Текст книги "Социальное партнерство: цель или средство"

Таким образом, исключение массового субъекта из разработки правил и норм социального взаимодействия на первой фазе данного процесса порождает манипулирование как процесс внедрения разработанных узкой группой «экспертов» и бюрократов правил и норм в индивидуальное и массовое сознание. Однако, такая манипуляция порождает продолжение аномии, а именно – процесс отчуждения. При схожести оба термина все-таки имеют отличия. Аномия отражает субъективный аспект разрыва между общими и индивидуальными ценностями и нормами человеческого бытия. Отчуждение в большей степени отражает уже объективный характер такого разрыва. Объективный характер как раз и обусловлен превращением массового работника, рядового гражданина, обычного человека из субъекта социального творчества в его объект. «Тайна» трансформации аномии в отчуждение весьма проста. Об этом писал еще Г. Маркузе: «Интенсивность, способ удовлетворения и даже характер небиологических человеческих потребностей всегда были результатом преформирования» [236, с. 6]. Термин «преформирование» в понимании Г. Маркузе означает «предварительная обработка». Автор, употребляя данный термин, имел в виду то обстоятельство, что в условиях индустриального общества индивидуальные влечения, потребности и устремления формируются в предварительно заданном, «нужном» направлении. Проще говоря, манипуляция изначально становится возможной из-за разрыва в двух фазах организации процесса социального взаимодействия. Для предотвращения манипуляции можно, конечно, «различать истинные и ложные потребности». Как писал Г. Маркузе, «„ложными“ являются те потребности, которые навязываются индивиду особыми социальными интересами в процессе его подавления: это потребности, закрепляющие тягостный труд, агрессивность, нищету и несправедливость. Их утоление может приносить значительное удовлетворение индивиду. Но это не то счастье, которое следует оберегать и защищать, поскольку оно сковывает развитие способности распознавать недуг и находить пути его излечения. В результате – эйфория в условиях несчастья. Большинство преобладающих потребностей (расслабляться, развлекаться, потреблять и вести себя в соответствии с рекламными образцами, любить и ненавидеть то, что любят и ненавидят другие) принадлежит к этой категории ложных потребностей» [236, с. 6–7].

Но, при всей справедливости данных рассуждений, необходимо не просто различать действительные и ложные потребности, а устранить разрыв между двумя фазами процесса социального взаимодействия. И сделать это можно только с помощью самоуправления. Потому что «чем более рациональным, продуктивным и технически оснащенным и тотальным становится управление обществом, тем труднее представить себе средства и способы, посредством которых индивиды могли бы сокрушить свое рабство и достичь собственного освобождения» [236, с. 9]. И, тем не менее, именно развитие института общественного самоуправления как способ преодоления разрыва между двумя фазами процесса социального взаимодействия (социального партнерства) способно это «рабство» сокрушить. Недооценивать инициативу и способности народных масс к социальному творчеству было бы крайне вредно. Сама история показывает многочисленные примеры такого продуктивного творчества. Так, возникновение такого социального института, как советы в начале ХХ в., подсказало будущую форму государственного устройства в Советской России. Развитие такого института, как кибуцы в Израиле, практически стерло существовавшие ранее глубокие различия в социально-экономическом положении жителей разных территорий. Эти и многие другие примеры свидетельствуют о том, что выход творческой энергии народа может быть конструктивным и полезным для всех нас. Отказ же от идеи самоопределения и самоуправления, от идеи привлечения широких масс к социальному нормотворчеству уже на первой фазе процесса социального взаимодействия переводит такое взаимодействие в контрпродуктивное русло социальных потрясений и конфликтов. Это истина, которая не требует каких-либо специальных комментариев.

Но необходимо учитывать, что «из самого понятия единой истины вовсе еще не вытекает необходимости одного и единого сознания. Вполне можно допустить и помыслить, что единая истина требует множественности сознаний, что она принципиально невместима в пределы одного сознания, что она, так сказать, по природе событийна и рождается в точке соприкосновения разных сознаний» [33, с. 52].

