Плевицкая вспоминала: «Клюев бывал у меня. Он нуждался и жил вместе с Сергеем Есениным, о котором всегда говорил с большой нежностью, называя его “златокудрым юношей”. Талант Есенина он почитал высоко. Однажды он привел ко мне “златокудрого”. Оба поэта были в поддевках. Есенин обличьем был настоящий деревенский щеголь, и в его стихах, которые он читал, чувствовалось подражание Клюеву. Сначала Есенин стеснялся, как девушка, а потом осмелел и за обедом стал подтрунивать над Клюевым. Тот ежился и втягивал голову в плечи, опускал глаза и разглядывал пальцы, на которых вместо ногтей были поперечные, синеватые полоски.

– Ах, Сереженька, еретик, – говорил он тончайшим голосом.

Задержимся на утверждении Плевицкой, будто Клюев «нуждался». Конечно, нуждался, но не настолько, чтобы занашивать якобы единственную рубашку до нищенской ветхости – сестра песнопевца была дама со средствами. И прибеднялся не только потому, что смолоду привык прибедняться. Меж ним и Плевицкой был уговор: дать по весне несколько совместных концертов в провинции. Мероприятие считалось благотворительным, в пользу воинов, но Клюев надеялся, что ловкая Надежда спроводит хотя бы на хороший прожиток. А не сумеет, пусть сама и платит за харч. Олонецкий песнопевец не брезговал жить за чужой счет даже тогда, когда бывал при хороших деньгах и даже как-то оживал, веселел, если это ему удавалось. Тратить свои кровные физически не мог. Тратить чужие любил и делал это с размахом, получая от собственной размашистости неизъяснимое наслаждение. Золотая рыбка на клюевский хитроумный крючок не попалась, вильнула звездным – жемчуга да яхонты – хвостиком и ушла в открытое море. А Есенин, простофиля, клюнул. 16 ноября, как мы помним, он получил за «Радуницу» сто двадцать пять рублей (сумма по тем временам солидная), а в декабре уже вынужден просить у издателя еще двадцать пять в счет будущего гонорара. Однако и эти червончики с помощью Клюева улетучились как дым, и Сергей Александрович под нажимом благодетеля сочиняет пренеприятнейшее прошение в Общество для пособия нуждающимся литераторам и ученым, тем более неприятное, что просьба о вспомоществовании обращена к Разумнику Васильевичу Иванову-Разумнику, человеку благороднейших правил: «С войной мне нынешний год пришлось ехать в Ревель пробивать паклю, но ввиду нездоровности я вернулся. Приходится жить литературным трудом, но очень тяжело. Дома на родине у меня семья, которая нуждается в моей помощи. Разумник Васильевич, я попросил бы Вас похлопотать в Литературном фонде о ссуде руб. в 200. Дабы я не поскору должон был искать себе заработок и имел возможность выбрать его».

Проведав о жульнической акции «гостей-мужиков», Городецкий возмутился и сообщил в Литфонд об истинном положении дел просителей (в том, что инициатором здесь был Клюев, он не сомневался). В результате вместо просимых 200 рублей Есенину выдали всего 50, а Сергей Митрофанович, посылая поэту Александру Ширяевцу программу очередного неонароднического шоу, посетовал: «К сожалению, мужики мало похожи на кремень, народ не очень прочный, лютый до денег».

Не только лютость Клюева до денег подмачивала репутацию последнего Леля. Наблюдая, как Николай Алексеевич прилюдно завязывает Есенину узорный поясок, как следит глазами за каждым его жестом и движением, молодые приятели Сергея Александровича, и прежде всего умный и порядочный Володя Чернявский, недоумевали. Неужели Сережка не понимает, что весь литературный Петербург прекрасно осведомлен о гомосексуальных наклонностях смиренного Миколая и что публично расточаемые им ласки – лакомая пища для столичных сплетников? Но Есенин «всамделе» долго не понимал истинную причину клюевской ласковости, думая, что так и нужно по сценарию: старший братец любуется на младшего. Даже тогда, когда Николай к нему, что называется, полез, по-тихому, средь ночи, как деревенский снохач к молоденькой жене ушедшего на заработки сына, скатил дурака на пол, пригрозил скандалом и, отвернувшись к стене, уснул. Встревожился позднее, в Москве, в январе 1916-го, когда Клюев, узнав, что белый свет Сережа собрался к Анне Романовне, бросился на пол, обхватил его ноги и завыл, страшно, по-бабьи…

