Текст книги "Социальное партнерство: цель или средство"

Можно согласиться с мнением о том, что «самоуправление как сущее бытийствует, т. е. оно организовано» [350, с. 35]. Организация самоуправления представляет собой способ реализации интересов самих людей в условиях социального взаимодействия. Ясно, что организованно и совместно защищать свои интересы гораздо легче, чем в одиночку. При этом «элементарной клеточкой» процесса самоуправления считается самоорганизация (самоорганизованность) людей [350, с. 35]. Способность к такой самоорганизации – субъектное свойство личности, приобретаемое и закрепляемое практикой социального творчества. Формирование и развитие системы социального партнерства на базе развития самоуправления – это одно из важнейших направлений социального творчества.

В современной литературе достаточно широко представлена проблематика самоуправления [23, 34, 201 и др.]. Изучение данной проблематики должно охватывать не только хозяйственную сферу человеческой жизнедеятельности, но и политическую, культурную и т. д.; должно затрагивать различные сферы повседневности: традиционный или «домашний» мир, мир общественного мнения и общения, гражданский мир и. т. д. Идея Ж.-Ж. Руссо давно уже легла в основу описания «гражданского» мира. Но она еще довольно слабо экстраполируется на другие сферы повседневности. А ведь понятно, что только при самом широком распространении социального самоуправления на все сферы человеческой жизнедеятельности возможно достижение эффективности практики социальной контрактации.

Основу социального самоуправления составляет самодеятельность. О субъектнообразующей функции самодеятельности писали И. Кант, И. Фихте, Г. В. Ф. Гегель, К. Маркс и др. Согласно марксистской философии самодеятельность понимается как форма общественного созидания (социального творчества), а социальные институты – как органы осуществления самодеятельности народа. Самодеятельность неразрывно связана с самоосуществлением человека, актуализацией всей полноты его бытия. К. Маркс сформулировал глубокую мысль о труде как о «самоосуществлении, предметном воплощении субъекта» [233, Т. 3, с. 68]. Развивая эту мысль, В. И. Ленин утверждал, что именно в актах самоосуществления человек переводит свою сущность в действительность, «дает сам себе через себя самого объективность и осуществляет (выполняет) себя» [208, Т. 29, с. 194]. Широко известны ленинские идеи о «самостоятельности масс в рабочей кооперации», о развитии самодеятельности рабочих и трудящихся крестьян в области просвещения, в вопросах учета и контроля за органами государственной власти в сфере производства и распределения [208, Т. 35. с. 88; 311, Т. 37, с. 201; Т. 38, с. 116; и др.].

К сожалению, сегодня многие из этих идей оказались невостребованными. Но необходимо помнить о том, что «наиболее благоприятные для заключения „социального контракта“ условия возникают в период глубоких социально-экономических кризисов» [156, с. 568]. Это объясняется неустойчивостью многих новых властных институтов, своеобразной «виной» государств, допустивших такие кризисы, утратой значительной доли доверия к ним со стороны гражданского общества и необходимостью для простых людей выживать самостоятельно. Все это способствует росту внутренней активности общества и развитию тенденции к самоуправлению. Конечно, помимо «„социального контракта“ произвол государства в использовании принуждения может быть ограничен и извне, с помощью других государств» [156, с. 569], но это касается слабых и небольших государств.