Тенденция к аномии социального сотрудничества может быть некоторым образом нивелирована и посредством компенсаторной функции культуры. Выделяя данную функцию (ее часто называют рекреативной) в системе социальной культуры, некоторые исследователи полагают, что благодаря данной функции могут быть созданы различные формы отвлечения индивида или определенных социальных групп от участия в тех или иных формах материальной или духовной деятельности [135, с. 229–230]. Однако, следует помнить, что данная функция играет вторичную роль и не снимает принципиальной задачи развития самоуправления и ликвидации разрыва между двумя основными фазами социального партнерства.

Следует отметить еще одну тенденцию в развитии феномена социального партнерства – его партикуляризацию. Изменение традиционных межклассовых или межсословных связей в разных обществах привело к оформлению новых изменчивых и, одновременно, достаточно размытых, а порой и просто пережиточных форм социальной идентичности. Принадлежность индивида к тому или иному социальному «артикулу» оказывается достаточно эфемерной. Ощущая себя бедным, студент вполне может пользоваться дорогостоящими или «статусными» товарами и услугами. Ощущая себя богатым, руководитель предприятия или государственный чиновник вполне могут вести скромный образ жизни, пользуясь ординарными товарами и услугами. Правда, мода выставлять свое вещное богатство напоказ сменила сегодня характерную для советского периода нашей истории манеру распоряжения этим самым богатством, но это, вероятно, является проявлением компенсаторной функции культуры, когда за неимением лучшего (высокой культуры, образованности, грамотности или нравственности) предлагают восхищаться тем, что есть.

Однако, партикуляризация феномена социального партнерства не сводится к утрате конкретными его субъектами ощущения своей конкретной социальной идентичности и принадлежности. Это явление имеет гораздо более широкий диапазон, в который включаются и конкретные изменения в самих социальных структурах современного общества. Так, Д. Белл, автор теории постиндустриального общества, отмечал, что если в индустриальном обществе ведущими лицами считались предприниматели (бизнесмены), то в условиях постиндустриального общества таковыми становятся специалисты («меритократы»), и ученые («когнитариат»). Дж. К. Гэлбрейт полагал, что ведущую роль в постиндустриальном обществе играют управленцы (менеджмент) и техноструктура (олигополия). В своих институциональных теориях (теория революции управляющих, теория олигополии, теория техноструктуры и др.) американский ученый особое внимание уделил анализу «принципа совместимости» в развитии социального взаимодействия. Он писал: «Отношение между обществом в целом и отдельной организацией должно быть совместимо с отношением этой организации к личности. Должна существовать совместимость целей общества, организации и личности. Должна также существовать совместимость мотивов, которые побуждают организации и отдельных лиц добиваться реализации этих целей» [111, с. 235]. Но принцип совместимости актуализируется только в совместной деятельности людей. А это условие внешне, формально как бы вступает в противоречие с общественным разделением труда, детерминирующим социальное взаимодействие. Прежние суждения о том, что «каждая кухарка может управлять государством» давно себя дискредитировали.

Здесь необходимо уточнить, что самоопределение, характеризующее первую фазу процесса социального партнерства и управление этим процессом на основе разработанных сообща «правил игры» – это две большие разницы. Еще Л. Н. Толстой справедливо отмечал: «Совершенно ясно, что выгоднее все делать сообща. Но рассуждения для этого недостаточно. Если бы рассуждения было достаточно, то это давно бы уже было. То, что это видно капиталистам, не может людей убедить жить сообща. Кроме рассуждения о том, что это выгодно, надо, чтобы сердце было готово так жить (мировоззрение было такое, которое совпадало бы с указанием разума), а этого нет и не будет, пока не переменятся желания сердца, то есть мировоззрение людей» [359, с. 103].

В условиях же господства мотивов наживы, преобладания материальных интересов над духовными, как с горечью писал Л. Н. Толстой, «люди старательно свяжут себя так, чтобы один человек мог двигать ими всеми, потом веревку от этой своей связанной толпы отдадут кому попало. И удивляются, что им дурно. Удивительный обман. Люди сплачиваются, связываются сами собою перед опасностью для защиты. Но опасности нет никакой, и они продолжают связывать себя, и отдаются в руки тем, которые хотят властвовать» [359, с. 102]. Называя такую социальную связь «удивительным обманом», писатель имел в виду, что основанное на эгоизме и стремлении к обогащению социальное взаимодействие существовать сколько-нибудь долго не может. «Эгоизм, вся жизнь эгоистическая, законен только до тех пор, пока не проснулся разум; как скоро он проснулся, то эгоизм законен только в той мере, в которой он нужен, чтобы поддержать себя. Как орудие, нужное для служения людям. В том весь ужас, что его употребляют на служение себе» [369, с. 105].