Вернувшись в Питер, Сергей выложил всю эту мерзопакость Володе Чернявскому: че делать-то? И так прикидывали, и этак – делать было нечего. Есенину грозил призыв в действующую армию, а Клюев был тем единственным человеком, который мог в наиважнейшем этом деле помочь. Умирать за чей-то чужой интерес крестьянин Рязанской губернии не желал ни при какой политической погоде. Олонецкий песнопевец непатриотическое нежелание жавороночка ох как понимал! Он и сам в свое время проявил изобретательность до остервенения, в результате, будучи практически здоровым, заполучил белый билет. Выйдя через Надежду Плевицкую на Уполномоченного Ее Величества по санитарному поезду № 143, полковника Д. Н. Ломана, повел дело так ловко, что полковник устроил-таки Есенина в этот «блатной» поезд. В не опубликованной при жизни и, кажется, на публикацию не рассчитанной автобиографии 1923 года Есенин называет Ломана «адъютантом императрицы»: «В 1916 году был призван на военную службу. При некотором покровительстве полковника Ломана, адъютанта императрицы, был представлен ко многим льготам». Такой должности – адъютант императрицы – при дворе не существовало. Полковник Дмитрий Ломан был кем-то вроде вездесущего Фигаро при государыне Александре Федоровне. В его ведении находились санитарные службы Царскосельского госпиталя, который она патронировала. Ломан же, как начальник санитарного поезда № 143, отвечал за его безопасное передвижение; поезд, как госпиталь, содержался на личные средства «царицы необозримой Руси». Мало того! Под наблюдением Царскосельского Фигаро продолжалось, несмотря на чудовищные военные расходы, строительство Феодоровского городка. По замыслу царствующей четы городок должен был стать центром возрождения русской народной культуры. Игрушечный, в псевдорусском стиле, объект был еще не достроен, а «Общество возрождения художественной Руси» уже функционировало и тоже под присмотром Дмитрия Ломана. При первой (дипломатической) беседе олонецкого песнопевца с куратором «Общества Возрождения» о щекотливой проблеме речи не было, дескать, у Есенина отсрочка по здоровью. Но уже при встрече второй Клюев исхитрился убедить Ломана, что инициатором хлопот по освобождению жавороночка от отправки в действующую армию, под немецкую шрапнель, является не он, а Сергей Городецкий. И не как частное лицо, а как член возглавляемого полковником художественного Общества. По собственному почину Сергей Митрофанович на такую уловку вряд ли бы пошел, поскольку уже решил: уклоняться от призыва не будет, а последует примеру Гумилева – на фронт, что вскорости и сделал.

Освободив себя от подозрения в «искательстве», сам Клюев вел с адъютантом императрицы совсем иные разговоры, главным образом о сольных «концертах» его и Есенина по линии «Общества».

Сочиненный апостолом проект реализовался на высшем уровне. Уведомив великую княгиню Елизавету Федоровну о намерении Клюева и Есенина осчастливить Москву, Ломан приказал своему тамошнему представителю богатому купцу Стулову организовать для сказителей и жилье, и срочный пошив новой концертной одежды.

Несмотря на рвение представителя, ни к выступлениям сказителей в Марфо-Мариинской госпитальной общине (7 января 1916 года), ни к приему в московской резиденции великой княгини (12 января), и эту общину, и лазареты при ней патронировавшей, заказанная костюмерия не поспела. Пришлось концертировать в уже опробованном старом: поддевки, косоворотки, высокие сапоги. Елизавета Федоровна, родная сестра царствующей императрицы, была растрогана, подарила «сказителям» серебряные иконки и каждому по Евангелию в выставочном оформлении. Дорогостоящие и нелепые костюмы изготовили к самому концу турне. В бархатных кафтанах и в сафьяновых сапожках Есенин и Клюев появились лишь на заключительном концерте и там, где в маскарадном виде появляться не стоило – в «Обществе свободной эстетики». (В «Эстетике» по традиции тусовалась продвинутая публика.) С того злосчастного января и пошла бродить по московским изогнутым улицам дурная молвь: заласканный столицей Есенин – всего лишь ряженый, статист, подголосок Клюева и даже, кажется, его «амант». Крайне иронически отнеслась к обновке и Анна Романовна: «В январе приехал с Клюевым. Сшили они себе боярские костюмы – бархатные длинные кафтаны; у Сергея была шелковая голубая рубаха и желтые сапоги на высоком каблуке, как он говорил: “Под пятой, пятой хоть яйцо кати”. Читали они стихи в лазарете имени Елизаветы Федоровны, Марфо-Марьинской обители и в “Эстетике”. В “Эстетике” на них смотрели как на диковинку…»

