Текст книги "Альманах «Российский колокол». Спецвыпуск им. Велимира Хлебникова. Выпуск второй"

Рассказы

Чудак-человек

Раннее утро. Еще нет и семи часов. Стою на конечной остановке шестого троллейбуса. Людей почти нет. Как в песне поется: «Ты да я, да мы с тобой…» Рядом подпрыгивает на одной ноге сухонький старичок в фуражке и теплых для августа осенних бурочках. «Чудак-человек», – подумала я.

– Я Петрович-весельчак, человек-чудак, – словно угадывая мои мысли, напевает старичок.

– А вы картошку уже выкопали? – без всяких переходов и церемоний спрашивает меня Петрович.

– Пока нет, – отвечаю ему как старому знакомому.

– А у меня картошечка – загляденье! Между картофельными кустами большое расстояние выдержано, еще и удобрял, – продолжает старичок, – а сейчас поехал в гараж рассыпать картофель, пусть сохнет. Не могу без дела сидеть.

Петрович заскакал на другой ноге. И только подошедший двенадцатый автобус отвлек его от упражнений. Петрович заскочил в него, на прощание помахав рукой. «Чудак-человек», – снова подумалось мне.

Прошло два дня. Снова еду на работу. Шестой троллейбус набит до отказа. Рядом со мной сидит молодая женщина с ребенком.

Ребенок канючит. Перед нами восседает мощного телосложения тетка с завязанным как у гоголевской Солохи платком. На рябом лице от троллейбусной жары выступили капельки пота. Здоровый румянец играет на щеках. В троллейбус, словно молодой петушок, заскакивает мой старый знакомый – Петрович. Он меня, конечно, не узнает и начинает зубоскалить с каждым встречным. Вот и сейчас, не успев толком оглядеться, подбирается к молодой женщине с ребенком и начинает хорошо поставленным голосом читать наизусть стихотворение Андрея Дементьева о женщине. Молодуха в недоумении смотрит на него, и даже ребенок перестает канючить.

Курганская Солоха, вытерев ладонью пот, всем туловищем разворачивается к нему и заговаривает:

– Ты че, дед, артист, что ли?

– Я, матушка, веселый человек, – отвечает Петрович. – А ты никак в огород собралась?

– В него, в окаянный. Иначе нельзя, ведь упрут же все, что осталось на грядках.

Петрович как будто этого и ждал. На весь троллейбус разнеслись строки стихотворения о грабителях, неизвестного дорожной публике сочинения.

– Ты че, дед, сам выдумал про воров-то? – спрашивает «Солоха».

– Я и про осень золотую песню написал, – звучит в ответ.

И на салон обрушивается новое произведение веселого человека.

Один из молодых людей не выдерживает переполняющих его чувств и говорит старичку:

– Дед, ну ты даешь! Ты же какие бабки можешь стричь на рынке или на вокзале!

– Мне не надо денег! Есть голик да веник! – шуткой отвечает тот.

Троллейбус плавно заворачивает в сторону Заозерного. С Петровичем время в пути пролетает быстро. Не заметили, как проехали почти весь город. На остановке «5-й микрорайон» Петрович выпрыгивает из троллейбуса и всем машет рукой на прощание.

– Чудак-человек, – еле слышно шепчет огородница.

«На таких чудаках и держится Россия!» – думается мне.

Крепкий мужик

Уже много лет к этому слепому человеку идут и идут изо дня в день больные люди. Николай Петрович Бодров, владея уникальной методикой массажа, уже многих поставил на ноги. Сегодня возле магазина «Весна» встречаю хорошо знакомую мне бабу Нюру, постоянную пациентку Николая Петровича, которая рассказывает мне о своем вчерашнем посещении лекаря.

По ее словам, с Николаем Петровичем с самого начала лечебного сеанса происходило нечто странное. Через каждые две-три минуты Бодров прекращал делать массаж и обращался к какому-то неизвестному для бабы Нюры существу со словами: «Собака! Ну чего пристала? За что? Ведь я не сделал тебе ничего плохого».

Произносилось это полушепотом; видимо, Николай Петрович даже подумать не мог, что кто-то может его услышать. Поначалу баба Нюра эти упреки чуть не приняла в свой адрес. А они повторялись в течение сеанса несколько раз.