Только активное самоуправление, посредством развития которого общество (народ как источник власти) перераспределяет властные функции между государством и гражданскими институтами и усиливает свое влияние (контроль) на государство, способно обеспечить эффективное и подлинное, а не мнимое, социальное партнерство между различными социальными группами и институтами. В этом смысле социальное самоуправление является процессом общественного социального творчества (нормотворчества), имеющим четкую направленность и конкретные социально-правовые рамки (законные общественные процедуры: опросы общественного мнения, плебисциты или референдумы, законодательная инициатива, самостоятельный почин и т. д.). Нарушение этих норм чревато для политической бюрократии самыми тяжелыми последствиями вплоть до ее полного устранения с политической или исторической сцены. Поэтому властные структуры объективно заинтересованы в сотрудничестве с институтами гражданского общества, а боязнь их развития свидетельствует о рудиментарном сохранении в среде политической бюрократии теократических и диктаторских устремлениях. Пример П. Робеспьера, прошедшего эволюцию от демократа до диктатора, создавшего якобинскую диктатуру и окончившего жизнь в условиях термидорианского террора на гильотине, – очевидное тому доказательство. Именно поэтому демократические государства во многих странах давно пытаются построить так называемую «производственную демократию». Такие попытки построения «производственной демократии», при которой наемный работник имел бы право не только на гарантированный заработок, но и на участие в управлении предприятиями и распределении прибыли, начинались еще с ХIХ в. [139, 361 и др.]. В советское время этой проблемой также занимались отечественные исследователи [23, 60, 148 и др.]. Как полагает Ф. Фукуяма, причиной снижения активности в освоении проблематики именно хозяйственного самоуправления и «производственной демократии» в мировой гуманитарной науке стало «резкое сокращение Tg – уровня обобщенного доверия народа к власти». Он утверждает: «В современной экономике ощущается дефицит доверия, который представляет собой своеобразную форму общественного, социального капитала. Будет проще понять экономическую ценность доверия, если мы представим себе, как будет развиваться мир без доверия. Если бы мы заключали каждый контракт, предполагая, что партнеры, если им удастся, не преминут нас обмануть, мы тратили бы массу времени на то, чтобы сделать документ „неуязвимым“, ибо только тогда мы были бы абсолютно уверены, что не оставили предполагаемым мошенникам никаких юридических лазеек» [398, с. 28].

У нашего народа есть такая пословица: «доверяй, но проверяй». Поэтому в условиях российского общества мало создать «неуязвимый» документ (контракт). Необходимо еще мотивировать стороны его выполнять. Если со стороны власти имеются такие возможности, а со стороны общества они отсутствуют, то даже самый «неуязвимый» контракт вполне может оказаться невыполненным. Ни для кого не секрет, что в ряде случаев право и закон в нашем обществе не действуют. Поэтому такому злу сам народ может и должен сопротивляться силою. Естественно, что речь не идет о силе оружия или революционных потрясениях. В контексте анализа нашей проблемы речь идет о самом широком развитии народного самоуправления. Когда бюрократ будет убежден в том, что неисполнение им своих обязательств по социальному контракту повлечет за собой перераспределение функций и полномочий в пользу другой стороны и лишит самого бюрократа политической (административной) ренты, его обязательность и дисциплинированность возрастут многократно. Понимание того, что «что имеем – не храним, потерявши – плачем», вполне способно разбудить даже в самом махровом бюрократе те личностные и профессиональные свойства и способности, которые необходимы для исполнения общественного договора и функционирования системы социального партнерства. И в связи с этим Ф. Фукуяма совершенно прав, когда заявляет: «насколько человеческой личности присущ эгоизм, настолько же ей присуща и потребность быть частью того или иного общественного целого» [398, с. 19].

Следует помнить о том, что «демократия на рабочем месте является неотъемлемой составляющей демократизации общества в целом: человек должен иметь опыт самоуправления в своей повседневной жизни, если он хочет научиться осмысленному участию в демократическом управлении гражданским обществом» [326, с. 244–267].

Социальное, в том числе и хозяйственное самоуправление включает в себя разные способы и методы демократизации общества. Это и делегирование полномочий, и свободные выборы, и развитие рабочего контроля и т. д. Необходимость такого социального института, как общественное самоуправление, призвано решить ряд конкретных задач. Во-первых, это задача навязанной власти. Сегодня в разных областях личной и общественной жизни человек сталкивается именно с таким навязанным властью отношением к нему. Например, когда создаются новые правила, формы отчетности или бюрократические процедуры. При организации предпринимательской деятельности, например, в нашей стране действует заявительный принцип. До сих пор в нашей стране не ликвидирован институт прописки, который давно уже стал рудиментарным признаком тоталитарных эпох. Наконец, в нашем обществе все еще действуют такие формы навязанной власти, как «телефонное право», «обязательная воинская повинность» и т. д.

Во-вторых, расширение общественного самоуправления и его социальных институтов повышает степень социальной справедливости и позволяет гарантировать справедливость и прозрачность принимаемых государством решений. Например, суды присяжных могут обеспечить более взвешенный и справедливый приговор, чем ангажированные и состоящие на службе у государства судьи. Ведь присяжные заседатели – это представители народа, а их решение – это народный вердикт, основанный на законе, а не на расчетах государственного чиновника. Распространение суда присяжных способно существенно изменить правоприменительную практику в стране и повысить статистику исполнения закона.

В-третьих, самоуправление объективно способствует оздоровлению самой власти, вымыванию из ее структур коррумпированных и нечестных чиновников. Одна только угроза пересмотра самим обществом (его гражданскими институтами) решений конкретных чиновников уже является сигналов вышестоящим органам власти на предмет проверок и принятия соответствующих решений. Открытость и гласность в данном вопросе снижают возможности сокрытия правонарушений и злоупотреблений властью в той же пропорции, в которой наличие товаров-заменителей ограничивает монополизм отдельных предприятий на товарных рынках.

Не следует понимать развитие самоуправления как передел властных функций и полномочий. Хотя этот мотив присутствует в контексте широкого социального самоуправления, он играет лишь вспомогательную роль и касается только случаев злоупотребления властью или преступного бездействия со стороны властных структур, а точнее – конкретных бюрократов и чиновников. Главной задачей социального самоуправления является активное сопровождение всей государственной политики. Под таким сопровождением мы понимаем контроль и влияние, которые институты гражданского общества могут оказать на процесс формирования правового и, что самое главное, социального государства. Без такого сопровождения государство вполне может быть правовым, но не социальным. Принятие рада современных законодательных актов под влиянием корпоративного лобби – тому доказательство.

Обратимся к современной социальной политике государства. Сегодня высказываются мнения о том, что особое значение для оценки эффективности социальной политики имеют не абсолютные показатели финансирования, инвестиций или конкретной материальной помощи, а само направление. Именно направленность социальной политики определяет якобы социальный характер государства. Это глубокое заблуждение. Можно, например, четверть областного бюджета направить на развитие системы образования, но такая направленность не будет иметь ничего общего с социально ориентированной политикой власти. Так, если деньги предназначены на строительство нескольких элитных школ при том, что основная их масса не может осуществить даже текущего ремонта (не говоря уже о капитальном ремонте) – то это не социальная политика. Или если средства идут на строительство элитного жилья (вместо социально доступного жилья), то такая политика должна быть признана по определению антисоциальной. А невмешательство государства в деятельность таких производителей (застройщиков, накручивающих цены на квадратный метр, или органов государственной власти – санитарно-эпидемиологических, пожарных и иных служб и т. д.) должно рассматриваться (как оно, впрочем, и рассматривается самими работниками) как прямое ущемлении их прав. Но, с точки зрения действующих норм права, она (такая политика) останется вполне (формально) законной, поскольку никакого нецелевого использования бюджетных средств выявлено не будет. И при этом работника предлагают принять навязанную властью систему социального партнерства!

Такая ситуация тем более опасна, что исторически для России всегда была типична патерналистская роль государства в социальной сфере. Этот принцип подвергался и подвергается постоянной критике со стороны либерально мыслящих исследователей. Но «можно сколько угодно говорить о „целесообразности жить по средствам“, о „жестоком, но реальном бюджете“, „желательности инвестиций“ и т. д. Но нельзя не платить месяцами заработной платы, пенсий и детских пособий. В противном случае, есть только одна альтернатива – широкомасштабные протестные действия не только экономического, но и политического характера» [311, с. 66].

Однако, следует признать, что государство, вопреки всем своим претензиям быть гарантом прав и свобод человека, сегодня не в состоянии обеспечить их в полном объеме. Гарантированный жизненный уровень, доступное медицинское обеспечение, образование и обслуживание может обеспечить только система всеобъемлющей социальной защиты, в которой активную роль будут играть институты гражданского общества, т. е. социальное самоуправление. Все эти атрибуты нормального общественного устройства не могут зависеть от благотворительности богатых слоев населения, от государственных чиновников или от спонсорства частных лиц.

И здесь следует признать, что коренной вопрос трансформаций обществ вообще, а социальной сферы (в ее конкретном понимании как сферы заботы власти о своих согражданах), в частности, – это вопрос о социальном (т. е. широком народном и публичном) самоуправлении. Именно такое самоуправление способно упредить представителей власти или некоторых слоев населения от радикальных действий (радикализм, терроризм, революционаризм, экстремизм и т. д.). Именно такое самоуправление в состоянии приблизить власть и общество к наиболее адекватным сценариям и схемам взаимодействия с целью достижения социальной справедливости и процветания. Одним из таких сценариев развития может и должно стать формирование социального государства в нашей стране. Социально-философский аспект этой проблемы состоит в поиске таких мировоззренческих оснований развития, которые объединили бы все общество в стремлении к созиданию не просто правового, а именно социального государства.

Основополагающая установка социального государства – благополучие всех слоев общества, растущая гармония между различными социальными слоями общества, между обществом и окружающей средой. «Социальное государство – это система учреждений, деятельность которых направлена на представительство и защиту интересов тех, кто не способен самостоятельно обеспечить свое существование, а также на создание каждому гражданину достойных условий существования, равных возможностей для самореализации, благоприятной среды обитания, отношение к человеку, его личности, как высшей ценности. Социальное государство принимает на себя ответственность… за социальный мир в обществе» [311, с. 66–67]. По мнению С. В. Рогачева, наиболее благоприятная форма усиления современного российского государства – это «сочетание властных вертикали и горизонтали (то есть государственных структур и институтов гражданского общества при их ярко выраженной социальной ориентации) [311, с. 67]. Такое сочетание, как минимум, предполагает наличие общественного самоуправления как основы формирования эффективных институтов гражданского общества. Но здесь имеются разные трактовки такого альянса. Некоторые исследователи полагают, что такое сочетание не должно исходить из принципа обязательности государственной помощи населению». Так, Н. Луман вообще предлагает отказаться от трактовки помощи как чего-то даримого, неожиданного, добровольного. В структуре социального взаимодействия он видит только ожидаемые действия, способствующие уравниванию потребностей в контексте времени и определенных общественных устоев. Помощь реализуется в конкретных обстоятельствах, типологические характеристики которых понятны взаимодействующим сторонам, а взаимные ожидания совпадают и социокультурные механизмы взаимодействия системы освоены людьми данного общества [221, с. 16–35].

Государство сегодня действительно институционализировало государственную помощь, поддержку и социальную защиту лишь в отношении определенных категорий граждан и групп населения: сирот, инвалидов, неизлечимо больных, лиц без источников к существованию и т. д. В отношении же подавляющей части населения государство практически поставило себя в положение нейтрального наблюдателя. Тогда о каком социальном партнерстве может идти речь между государством и этой активной частью населения, которая платит налоги и выполняет государственные предписания, а взамен не получает ничего или почти ничего? Принцип эквивалентного обмена результатами деятельности, сформулированный еще Аристотелем, в таком случае нарушается самым наглядным образом. И здесь институционализация государственной социальной политики оказывается ущербной. «Сложилось мнение, будто каждой проблеме соответствует компетентная инстанция, и тому, кто нуждается в помощи, надо только эту службу найти. Любовь к ближнему принимает форму направления по инстанциям. В этом-то и кроется опасность – ведь не с каждой бедой управишься с помощью организации» [221, с. 28]. Тем более, если организация бюрократизирована. При такой ситуации социальные субъекты должны доказывать бюрократической организации свое право на получение социальной помощи и поддержки. Такая постановка проблемы предполагает наличие активного самоуправления в общественной среде, когда сами работники создают собственные социальные институты – организации, способные представлять их интересы в качестве юридических лиц в различных инстанциях (судебных, контрольных и т. п.).

Без активного социального самоуправления (в политике, экономике, культурной сфере жизнедеятельности людей и т. д.) представляется невозможным создание системы эффективного социального партнерства. А тем самым взаимоотношения между государством и населением вполне могут оказаться подобными отношениям между заключенными и тюремщиками. Рассматривая социальные связи (социальное взаимодействие) между властью и населением в контексте концептуальной пары толерантность / не толерантность, уместно вспомнить рассуждения М. Фуко. Речь идет о том, что тюремные отношения «имеют целью не устранение правонарушений, а скорее различение их, распределение и использование, что тюрьма и наказание не столько делают послушными тех, кто склонен нарушать закон, сколько стремятся вписать нарушение законов в общую тактику подчинения. Тогда уголовно-правовая система предстает как способ обращения с противозаконностями, установление пределов терпимости, открытие пути перед одними, оказание давления на других, исключение одной сферы, постановка на службу другой. Нейтрализация одних индивидов и извлечение пользы из других» [396, с. 399].

Образ «государства – тюрьмы» вряд ли может привлечь адекватных и вменяемых людей. Поэтому нет (и не может быть) альтернативы формированию социального государства, в котором властная вертикаль функционирует в органичном синтезе со столь же властной горизонталью (институтами гражданского общества). А «правовое государство» не гарантирует социального мира по той простой причине, что в рамках общественного выбора право и закон определяются на первой его фазе, тогда как гражданам предлагается соблюдать уже определенные сверху «правила игры» на второй фазе процесса общественного выбора. Поэтому мы считаем теорию «правового государства» с социально-философской точки зрения не соответствующей идее эффективного социального взаимодействия, в частности – развития такой его формы, какой является социальное партнерство. Эта концепция представляется нам очередной новацией либеральной мысли в череде тех, которые подменяют существо проблемы ее видимостью и предлагают решения, касающиеся видимых форм, но никак не самой сути вопроса.

Диалектика социального партнерства в условиях современной культурной интеграции свидетельствует о наличии и борьбе самых различных, порой просто непримиримых тенденций. Поэтому выявление основных векторов и динамики такого развития представляется важным для решения практических вопросов организации и совершенствования социального партнерства.

Главная ось современной трансформации феномена социального партнерства в условиях постиндустриализма и информационного общества проходит по линии аномия – отчуждение. Усугубление аномии как состояния равнодушия или даже негативного отношения к нормам и ценностям системы социального партнерства, определяемым без самого человека и за него на первой фазе двух фазовой системы социального взаимодействия, вполне объяснимо. Такое состояние определяет монологическое состояние системы социального партнерства, в котором декларируемый диалог между различными участниками социального взаимодействия оказывается изначально формализованным и потому не интересным для конкретных агентов. В самом деле, участники системы социального партнерства изначально обладают различным сознанием и ценностными ориентациями, которые предполагают плюрализм в постановке и решении конкретных вопросов. Но при монистическом характере и предзаданности всей схемы социального партнерства такой плюрализм вступает в диалектическое противоречие с базовыми установками данной конкретной модели взаимодействия. Так, противоречие между мажоритарными и миноритарными акционерами в структуре акционерного общества, в рамках которого все его участники должны выступать как партнеры, отнюдь не исключает самых разнообразных конфликтов. Например, между правом миноритария получать все необходимую ему информацию и правом руководства структуры на сохранение ее в тайне под грифом «для служебного пользования». Возникающий конфликт обусловлен не априорным желанием миноритария разгласить полученные сведения, а конкретными действиями руководства структуры (воровство, злоупотребление, обман и т. п.). Если транслировать данный локальный случай конфликтной ситуации в системе социального партнерства с конкретной акционерной структуры на все общество, то можно представить его, это общество, как некий абстрактный и многочисленный акционерный альянс, в котором действуют во многом идентичные схемы поведения. Поэтому единство сознания субъектов первой фазы социального взаимодействия, на которой задаются предварительные условия социального партнерства (законодатели, чиновники, бюрократия, эксперты и т. д.), неизбежно превращается в единство одного сознания. При этом совершенно безразлично, какую конкретную форму приобретает такое монистическое сознание, определяющее последующее развитие социального партнерства, на второй фазе социального взаимодействия. Важно, что участники второй фазы становятся по сути статистами, что не может не вызывать аномии самой системы. Такая аномия может означать и нарушение или ущемление прав участников второй фазы системы социального взаимодействия, нарушение законности, когда содержание законодательных актов нивелируется подзаконными актами, и, наконец, прямым насилием по отношению к несогласным. Чего стоит, например, действующая норма предварительного запроса и истребования разрешения у властных структур на проявление своего несогласия со стороны наемных работников (митинги, забастовки и т. п.). Понятно, что здравомыслящий чиновник относиться с симпатией к таким требованиям не может. В его представлении выполнение данных требований представляется фактором дезорганизации социального взаимодействия.

Еще Э. Дюркгейм, впервые введший в лексикон науки понятие аномии, показал, каким образом в обществе происходит распад привычных норм и ориентаций, не замещаемых новыми нормами и ориентациями, поддерживающими в человеке чувство устойчивости. Он, в частности, обосновал идею общественной солидарности, в основе которой лежит тезис о необходимости развития не формальной или локальной, а общей и органической солидарности между людьми. Рассматривая профессиональные корпорации и иные социальные институты капиталистического общества, автор полагал, что они должны разрабатывать и внедрять новые моральные нормы, способные снять противоречие между трудом и капиталом и преодолеть кризис капитализма [129].

Переход современного российского общества по существу к капиталистической организации хозяйства снова сделал данную проблему преодоления отчуждения актуальной. Дело в том, что такой переход оказался не транспарентным существовавшей в обществе традиционной культуре. В связи с этим возникла необходимость трансформации традиционной культуры и менталитета россиян в направлении большей транспарентности происходящим реформам. Это, естественно, вызвало колоссальное социальное напряжение и еще более усугубило разрыв между трудом и капиталом, верхами и низами общества и его культуры. Накладывание социокультурной напряженности на социально-экономические конфликты и противоречия породило в нашей стране своеобразный феномен «нерыночного общества» или «антирыночной культуры». Смысл данного феномена как раз и состоит в колоссальном и перманентном социальном отчуждении людей от результатов общественного развития в экономике и культуре, что находит свои массовые проявления в снижении качества образования и профессионализма, росте таких явлений, как наркомания, алкоголизм, проституция, преступность и т. д.

Известно, что аномия возникает вследствие утраты человеком ясных и убедительных стандартов социального поведения и социальной деятельности. Взамен этим стандартам приходят некие новые эрзацы, по отношению к которым у индивида проявляется обоснованный скепсис. Дополненный чужеродным происхождением предлагаемых новых заменителей стандартов, такой скепсис и порождает эффект социального оппортунизма.

Развивая идею социального оппортунизма, Р. Мертон писал: «Моя основная гипотеза заключается в том, что отклоняющееся поведение можно рассматривать как симптом разрыва между стремлениями, предписанными данной культурой, и социально обусловленными путями реализации таких стремлений» [243, с. 23]. В терминологии Р. Мертона природу отмечаемой нами аномии в системе социального партнерства можно определить как разрыв между двумя основными элементами социальной и культурной структуры общества. С одной стороны, между целями и намерениями, задаваемыми узкой частью общества в рамках первой фазы процесса социального партнерства, и, с другой стороны, способами и инструментарием достижения поставленных целей со стороны основной части общества на второй фазе процесса социального партнерства. Однако, по нашему мнению, такое объяснение было бы не полным, если не обратить внимания и на разрыв между социальной и культурной структурой общества. А такой разрыв в современном российском обществе все более нарастает. Проявляет он себя по разному: сокращается доля носителей традиционной национальной культуры в общем культурном пространстве страны; существенно снижается профессиональная культура работников (как за счет роста безработицы, так и за счет деградации системы современного образования); усугубляется противоречие между «верхом» и «низом» культуры; происходит люмпенизация сознания значительной части россиян и пауперизация в обществе; и т. д. А причиной таких процессов, на наш взгляд, является то обстоятельство, что в нормальном социальном развитии именно культура определяет цели и характер социально-экономического и социально-политического развития. В современном российском обществе происходит все с точностью до «наоборот»: цели социально-экономического и социально-политического характера, да еще сформулированные узкой группой «экспертов» и бюрократов, начинают «определять» культурное развитие страны и общества. Нет бюджетных средств – предлагается не строить школы и дошкольные учреждения. Нет финансирования – предлагается не принимать и нужный закон (он же тогда не будет действовать). Все это представляется аберрацией социального развития, которая рано или поздно приведет к коллапсу всех сторон жизнедеятельности общества. А та массовая субкультура, которая формируется под влиянием капитала и коммерциализации, никогда не будет в состоянии воспитывать в наших согражданах чувства патриотизма, любви к Родине, верности и чести. Поскольку, как полагал еще К. Маркс, при норме прибыли в 300 % «нет такого преступления, на которое не пошел бы капиталист».

«Ценностные стереотипы массовой культуры навязчивы и неотступны». Чего стоит только криминальная субкультура, «ценности» которой становятся столь популярными в молодежной среде. И здесь необходимо отметить противоречие между адаптированными к таким субкультурным «ценностям» отдельными нашими согражданами и теми, кто, пытаясь жить в соответствии с абсолютными ценностями культуры, «оказывается не в состоянии нажиться честным путем и не может вступить на нелегальный путь» [135, с. 216–217]. На честных и культурных людей начинают смотреть в современном обществе как на «белую ворону». Образ «простого человека», не добравшегося до вершин власти, славы, бизнеса или криминала, рассматривается многими в негативном свете. Эпитеты «рохля», «лопух», «нюня», «неудачник» становятся некими симулякрами, социальными по самому своему смыслу. Принципы «кто не успел – тот опоздал», «хватай и беги» заменяют значительной части наших сограждан все иные смыслы бытия. «Дилемма „иметь или быть?“ получает в их представлении совершенно иное толкование: „иметь значит быть“. Ни о каком социальном партнерстве при такой аберрации жизненных ценностей и установок рассуждать не приходится.

Естественной реакцией на такой разрыв между подлинными и мнимыми смыслами бытия, между человеком чести и культуры и рыночным обществом становится аномия. И тут даже сами идеологи социального партнерства оказываются бессильными что-то предложить принципиально эффективное. Не случайно же Р. Мертон признает, что разрешение названной выше дилеммы и выработка равновесия между целями и средствами может быть обеспечена не социальным сотрудничеством, а только конкуренцией. И хотя у него речь идет об „открытой“ и „честной“ конкуренции. Но это, как говорится, „уже другая песня“. В действительности, выход из данного противоречия видится только в самом широком вовлечении всего общества, всех его граждан в процессы разработки норм и „правил игры“. Смысл реального, а не формального социального партнерства как раз и состоит в привлечении к нормотворчеству уже на первой фазе формирования системы социального взаимодействия. Конечно, учитывая разницу между равноправием и равноценностью, можно признать, что в таком партнерстве оно сохраняется (в отличие от полного сотрудничества и солидарности). Но даже такое „неравноценное“, но „равноправное“ участие широких слоев общества в выработке общественных норм и правил на первой фазе социального партнерства дало бы огромный эффект. Практика работы „общественных палат“, различных согласительных комиссий и иных очень немногочисленных социальных институтов гражданского общества тому свидетельство. По указке „сверху“ и в условиях манипулирования сознанием система социального партнерства не может эффективно функционировать по определению. Предлагая нам сегодня мыслить и поступать строго и исключительно рационально, некоторые современные „технологи“ прекрасно сознают, что логическое мышление прозрачно и его структура прекрасно изучена. Значит в него можно вторгнуться и исказить программу, лишив человека возможности делать правильные умозаключения. Внеся хаос в логическую цепочку, манипулятор достигает очень многого: человек чувствует свою беспомощность и сам ищет поводыря. С помощью этих приемов у значительной части населения удается отключить способность к структурному анализу сообщений и явлений – анализ сразу заменяется идеологической оценкой. Отсюда – кажущаяся чудовищной аморальность, двойные стандарты» [166, с. 113].