Получив от господина Стулова известие, что выступление питерских ряженых в присутствии великой княгини прошло успешно, гвардии полковник Дмитрий Ломан приступает к исполнению данного Клюеву обещания. Дело оказалось щекотливым и потребовало даже от «адъютанта императрицы» куда больше хлопот, чем представляется из нашей нынешней вседозволенности. При всем своем «всемогуществе» Дмитрий Ломан не смел ни увеличить, даже на единицу, штат санитарной команды блатного поезда, ни отправить поближе к фронту хотя бы одного из ее членов. Пришлось (прежде чем освободить безопасное местечко для ратника 2 разряда Есенина С. А.) испрашивать у Главного штаба соизволение на увеличение госпитальной обслуги за счет перевода во вновь открывшийся при госпитале лазарет четырнадцати санитаров из поезда № 143. Через некоторое (приличное случаю) время в штаб поступило новое ходатайство: о зачислении на одну из открывшихся вакансий младшего из приглянувшихся великой княгине «сказителей». Затруднения на этом не кончились – тянулись с переменным успехом еще несколько месяцев. При оформлении документов выяснилось, что отсрочка от воинской службы у Есенина не на год, как говорил Ломану Клюев, а только до осени. А так как от явки на призывной пункт в Рязани Сергей Александрович, как мы помним, на свой страх и риск уклонился, то и считался «не призванным в армию», причем по неуважительной причине. Льгота, добытая царскосельским Фигаро, лиц, оказавшихся в подобном положении, не касалась. Ломан разгневался. Клюев запаниковал. А взволнованный Есенин, решив, что призываться сподручнее в Рязани, где проще найти «хорошего человека», кинулся к Мише Мурашеву с просьбой срочно достать ему железнодорожный билет. Есенинский план призываться в Рязани Михаил Павлович забраковал и предложил свой: «Весна 1916 года. Империалистическая война в полном разгаре. Весной и осенью призывали в армию молодежь. После годовой отсрочки собирался снова к призыву и Есенин. Встревоженный, он пришел ко мне и попросил помочь ему получить железнодорожный билет для поездки на родину, в деревню, а затем в Рязань призываться. Я стал его отговаривать, доказывая, что в случае призыва в Рязани он попадет в армейскую часть, а оттуда нелегко будет его вызволить. Посоветовал призываться в Петрограде, а все хлопоты взял на себя. И действительно, я устроил призыв Есенина в воинскую часть при петроградском воинском начальнике. Явка была назначена на 15 апреля. Хотя поэт немного успокоился, но предстоящий призыв его удручал. Есенин стал чаще бывать у меня. Я старался его успокоить и обещал после призыва перевести из воинской части в одно из военизированных учреждений морского министерства».

Обещанию М. П. Мурашева можно было доверять. Ведущий сотрудник «Биржевых ведомостей», он был персоной со связями. «Записные книжки» Блока тех месяцев, когда он, как и Есенин, был сильно удручен предстоящим призывом, пестрят упоминаниями о встречах с Мурашевым, телефонных звонках от Мурашева и к Мурашеву, то обнадеживающих, то тревожных. Еще более надежным было «некоторое покровительство» гвардии полковника Дмитрия Ломана, и все-таки Есенин нервничал. Причем настолько, что, судя по всему, подумывал даже о том, чтобы «пуститься в бега». Как вспоминает М. П. Мурашев, 15 марта 1916 года, придя домой с работы, он застал поэта за своим письменным столом. Сергей Александрович записывал на именных бланках хозяина уже известные нам стихи, набросанные первой рукой еще в Константинове летом 1915 года, когда ему впервые пришла сумасшедшая мысль: «Самдели уйду куда-нибудь»: «Покину хижину мою, Уйду бродягою и вором…»

Обязательный и вездесущий Ломан утопал по горло в неотложных делах, но накануне Пасхи (5 апреля)

Клюев его все-таки изловил и почти что вынудил выписать жавороночку удостоверение под номером 900/556, гласившее: «Дано сие крестьянину Рязанской губ. и уезда Кузьминской волости села Константинова Сергею Александровичу Есенину в том, что он… назначен санитаром в Царскосельский военно-санитарный поезд № 143 ЕЕ ИМПЕРАТОРСКОГО ВЕЛИЧЕСТВА ГОСУДАРЫНИ ИМПЕРАТРИЦЫ АЛЕКСАНДРЫ ФЕДОРОВНЫ, а потому прошу направить Есенина в г. Царское Село в мое распоряжение».