Вдруг Бодров резко встал, вышел в коридор, бросился на колени и застучал по полу кулаками, продолжая проклинать виновницу его несчастий. На этот раз пациентка не выдержала и заговорила с Николаем Петровичем:

– Может быть, мне уйти? Что-то случилось с вами?

– Нет! Оставайтесь! Дело не в вас, – прозвучало в ответ.

– Николай Петрович! Вам плохо? – допытывалась старушка.

– Ничего, я мужик крепкий! Я с ней справлюсь! Ей со мной не совладать!

– Да с кем с ней? – не унималась баба Нюра.

– С аллергией! Глаза почти не видят ничего, а тут она, собака, гадина… Я – крепкий мужик! Я с ней справлюсь!

Попутчики

Пассажирский поезд Екатеринбург – Алма-Ата. Плацкартный вагон номер четыре, боковое место номер сорок семь. Еду от сына. Настроение скверное.

Расставание – это всегда тяжело, особенно с близкими людьми.

Обнимаемся с сыном, и я отпускаю его, чтобы не мозолить чужим людям глаза своими чувствами. До отправления поезда еще около двадцати пяти минут, и есть возможность понаблюдать за устраивающимися соседями напротив и за тем, что творится на перроне.

Пожилой мужчина лет пятидесяти нежно обнимает молодую женщину лет тридцати, машет ей рукой, и длинноволосая шатенка, проводив его, отправляется за банкой пива, выкуривает сигарету и заходит в соседнее купе. У молодой дамы вполне интеллигентный вид, и пока невозможно представить, что через какое-то время пути она будет с осоловелыми глазами через каждые полчаса выходить курить в тамбур и одну за другой глушить бутылки пива. Ее попутчиками по купе оказываются двое мужчин среднего возраста, ошалевших от свободы, поскольку они едут отдыхать на курорт без семьи. Они поставили вещи и побежали затариваться пивом и водкой, при этом успели познакомиться с попутчицами: длинноволосой Тамарой и молодой женщиной с ребенком Риммой. Последняя выглядела очень молодо. Коротко подстриженные волосы, стройная фигура, умело примененный макияж… Одним словом, супермодель.

Не дождавшись получения постельного белья, Римма устроила на верхней полке уставшего шестилетнего Антона, который к отходу поезда уже крепко спал.

Последнее предупреждение провожающим – и поезд тронулся.

Уже через пять минут после отправки соседнее купе загуляло по полной программе. Оказалось, что пивом запаслись все. Римма с Тамарой достали каждая по полуторалитровой бутылке пива – свою долю. Мужчины победно показали наполненную до отказа спиртным сетку и выбросили на дорожный столик несколько пакетиков «Кириешек». Гульба пошла полным ходом. Веселый хохот молодых дам и Леонида с Гошей (так звали мужчин) скоро заполнил весь вагон.

Заводилой компании оказался Гоша: именно он заворачивал лихие анекдоты, от которых сначала шатенку бросало в краску, а другие соседи стыдливо начинали внимательно рассматривать в дорожное окно пейзаж. На пьющих смотреть не хотелось.

Прошел час дороги. Леонид с помощью Гоши забрался на свободную верхнюю полку – и захрапел. Остальные после очередного перекура открыли новую бутылку пива, и именно тут проснулся Антон. Его пробуждение было для Риммы совсем некстати, поскольку сын для своего шестилетнего возраста оказался невероятно подвижным и смышленым.

– Я сейчас милицию вызову, ты уже пьяная, – сказал парнишка.

– А это еще кто? – вызывающе грубо спросил Гоша, до этого ребенка не видевший ни разу. – Ты чей? – Мужчина даже не подозревал, что одна из женщин едет с ребенком. – Я вот возьму и выброшу тебя в окно, чтоб не мешал, – без тени улыбки сказал он мальчику.

– Это мой сын, его зовут Антон, – прошептала Римма. Они сидели с Гошей рядом на одной полке.

Гоша уставился на мальчика так, как будто никогда не видел детей. Антон оказался не робкого десятка, поэтому смело смотрел в глаза незнакомцу.

– Ты, пацан, почему так с матерью разговариваешь? Какой ты наглый! – Гоша продолжал изучать ребенка.

– А ты пьяный и толстый! – без доли смущения ответил Антон.