В условиях шокового перехода от прежнего социального устройства в нашем обществе к новому, казалось, что стоит только отделить бюрократию от собственности, как исчезнет мотив эгоизма, как чиновничество станет патриотичным, законопослушным и эффективным. Но этого не случилось по той простой причине, что монополия на власть гораздо шире, чем феномен государственной собственности, которой ранее распоряжались чиновники.

Рассуждая об отделении власти как собственности от власти как функции, и о перспективах совмещения целей общества, организации и личности, Дж. К. Гэлбрейт без всяких сантиментов писал: «Власть – это способность одного человека или целой группы людей навязывать свои цели другим» [112, с. 126]. Что касается деятельности современных организаций (корпораций), то «цели развитой корпорации являются отражением целей членов техноструктуры. А цели общества имеют тенденцию отражать цели корпорации» [112, с. 237]. И далее, рассматривая деятельность такой техноструктуры – олигополии, он прямо утверждает: «Общество – жертва. Олигополия безнравственна» [112, с. 159].

Данные суждения наиболее авторитетного представителя современной американской (нео)институциональной теории говорят сами за себя. Не цели корпорации отражают в современном американском обществе его, общества, цели, а как раз наоборот. Это высшая мера манипулирования общественным и индивидуальным сознанием, когда социальное партнерство, по своей сути, перерождается в социальное манипулирование.

В современном российском обществе такое совмещение целей власти, организации и личности оказывается чаще всего эфемерным. Например, когда в условиях дезиндустриализации экономики и низкого уровня жизни россиян предлагается модернизация экономической системы, возникает закономерный вопрос о «цене новации». До сих пор не просчитано, сколько именно средств понадобится для такой модернизации и как это конкретно отразится на положении рядовых граждан. Партикуляризм социального партнерства в данном контексте связан с размытостью наших представлений о сущности, характере, этапах и затратности предлагаемой новации. Поскольку современная власть в центре и на местах предлагает много чего нового (институционализация, интеграция, реструктуризация и т. д.), то растущий партикуляризм вызывает девальвацию самого феномена социального партнерства как ценности. Так, при колоссальном уровне преступности во многих странах мира бюрократия тратит колоссальные средства на «парадные» мероприятия, связанные с отвлечением внимания с насущных нужд на так называемые «статусные» и «имиджевые» вопросы. Эти действия свидетельствуют о несовместимости целей власти, локальных групп (корпораций) и рядовых граждан (наемных работников и т. д.). Результатом партикуляризации в этом плане может стать социальный взрыв.

Если говорить об уровне организации (локальная социализация), то здесь партикуляризм проявляется еще чаще. «Солидарности не возникает, если фирма попросту стремится к увеличению дохода и не претендует на какую-либо общественную роль. Отметим, что если имущество корпорации расхищается ответственными за него людьми, это незамедлительно ведет к резкому падению нравов у административного и другого наемного персонала. Все понимают, что корпорация более не служит какой бы то ни было общественной цели» [111, с. 239]. Примеры с «Юкосом», недоплатившим в государственный бюджет миллиарды долларов налогов, или «Интеко», искусственно завышавшей расценки на свои товары и услуги, – яркое тому подтверждение. И это типичное явление. Следовательно, партикуляризм становится нормой времени. Размытость индивидуальных социальных и, что самое важное, нравственных ориентаций участников данной системы ведет к разрушению самой системы социального взаимодействия. Нельзя быть нравственным и честным в семье с детьми или своими родителями и при этом – бесчестным и подлым на работе, при исполнении своих профессиональных обязанностей. Такое расщепление деятельности и сознания представляет собой параноидальный синдром.