Удостоверение, как мы уже знаем, оказалось недействительным, так как по закону не могло быть выдано штатскому лицу. Пришлось призываться на общих основаниях. Клюев, испугавшись, перехитрил самого себя: уговорил Сереженьку явиться на призывной пункт на три дня раньше договоренного с Михаилом Павловичем Мурашевым срока, не 15, а 12 апреля. «Ласковый послушник» послушался и угодил как кур в ощип. Его действительно зачислили «в санитарный резерв», но… в группу ратников II разряда, подлежащих немедленному отправлению на линию фронта (род похоронной команды). Уяснив сие обстоятельство, Клюев бросился в ноги начальнику санитарного поезда Ее Величества императрицы Александры Федоровны:

«Полковнику Ломану

О песенном брате Сергее Есенине моление В настоящее время ему, Есенину, грозит отправка на бранное поле к передовым окопам… Умоляю тебя, милостивый, ради родимой песни и червонного всерусского слова похлопотать о вызове в поезд – вскорости. В желании тебе здравия душевного и телесного остаюсь о песенном брате молельщик

Николай сын Алексеев Клюев».

Моление о песенном брате сработает. Но не сразу. Правильные призывные документы, а также ордер на получение соответствующей экипировки Есенину выдадут только 16 апреля 1916 года И все-таки, думаю, нервничал Есенин не только поэтому… За полгода гостевания в столице у крестьянина села Константинова уже накопился уязвляющий самолюбие опыт общения с окололитературной «знатью». Ему льстили, им любовались, но – как? Как экзотическим экспонатом на очередной выставке модного «Общества возрождения художественной Руси»!

Георгий Иванов, когда до эмигрантского Парижа дошла весть, что Сергей Есенин покончил с собой в ленинградской гостинице «Англетер», вспоминая начало его городской и горькой славы, писал: «Из окон этой гостиницы виден, направо за Исаакием, дворец из черного мрамора – дом Зубовых. Налево, по другую сторону Мойки, высится здание Государственного контроля… В обоих этих домах в предреволюционные годы бился пульс литературно-артистической жизни и в обоих частым гостем бывал Есенин. Не раз, вероятно, сквозь зеркальные окна кабинета графа Валентина Зубова он смотрел на приютившийся на другой стороне площади двухэтажный “Англетер”. Смотрел, читая стихи, кокетничая, как всегда, нарочито мужицкой грубостью непонятных слов:

 
Пахнет рыхлыми драченами;
У порога в дежке квас,
Над печурками точеными
Тараканы лезут в паз.
 

Прелестно… Прелестно… Аплодисменты, любезные улыбки – Сергей Александрович, Сережа… Прочтите еще или, еще лучше, спойте. Вы так грациозно поете эти… как их? Частушки… Шелест шелка, запах духов, смешанная русско-парижская болтовня… Рослые лакеи в камзолах и белых чулках разносят чай, шерри-бренди, сладости. И среди всего этого звонкий голос Есенина, как предостережение из другого мира, как ледяной ветерок в душистой оранжерее…»

Есенин конечно же понимал, что для завсегдатаев Зубовских вечеров искусств он всего лишь занятная игрушка. Но среди них были и поэты, и он сильно надеялся, что хотя бы поэты отнесутся к нему как к равному, «без блядской снисходительности». К концу 1915 года Есенин шапочно перезнакомился чуть ли не со всеми питерскими литературными знаменитостями, за одним досадным исключением: ни Гумилеву, ни Ахматовой его все еще не представили. С самим Горьким и то довелось чуток побеседовать, а перед Рождеством председатель неонароднического общества «Страда», известный в ту пору литератор Иероним Иеронимович Ясинский даже свозил его в Пенаты, на смотрины к Репину. Клюева в Пенаты не взяли: при упоминании этого имени смиренный Миколай ярился. То «гнал лихо двуперстным крестом», то плевался, не мог простить великому живописцу картину «Крестный ход в Курской губернии». Из Пенат Есенин вернулся на Черную речку, на дачу к Ясинским. На Фонтанку к Клюеву он ехать отказался. Тут и отпраздновал свое первое городское Рождество. А утром позвонил Клюев. Дескать, сговорился с Гумилевыми, они в Царском и готовы принять. Молоденькая дочь Ясинского Зоя вспоминала, что Есенин, предвкушая эту встречу, почему-то очень волновался, еле дождался назначенного срока. Страшно, мол, увидеть женщину-поэта, которая выносит на люди «сокровенное своей души».