Римма заерзала на своем сиденье: атмосфера дружеской попойки была разрушена окончательно, она готова была прибить ребенка.

– Ты мне уже надоел, – заворчала она, – лучше возьми «Кириешки». – Она протянула Антону нераспечатанный пакетик.

Парнишка начал отчаянно разрывать его, но пакетик не поддавался. Тогда сидевший напротив Гоша неожиданно посадил ребенка на колено, помог ему разорвать пакетик и вдруг приник к лицу мальчика своей разгоряченной щекой, на мгновение задержавшись. Что-то шевельнулось в душе мужчины: он сам был безотцовщиной и безумно страдал от этого. Он погладил Антона по голове и предложил бодаться головами. Началась игра. Римма с Тамарой недоуменно переглянулись: они остались без собутыльника – и отправились в тамбур. А новые знакомые от души тузили друг друга и заливисто смеялись. Пассажиры не могли не заметить, как счастлив был шестилетний парнишка, неожиданно обретший друга. Гоша, купив у проходившей проводницы чупа-чупс для Антона, задумался о чем-то своем, в то время как ребенок расправлялся с подарком.

Когда от лакомства осталась только одна палочка, Антон сказал другу:

– Давай будем курить вместе!

– Давай! – ответил тот.

Мальчишка по-взрослому воткнул палочку-папиросу в рот, взял Гошу за руку, и они вместе отправились в тамбур.

Поезд подъезжал к Кургану… В пьяном купе спали все, кроме Антона, который сидел на нижней полке матери и иногда посматривал на спящего Гошу. О чем он думал?

Трубникова Татьяна

Татьяна Трубникова – кинодраматург, член Союза писателей России.

Поощрительная премия за сценарий «Игра вслепую» на конкурсе сценариев фильмов для детей и юношества 2003 г. от Фонда Ролана Быкова.

Работа в соавторстве над телесериалом «Любовь слепа» продюсерской студии 2В по романам Е. Вильмонт.

Сборник рассказов «Знаки перемен».

Роман «Танец и Слово» о любви Изадоры Дaнкан и Сергея Есенина переиздан издательством «РИПОЛ классик» в количестве 2000 экз.

Роман Татьяны Трубниковой «Танец и Слово» удостоен литературной премии им. М. Пришвина и заслужил множество положительных отзывов критиков и читателей. Интервью с писателем были опубликованы издательством «Подмосковье», журналом «Горизонты культуры» и другими изданиями.

Татьяна Трубникова – финалист многих конкурсов МГО Союза писателей России, премии «Писатель года 2016» на Проза. ру, награждена Мариинским знаком отличия II степени и двумя серебряными крестами «Во славу Божию» от МГО СП России.

Роман «Танец и Слово»
о Сергее Есенине и Изадоре Данкан

О романе

Роман – переплетение двух судеб, двух гениев – Сергея Есенина и танцовщицы Изадоры Данкан. История их любви необычна. Она подобна двум скручивающимся спиралям, крепко-накрепко спаянным роком. Что сгубило поэта – руки-лебеди, огромная, полная боли любовь к родной Руси или «ржавая мреть» в «Стране негодяев»? И все же главная сердцевина моего исследования – тайна русского Слова. Она до сих пор хранится в стенах древних монастырей, где-то в глубине России.

Изадора Данкан (Исида) – гений драматического танца. Много лжи и небылиц вокруг ее имени. Этот роман расставляет все точки над «i».

Николай Клюев говорит в романе: «Поле битвы – душа твоя, Сереженька, белая твоя душенька. Чернота вокруг вьется, сам пустил ее». «Все в моих стихах», – говорил Сергей Есенин. Потому что душу большого творца всегда стерегут ангелы и бесы. Это тоже одна из граней романа.

На мой роман множество отзывов – людей известных, с именем, и просто читателей. Многие отмечают его поэтичность, а также то, что с таким психологизмом о Есенине еще никто не писал. Работала над романом 6 лет.

Отрывки из романа

Он очень любил цветы. Любые. С самого детства они щемили сердце беззащитностью и кажущейся бессмысленностью их явления в мире. А потому казалось: они божественны. Когда был маленький, убегал к Оке. Лежал наверху поймы, окруженный высокой травой, и смотрел в небо. Может, оттого глаза его – синие? Травы окутывали пахучим и пряным ароматом тысячелистника, тимофеевки, ромашки, зверобоя, резеды… Лежал долго, бездумно, как можно только в детстве. Иногда был с книжкой. Читал все подряд. Возвращался с букетом. Бабушка, бывало, только головой качала. Потому что – снова за книжку. И зачем букет? Ведь не Троица. Вздыхала: «Дьячок в соседней деревне умом тронулся. А почему? Все книжки читал! Читать можно только полезное…» А цветы осыпаются – мусор один.

Священник, отец Иван, говорил ей: правда, что ее Сергей не такой, как все, что он Богом отмечен… Вздыхала.

Когда подрос, уводил с собой гулять на Оку младшую сестренку. Приносил обратно на руках. Всю в цветах. Придумал делать из тех, что со стеблями длинными, настоящие платья и шляпы. Народ дивился. Сестренка радовалась, резвилась…

Цветок любой подносил к глазам близко. Вдыхал аромат, а потом долго рассматривал, как диковинно он устроен…

Он любил тихость спящей избы, розовый свет на божнице, кротость ликов священных, уютного, жмурящегося на рассвет старого кота… Чтобы выскочить в росную прелесть, бежать, бежать, скользя, до реки… Вдохнуть в себя холодную голубизну и оставить ее согревать радостное, прыгающее сердце… Вода утром теплая и гладкая. Над ней дымка. Расплескать ее, растревожить, разорвать. А потом ждать, высыхая на неярком пока солнце, когда прилетит и сядет в качающийся над головой синий колокольчик пузатый шмель. Или, лежа, обирать ягоды земляники вокруг…

Подняться – и удивиться в тысячный раз виденному простору… Так удивиться, чтоб ветер синью опрокинутого в реку неба наслезил глаза…

Был он тихим мальчишкой, не задирой и не грубияном. Если случалось драться, так это когда ему говорили что-то про мать… В одно мгновенье исчезала голубизна глаз, скрываясь черным зрачком, не помня себя бросался он на кого угодно, пусть и сильнее… ходил с синяками. Бился отчаянно, очертя голову, не жалея себя ни секунды. Когда вырос, представлял себя в детстве совсем иначе. Будто всегда заводилой был всех проказ и потасовок. Сам начинал, первый. А потом и сам этому поверил… Крепко поверил, всей душой. На заре юной он любил проникновенное пение бабушки, ее долгие молитвы, чтение канонов и акафистов, ее сказки и были…

Бабушка ласково смотрела на него, вздыхала, говоря: «Ужо ты тих… Добро б проказил… Что-то из тебя будет…»

Она часто брала его с собой в пешее паломничество по монастырям ближним и дальним. Он уставал, а, когда плакал, бабушка говорила ему: «Терпи, ягодка, Господь счастья даст…»

Над рекой, впивая глазами неохватные дали, он думал: «Бездна. И Его присутствие надо всем… Он сам уйдет, тоже уйдет когда-нибудь… И будет смотреть сверху незакатными глазами, будто лунами двумя…» Уже тогда знал о себе, что будет… так и будет…

Что он помнил самое раннее, самое первое? Ужас перехваченного дыхания. Он тонет, тонет в середине реки! Захлебывается. Треплет ручонками воду. Далекий, грубый смех двоюродных дядьев, подростков.

Еще – земля глубоко внизу. Спина лошади скользкая. Он вцепился пальцами в гриву из последних сил, припал к живой карей спине. Лошадь бешено мчится, земля прыгает под ним… Он разобьется, он упадет! Потому что нет сил держаться… Каким-то чудом ужас заканчивается… Он не может разжать пальцев… Дядья, те же дядья помогают их отцепить.

Еще – бабушка гладит его по светлым кудрям перед сном. Гладит и крестит, гладит и крестит…

Когда-то давно, на заре своего танца, Исида пыталась понять его природу. Она часами простаивала в их пустой студии-жилище в Нью-Йорке, где не было даже постелей, в полной неподвижности и бездумье, скрестив над животом, под сердцем, руки… Мать пугалась за ее рассудок. Но Исида просто думала. Она пыталась уловить неуловимое, открыть невозможное, то, что до сих пор было скрыто от людей… Как рождается даже не само движение, а его прообраз, его душа… Что происходит? Как этим управлять? Как вбирать в себя силу?!

В Европе, в Париже, ею была покорена немыслимая для многих высота – сливки парижского общества: знать, лучшие, умнейшие и талантливейшие люди того времени – писатели, скульпторы, художники, драматурги… Все они единодушно признали ее искусство, а саму Исиду приняли в свой круг.

Непосредственно перед этим многие часы они с братом проводили в Лувре. Исида танцевала в зале греческого искусства. Брат рисовал этюды, наброски. Сторож сначала с подозрением следил за ними, а потом понял, что это невинные сумасшедшие… Там, под пристальным, хотя и ныне белым взглядом Афродиты, Исида поняла, как рождается дух ее танца… Слезы радости. Он исходит из места под сердцем, где кончаются ребра. Его, как мотор, нужно завести. Для этого необходимо сосредоточиться, отключиться от окружающего… и вспомнить взгляд Афродиты…

Боги и богини окружали ее. Она танцевала в сладостном упоении. В бесконечном кружении… ей начинало казаться, что свободные туники статуй колышутся морским бризом, что боги смотрят на нее, как живые. Смотрят и благословляют. Никогда до Парижа она не видела их раньше. Даже на картинках. Так отчего ж так сильно чувство узнавания?! Здесь, в этом зале, среди старинных статуй, Исида чувствовала себя вернувшейся домой… С тех пор свободная туника стала ее единственной любимой одеждой. Там же она читала Гомера, Лукреция, Платона. Удивительную вещь открыла Исида тогда. Они все, все – и Афродита, и Виктория, и даже Афина – они все танцуют! Исида стала повторять их позы. Но не застывшие, а продолжая начатое в них движение… В ее пытливых глазах они оживали, открывая ей, что танец охватывает все тело, от макушки до пальцев ног… Но вместе с тем истинный танец прост, лаконичен и изыскан. Ничего лишнего, ничего неестественного. Сторож с удивлением наблюдал за нею. Он уже не качал головой, считая этих юных бесприютных странников сумасшедшими. Он любовался танцем Исиды.

Тогда же, после ошеломляющего первого успеха в светских кругах Парижа, когда, счастливая, закончив очередное выступление, Исида ловила восхищенные взгляды, она вдруг заметила странного старика, укутанного шарфом по самые щеки. Он чопорно поклонился юной красавице. «Кто это?» – невинно спросила она у собеседника. «Великий Сарду. Викторьен Сарду». Имя этого драматурга ничего не сказало талантливой дикарке. Сарду подошел к ней. Поклонился вторично. Сказал сиплым голосом: «Мадемуазель, я восхищаюсь вами и одновременно жалею вас… ибо вы бросаете вызов богам… Опасайтесь их мести. В самых сладких плодах славы прячется коварный яд…»

Видимо, Сарду знал, о чем говорил…

Он любил полдневный зной в березовой роще. Когда кажется, что воздух плывет в белом сверкании. Когда от пота прилипают ко лбу вихрастые пряди. От пестроты разнотравья болят глаза. Над ухом кто-то жужжит, все цветет пышно и избыточно, страстно и скоротечно… Броситься в траву на опушке, зарыть в ее дух жаркую голову, увидеть где-то близко, перед глазами, чудо – бабочку, разломившую крылышки на солнце… Улетать ей не хочется, кормиться тоже: и так тепло, сил много… «Эх. Самое время косить. Травы в соку».

Нелегкий это труд. Отстать от остальных косцов нельзя – позор. Пить хочется… Оглянуться – скошенная дорожка до горизонта. Сзади бабы с граблями. Ворошат. Поют что-то – издали доносится. Плечи ноют томительно и туго. Все! «Стой, ребята!» – слышится голос впереди идущего. Хочется упасть. Держишься, улыбаешься девчатам. Танюшка, кроха лет восьми, принесла ведро воды. Все пьют. Никто не торопится: по старшинству и достоинству. Разговаривать не хочется, слишком жарко и тяжело.

Странное, истомленное удовольствие испытываешь после долгого дня покоса. Будто и сделал нечто важное, и еще… еще… еще что-то понял об этих упавших под ноги травах, о березовой кромке невдалеке, об этом нашем недолгом летнем солнце, о всем том тихом, смиренном, что есть в природе нашей…

Вечером, когда прохлада ласкает усталое тело, собираются девчата с парнями петь частушки… Ох, острые бывают прибаутки. Сочиняются иногда на ходу, иногда – переделываются старые под насущный момент. Это и способ сказать тайное, желанное, и себя показать…

Ох, и страшно ему было идти к лучшему поэту в России! Но слово себе дал: по приезде – сразу к Блоку. Мережковский – не в счет! Скажет Блоку: вот я, а вот мои стихи. Как решите, так и будет. Стоят они чего-нибудь? Дрожь в ногах была страшная. Может, зря судьбу свою он мыкает? Может, стихи его – пыль подножная на Руси? Осыплются и станут прахом? А дождик прибьет?

Блока дома не оказалось. Написал записку, оставил прислуге. Легким шагом сбежал по ступенькам вниз: вроде и слово себе сдержал, и колени уже почти не дрожат. Ну разумеется, он вернется. Сегодня же, в четыре. Вышел, оглядел огромный дом на Офицерской улице. Было еще холодно, но весна уже светила искрами сосулек и праздничных окон.

Блок встретил его так просто, что Сергей почувствовал сразу: этот человек – над миром. Говорили о деревне, о Питере, о современной жизни. Аристократизм Блока ощущался во всем: в жестах, манере выражаться, смотреть, простом, аккуратном домашнем костюме, скромном, но просторном кабинете. Сергей вытирал пот со лба. Очень волновался. Страшно сказать: впервые в жизни видел живого поэта! Настоящего Поэта. Ну, провел лишний раз платком по лицу – не страшно. Может, даже лестно хозяину дома…

Блок, видя его смущение, как мог, старался ободрить…

Вдруг взгляд Сергея остановился на женском портрете, крупной фотографии, висящей на стене, прямо в центре кабинета. Росчерк автографа. Странные буквы. Иностранные. То вытянутые вверх, то вдоль строчки. Блок, не оборачиваясь, понял, куда смотрит его гость. Улыбнулся.

На фото была молодая женщина с чарующей затаенной улыбкой, склонившая, как лебедь, голову на чудесной, длинной, скульптурной шее, с покатыми обнаженными плечами, сидящая в вогнутом египетском кресле. Взгляд – прямо в душу его, Сергея… Длинное белое платье, простое, как она сама, струится на пол…

– Это великая танцовщица, – сказал Блок. – Исида.

Сергей не вымолвил ни слова. Снова и снова возвращался к фотографии глазами…

Стихи неведомого, из глубин Руси пришельца Блоку жутко понравились. Что он и сказал честно просветлевшему до глубин синих глаз Сергею. Он читал их Блоку и… женскому портрету на стене.

Блок дал ему рекомендательные письма к издателю и коллегам по перу. Ах, как сбегал вниз от него Сергей! Будто крылья несли. И еще: будто стал другим, совсем другим, чем был час тому назад… Потому что видел:

Блок уступил ему место рядом с собой… Свято улыбался ему – юному, новому – большими чувственными губами. Свято и чисто, как ребенок. Жал ему руку.

Машина с огромными колесами, тарахтящая, резко остановилась, взметнув облачка пыли вокруг колес. Важно вылез из нее рослый мужик, одетый бедно, но чисто. В нем сразу чувствовался крестьянин. В походке, в жестах. Свой, значит. Но почему он здесь?! Клюев к нему ступил. Обнялись. Целовались троекратно, по-русски. Клюев что-то сказал тихо ему, Сергей не слышал. Мужик метнул в его сторону пронзительный взгляд. Что за глаз был у него! Как бурав. Будто светлый, а внутри – игла. Сергея передернуло до дрожи внутренней, и волосы на голове шевельнулись. Всего мгновение смотрел мужик на него. Словно в голову влез и там все увидел…

Что-то еще тихо сказал. Клюев кивнул и поклонился.

Григорий Распутин в записке к полковнику Ломану, штаб-офицеру для особых поручений при дворцовом коменданте, писал:

«Милой, дорогой, присылаю тебе двух парашков. Будь отцом родным, обогрей. Ребята славные, особливо этот белобрысый. Ей-богу, он далеко пойдет».

По Руси шли легенды. Одна другой страшнее. Чаще всего рассказывали о чудовищном поезде, налетающем неожиданно, как вихрь, начиненном до верха пулеметами, грузовиками и даже самолетными машинами… Латышские стрелки. Жестокие наемники-убийцы. Поезд был бронированный, неприступный. Красный поезд. Главарем его был сам наркомвоенмор Лев Давидович Троцкий. Ездил он с севера на юг и с запада на восток. Мог появиться где угодно. Обычно курсировал вдоль фронтов. Еще рассказывали, что в нем есть специальный вагон, до отказа набитый реквизированными драгоценностями…

В чем было главное назначение этого чудовища? Наводить ужас на непокорных, предателей, уничтожать всякую контру на корню… Гильотина революции на железных рельсах… Походный трибунал, действующий быстро и безжалостно. Неожиданная подмога частям Красной армии. Еще задача – идеологическая. Только агитаторов в составе поезда было тридцать семь человек. Вооруженных до зубов, как и все остальные… Издавалась даже собственная газета «В пути». Сочинял ее знакомый Сергея, тот самый Жорж Устинов, что чуть было не убил художника Дида Ладо.

Уже в двадцатом в личной охране Троцкого оказался Черный Яков. Бывший эсер, отрекшийся от своих старых идей. В марте восемнадцатого его выловили петлюровцы, пытали до полусмерти, вытащили все зубы и выбросили умирать на рельсы… Но не таков был этот человек, чтобы так просто сдохнуть… Однако у него что-то поломалось в голове… Троцкого он боготворил до конца дней, за что и поплатился наконец жизнью…

А в двадцатом с жизнью расстались несчастные крестьяне, взметнувшие ветер голодного протеста в Поволжье, в подавлении мятежей которых участвовал Черный Яков. Человек, до конца понявший, что убить – это просто… Сделавший убийство сутью своей жизни, ее романтическим приключением…

Черный поезд – черная смерть.

Что за страна! Истинные сыны русские в ней не нужны! Никогда не знаешь, о какой камень споткнёшься – дорог-то нет. Всё заново, с чистого листа террора… Хотел Сергей ехать в Питер, к старинному знакомому ещё с клюевских времен. Да перед отъездом заскочил к другому знакомцу в один из переулочков Арбата, в Афанасьевский кажется. Фамилия его была Кусикян, звали Сандро. Тоже поэт, хотя и плохой. А человек – симпатичный. Любитель частушек. Сергей улыбался, когда думал об этом. Обрусев, Сандро взял себе псевдоним, похожий на фамилию: Кусиков. У него был младший брат, Рубен, восемнадцатилетний парень. В 1919 году он служил в Красной армии помощником шофёра у командующего украинским фронтом Антонова-Овсеенко. Заболел тифом, остался в госпитале, когда Красная армия отступала. Пришедшие деникинцы мобилизовали его. Так он попал в Белую армию. Снова заболел, уже в Ростове. Попал к красным. Кем он был? Простым мальчишкой, волею судьбы кидаемым по просторам России. Выжившим, счастливо и тихо обретавшимся теперь под крылом отца. Чёрный Яков был частым гостем в их семье. Ему нравилось разговаривать с отцом Сандро и Рубена, нравились их сестры. Он даже дал партийную рекомендацию Рубену – для поступления на советскую службу чиновником – в Морской комиссариат.

Разве ж Сергей знал, куда его ноги привели? А привели они его в обыкновенную ловушку, столь хорошо описанную Дюма-отцом в «Трёх мушкетерах», за маленьким уточнением: то была ловушка ВЧК. Это когда всех, приходящих в дом, впускают, но не выпускают никого. Взяли молочницу, сапожника, Сандро, случайно заглянувшего соседа и, разумеется, Сергея. Всех – на Лубянку. Что было причиной? Обыкновенный анонимный донос на Рубена. Мол, против он советской власти, поскольку контра и белогвардейская сволочь.

Что он, Сергей, чувствовал там? Ужас. Это первое. Чего стоил рёв грузовых моторов на рассвете, заглушающий выстрелы и крики несчастных. Ведь каждый выстрел – это чья-то оборванная жизнь, юная, полная мечтами и надеждами. Потому что неюных там не было. Они – старые, застывшие, безнадежные – сидели по домам, селам и весям. Грустные, как опавшие, пожухшие листья, не понимающие ни грана, что происходит вокруг, куда этот мир несётся, в какую пасть сатаны. Глаза у них – печальнее коровьих. Уже отжившие, как живые мертвецы.

Что он еще чувствовал? Злость. Что за глупость – он – тут?! Им что, заняться больше нечем? Что, можно каждому в мозги влезть и прочесть там все мысли?!

Третье, что он чувствовал, – ненависть. Он этим сволочам ещё покажет, кто в доме хозяин! Жид на жиде. Здесь – тоже. Им русскую кровушку не жалко. Пусть хоть вся вытечет. Однако злость, конечно, не советчик. Аккуратно надо. Главное – вырваться отсюда.

Повели на допрос. «С какого времени знаком с Кусиковым?» «С семнадцатого года. Да, лоялен к советской власти. Произведения его друга говорят о том же: «В никуда», «Коевангелиеран» и другие…» Навряд ли они поймут, что это два слова – Коран и Евангелие… Звучит революционно. «Да, он тоже вполне лоялен. Первый поэт в современном быте. А лавирование советской власти, насаждающей социализм, – это только переходный этап к коммунизму». «Лавирование? В чем?» «Военная политика, мир с Польшей».

О чём он думал, говоря такую ересь в чекистском понимании? Играл с огнем.

«Кто подтвердит его благонадежность и возьмёт на поруки?» «Товарищ Луно́чарский, товарищ Ангарский, а ещё – Жорж Устинов, сотрудник правительственной газеты».

Говоря о Жорже, он вспомнил случай с ним, имевший место год назад. Да, он уже тогда знал, кто такой этот Жоржик, несмотря на всю его любовь к поэзии…

Сидели большой и тёплой компанией в «Люксе», пили спирт, выкаченный из автомобиля. Зима 1919 – холодная, лютая и долгая. Были: он, Толик, Вадим, Сандро Кусиков – «рыцари образа», художник Дид Ладо, что вешал табличку на шею чугунному Пушкину, и, разумеется, хозяин дома – влиятельный красный журналист Жорж Устинов. Последний жаловался, что белые могут взять Воронеж. Все были пьяны – в доску. Богемный, непредсказуемый, вольный Дид Ладо воскликнул, не подумав:

– Большевикам накладут! Слава Богу!

Жорж молча вынул револьвер, взвёл его и направил на художника. Все оцепенели, мгновенно протрезвев.

Сергей понял: сейчас будет выстрел. Вадим и Сандро попытались преградить Устинову дорогу. Умоляли его не стрелять! Тот, не думая ни секунды, перевёл оружие на них. «Будете защищать – и вас заодно!»

Сергей один понял, что надо делать. Он снял башмак и, подскочив к Диду Ладо, начал лупить его им по голове! Выставляя свое «негодование» напоказ, приговаривая: «Ты дурак! Как ты мог такое!!! Про большевиков!»

Жорж, хозяин номера, опустил револьвер. Сергей тогда выиграл – всего несколько страшных секунд. Напряжение упало. Кроме всего прочего, несчастный художник выглядел весьма комично, колотимый ботинком. Устинов удовлетворился тем, что спустил «контру» с лестницы.

Вот такого человека он предлагал в свои поручители. Весьма лояльного к советской власти, даже более того. Сергей догадывался: он из того же ведомства, что и все, кто служит на Лубянке. Журналистика – лишь официальный заработок.

Думал: вдруг узнают о его связях с царской семьей?! Тогда – конец. В Чекушке всё знают. Мучительно соображал, как же ему выкрутиться, как же доказать, что он с самого начала за советскую власть?! На допросе показал, что в 1916 году был отправлен в дисциплинарный батальон за оскорбление престола. Так в протоколе допроса и написали. Спросили: когда? Заявил, что двадцать девятого августа был наказан на четыре месяца, до самой революции. В счете он всегда неточен был: до революции оставалось целых полгода! На самом деле он просто опоздал на службу, из родного села не мог вырваться: крепко держали нежные руки помещицы Лидии. И тайная надежда на любовь единственной, простой и чистой Анны. Внучка отца Ивана, сельская учительница, она сказала уже Сергею своё «ласковое «нет». Еще тогда, когда им было по семнадцать лет. Но всё же…