В связи с этим следует, по-видимому, признать, что реконструкция системы социального партнерства должна начинаться с личностного уровня. В процессе дошкольного, школьного и вузовского образования и воспитания необходимо выстроить некую общую систему ценностных приоритетов, которые определяли бы формирование будущего специалиста и гражданина. Понятно, что эта задача может быть решена даже не в рамках одного (нынешнего) поколения. Но необходимо прекратить политику разрушения системы образования и воспитания и сделать это успешно можно только через развитие общественного самоуправления и народного образования, которое в современных условиях находится в явном противоречии с целевыми установками современной бюрократической техноструктуры. Однако, не техноструктура корпорации (министерской или ведомственной) должна определять цели и содержание образования и воспитания в нашем обществе, а общественное самоуправление и социальные институты гражданского общества. Взятые в рамках общественного самоуправления, такие институты никогда не превратятся в корпорации закрытого типа, если будет устранен разрыв между двумя основными фазами самого процесса социального взаимодействия (социального партнерства). Отсюда можно сделать вывод о том, что одной из главных тенденций в развитии феномена социального партнерства сегодня является стремление подавляющей части населения к расширению и укреплению экономической демократии. И такая тенденция к расширению именно экономической, хозяйственной демократии вполне была в традициях русского общества. Так, земское движение в дореволюционной России свидетельствовало о стремлении общества к развитию и укреплению института народного представительства и о том, что такой социальный институт был необходим, свидетельствует спор между известными общественными и государственными деятелями С. Н. Трубецким и И. И. Петрункевичем, состоявшийся на Земском съезде в июле 1905 года. «Характерной чертой всего съезда было признание невозможности получить реформу сверху без нравственного давления широких народных масс» [209, с. 416].

Об укреплении института народного представительства для решения социально-экономических вопросов в стране в ноябре 2010 г. неоднократно говорил и Президент РФ Д. А. Медведев. Но, естественно, требуется уточнение самого понятия «экономическая демократия» и ее роли в развитии системы социального партнерства. Если сама система социального партнерства мыслится узко как взаимоотношения между представителями государства, бизнеса и рабочих, то никакой институт представительства обеспечить высокую эффективность данной системы не сможет. Если же система социального партнерства мыслиться широко как система взаимоотношений между всеми ее участниками не только по сугубо хозяйственным вопросам, но и по вопросам политики, развития культуры и образования, частной сферы жизнедеятельности людей, то в таком случае институт представительства способен оказать существенное влияние на совершенствование и развитие данной системы.

Экономизация представлений о путях развития феномена социального партнерства обусловлена объективными и субъективными обстоятельствами. Среди объективных необходимо назвать хронически низкий уровень жизни россиян, существенную социально-экономическую дифференциацию в обществе, рост безработицы и т. д. Среди субъективных обстоятельств необходимо отметить трансформацию индивидуального сознания и психологии граждан, их мировоззрения, связанных с рыночными отношениями и конкуренцией.

Ясно, что такая экономизация социального партнерства сама по себе вряд ли способна обеспечить социальный мир и устойчивое развитие общества. Скорее, ее можно рассматривать лишь как предварительный шаг на этом пути. И, тем не менее, даже по этой весьма локальной и первичной форме социального партнерства ведутся самые ожесточенные споры. А ведь исходный пункт и конечная цель современных социальных реформ заключаются в том, чтобы «настроить государственную власть на решение именно общественных, а не собственных проблем, т. е. реально включить демократические институты» [223, с. 105].

И здесь необходимо отметить остаточный (а не приоритетный) подход разных участников системы социального партнерства к вопросам развития демократии в целом, а экономической демократии в частности. Социально-философский аспект анализа экономической демократии состоит, прежде всего, в выявлении ее места в общей системе демократических преобразований. Демократия – это не что иное, как контроль общества за властью. В современных условиях в большей степени присутствует контроль власти за обществом. Следовательно, экономика «как концентрированное выражение политики» выражает некую социальную аберрацию, сложившуюся под влиянием разных эндогенных и экзогенных факторов.

Современные исследователи включают в понятие экономической демократии ряд важных компонентов:

– демократизацию отношений собственности в форме привлечения наемных работников к осуществлению прав владения и пользования;

– участие работников в управлении предприятиями как в форме предоставления им значительной производственной автономии, использования практики делегирования полномочий, так и привлечении их в высшие управленческие структуры предприятия;

– контроль со стороны наемных работников за деятельностью администрации;

– регулярное информирование работников о ситуации на предприятии;

– участие в использовании доходов в зависимости от прибыльности компании [357, с. 137].

Никто не оспаривает необходимости укрепления хозяйственной демократии. «Если демократия оправдана в управлении государством, тогда она должна быть оправдана также и в управлении хозяйственными предприятиями» [114, с. 83].

Однако, весь вопрос состоит в том, что конкретно понимать под хозяйственной демократией, и в том, кто определяет это содержание. Отечественные исследователи, рассматривая понятия «экономическая демократия», «хозяйственная демократия», основное внимание уделяют процессу участия наемных работников в управлении предприятиями. Реже, когда данное понятие рассматривается в контексте реализации прав собственности, владения предприятием самими работниками. И совсем редко в литературе встречается анализ указанных понятий с позиций самоуправления. При этом самоуправление на предприятиях отождествляется с экономической (хозяйственной) демократией.

Поэтому можно согласиться с мнением о том, что хотя демократизация общества и не снимает проблему самоорганизации, самоуправления, но смешивать эти понятия не стоит. «Ошибочно отождествлять самоуправление и демократизацию. Возможны случаи, когда самоуправление есть, а демократия отсутствует, или, наоборот, признаки демократии – налицо, а самоуправления нет» [251, с. 31].

Такого же мнения придерживается и А. В. Бузгалин, который пишет: «Самоуправление в трудовом коллективе – это, прежде всего, система отношений между людьми, а не только демократические институциональные формы и механизмы» [59, с. 95].

Как видим, есть некая двойственность в понимании феномена демократии как в сфере хозяйственной деятельности людей, так и в целом. При этом сам термин демократия часто подменяется термином демократизация. Последний отражает лишь движение к некоему состоянию, тогда как первый термин обозначает конкретное состояние. Но состояние чего? Речь может идти лишь о социальных отношениях, а точнее – о системе социального взаимодействия. И тут напрашивается вопрос о том, насколько состояние демократии соответствует понятию социального партнерства.

Ряд зарубежных исследователей (П. Андерсон, М. Буравой, К. Маккарти и др.) изучают феномен социального партнерства в контексте глобальной трансформации института демократии и роста классовых конфликтов. По их мнению, феномен демократии не идентичен и даже не имманентен феномену социального партнерства не только в контексте соотношения «частное» – «общее», но и в контексте соотношения «форма» – «содержание» и «сущность» – «явление». Феномен социального партнерства, по мнению этих исследователей, возникает в результате появления идеологии определенного типа, своеобразной «маски», консолидирующей и координирующей коллективные действия и скрывающей под собой реальные экономические отношения и целенаправленную стратегию закрепления господства монополистического капитала в рамках западных стран.

Такая маскировка нарастающих социальных противоречий под лозунгами о социальном партнерстве призвана сформировать некие новые коды в качестве категорий мышления. Эти коды необходимы для маркировки маршрутов развития мышления в мифологическом поле. Иначе говоря, если нормальный человек не может логически возражать против необходимости развития института социального партнерства в обществе, то он не может и не должен критиковать и тех, кто эту идею формулирует. Даже если есть осознание неискренности, ханжества и мифотворчества со стороны таких идеологов.

Рассматривая феномен социального партнерства как некий код, с помощью которого осуществляется манипуляция сознанием людей, невольно приходишь к выводу о существовании некоей социальной магии, с помощью которых опредмечиваются беспредметности и, наоборот, распредмечиваются предметности. Магический характер такой манипуляции сознанием посредством мистификации социальной реальности (не важно, касается это только экономики или же выходит далеко за ее рамки) крайне опасен как для самих манипуляторов, так и для их жертв. Однако, если вдуматься в существо самого процесса, то он поддается аналитическому осмыслению и философской реконструкции. В реконструируемом процессе мифологизируемого мышления, осуществляющего виртуальные переходы от одной мифологемы к другой, можно вычленить три конкретные операции, производимые посредством бинарных оппозиций как единиц мышления. Во-первых, это совмещение бинарных оппозиций. Во-вторых, это инверсия мышления. В-третьих, это введение медиаторов, отвлекающих внимание от общего противоположения в пользу конкретных оппозиций.

Если переложить данную схему процессуальной троичности мифологизирующегося мышления на предмет социального партнерства, то ситуация оказывается просто парадоксальной. С одной стороны, социальное партнерство объявляется ценностью, поскольку способствует сближению людей и координации их деятельности. С другой стороны, социальное партнерство оказывается лишено ценностной определенности, поскольку выглядит как ренегатство, соглашательство, толерантность со стороны манипулянтов по отношению к манипуляторам. Дилемма «классовая борьба за свои законные интересы и непримиримость» – «социальное партнерство и соглашательство» до сих пор в каждом конкретном случае решается по-разному. До сих пор все еще крайне слабо исследованы вопросы о том, почему паттерны социального партнерства регулярно воспроизводятся на рынках труда и капитала и в рамках производственных отношений, и каким образом экономический базис общества влияет на отношения социального партнерства. Но акцент на феномен экономической демократии и попытки ее отождествления с феноменом социального партнерства отражают стремление к мистификации общественного и личного сознания и ухода от принципиального решения проблемы о солидарности и сотрудничестве в плоскость неких периферийных форм социального взаимодействия.

На наш взгляд, феномен социального партнерства представляет собой некую маску в контексте той социальной предметности, которую предлагается развивать и совершенствовать. Однако, было бы обманчивым считать, что маска может интерпретироваться сама по себе. «Маска не существует сама по себе. Она является не тем, что она изображает (отражает), а тем, что она трансформирует, т. е. выбирает не изображать» [203, с. 94].

Точно так же, как партнерство в сексе, лишенное любви, не может служить достаточным основанием для института семьи и брака, социальное партнерство, лишенное солидарности и сотрудничества, представляется недостаточным условием для социального мира и устойчивого развития. Это лишь один из конкретно-исторических этапов на пути к решению глобальных задач совершенствования социального устройства общества. Но этот этап необходимо пройти.

* * *

Эффективное социальное партнерство является условием повышения динамики развития общества. Однако, различные модальности данного феномена (государственно-частное партнерство, локальное партнерство в рамках корпоративизма, межсословное и межклассовое партнерство и т. д.) в разной мере детерминируют динамику социокультурного развития социума и личности. Выделенные нами пять основных модусов феномена социального партнерства, отслеживаемые на шести социально онтологических уровнях, свидетельствуют о достаточно многообразной морфологии данного феномена, требующей своего дальнейшего предметного исследования.

Одним из важнейших факторов, препятствующих развитию и распространению института социального партнерства в нашем обществе, является бюрократизм, которые превратился из некогда общественно-полезной (служебно-функциональной) основы разработки и реализации идеи социального партнерства в причину появления разных форм социального оппортунизма. Монополия на определение норм и правил социального партнерства в рамках первой фазы его генезиса обеспечивает административную ренту современной бюрократии вне зависимости от качества их деятельности. Способность к самовоспроизводству и наличие классообразующих признаков превращает бюрократию в специфического социального субъекта, преследующего в рамках социального партнерства исключительно свои узкокорыстные цели и не имеющего необходимого мандата со стороны общества на выбор конкретных моделей такого партнерства.

Процесс повышения качества социального партнерства возможен только на условиях дебюрократизации в разработке норм и правил его осуществления и на основе широкого социального самоуправления. Тем самым создаются оптимальные возможности для формирования и развития субъектных способностей личности, продуктивной активности широких масс людей, их привлечения к социальному творчеству (нормотворчеству).

Существующий до сих пор разрыв между двумя основными фазами процесса социального партнерства и неадекватность социальных ролей конкретных социальных образований в нем определяет возобладание в процессе его развития в основном негативных тенденций. В частности, выявлены такие негативные тенденции в развитии феномена социального партнерства в современном российском обществе, как нарастание аномии и социального отчуждения, партикуляризма и декларативности, неадекватности его знаковой и символической оформленности конкретным социальным процессам, происходящим в обществе, акцентуация на экономической демократизации социальных отношений в ущерб политическим и культурным аспектам. Среди положительных тенденций в развитии данного феномена необходимо отметить его постепенную адаптацию к социокультурным особенностям развития российского общества и дальнейшее наращивание темпов совершенствования контрактационной и правоприменительной практики в рамках развития институтов гражданского общества, правового и социального государства, хозяйственной демократии и народного представительства.