Ахматову, как уже упоминалось, Есенин впервые увидел в Зале Армии и Флота еще в марте 1915 года. На благотворительном концерте в пользу раненых воинов, где она читала стихи, посвященные памяти сгинувшего в «огне войны» юного друга. Четырнадцатилетней гимназистке Нине Берберовой королева Серебряного века показалась эффектной, но не очень-то молодой – «лет под тридцать». Есенин следов возраста конечно же не заметил. И потому что был близорук, и потому, что видел лишь сияние славы и блеск ярко-белого платья… Потом, летом, были разговоры с Лёней Каннегисером о привезенных им в Константиново «Четках», а осенью – и с Клюевым. Обливая тонким ядом «собачью публику», примадонну легендарного подвальчика «Бродячая собака» он почему-то не задевал. А если и задевал, то так, что и не поймешь с лету, хула это или хвала:

 
Ахматова – жасминный куст,
Обожженный асфальтом серым,
Тропу утратила ль к пещерам,
Где Данте шел и воздух пуст.
 

Про Данте и пещеры Есенин не понял, а вот «жасминный куст» запомнил. Ослепительно белое платье высокой и тоненькой женщины – там, далеко, на эстраде, и впрямь было жасминного цвета…

Клюев ждал его на царскосельском вокзале, с билетами (не поскупился, хитрован, подлизывается!) и пачкой свеженькой «Биржевки»: две тебе, в папочку, две Анне Андреевне, рождественский презент. Тут, Сереженька, вся питерская литературная знать, и ты среди нобилей. Ликуй, голубь.

Царское встретило визитеров тьмой египетской и густым снегопадом. Чтобы не заплутать в метели, взяли извозчика. «Приехали. Дом с мезонином немного присел на фасад…» Через полгода, в июне, получив увольнительную по случаю операции аппендицита, Есенин разыскал этот дом. Жасмины были в полном цвету, но ни Анна Андреевна, ни Николай Степанович по адресу Малая, 63, уже не проживали. Дом был продан еще ранней весной. Но в тот рождественский вечер даже предусмотрительная Анна Ивановна Гумилева, мать поэта и свекровь поэтессы, и мысли не допускала, что не сможет сдать на лето свое небогатое «дворянское гнездо» богатым столичным дачникам, а без этой добавки к вдовьей пенсии концы с концами не сведешь. (См. в «Записных книжках» Блока запись от 17 апреля 1916 года: «С большими трудностями достигнув Царского Села (где упали цены на дачи – признак паники?..)» Но пока здесь, у Гумилевых, как всегда к празднику, все вычищено, выглажено и пахнет печевом, свечами и елкой. Даже Николай Степанович, хотя и говорил Клюеву, что появится в Царском только к ночи, оказался дома. (После госпиталя он находился в законном отпуске, награжденный вторым Георгием за храбрость и уже в офицерском звании.) Вот только молодые хозяева явно не в духе. Это Есенин понял сразу, когда вручал Анне Андреевне «Биржевые ведомости». Скользнула глазами по развороту, отыскала в его стихотворении задержавшую рассеянное внимание строфу —

 
Все встречаю, все приемлю,
Рад и счастлив душу вынуть.
Я пришел на эту землю,
Чтоб скорей ее покинуть.
 

«Край любимый: сердцу снятся…», 1914

Отложила газету, съежилась в кресле и замолчала. Помалкивал и Гумилев, курил папиросу за папиросой, закинув ногу за ногу; это получалось у него красиво – ноги длинные, башмаки щегольские. Зато непьющий Клюев, высосав для сугрева рюмочку предложенного хозяином коньяка, разошелся. Читал сам, уломал Есенина, земно поклонился хозяйке. Свои Ахматова читать отказалась, прочла мужнины, не подымая глаз, кутаясь в огромный пуховый платок:

 
И святой Георгий тронул дважды
Пулей не целованную грудь.
 

Гумилев усмехнулся – одними губами и ответил – тоже стихами: