Текст книги "Альманах Международной Академии наук и искусств «Словесность». Том 2"

 
То жизнь словно в спячке: и гаснет, и меркнет.
То – словно на сердце какая напасть —
Кровь горячит истолченным перцем
Неутоленная смолоду страсть.
 
 
В голову гонит и мысли, и чувства,
Рождая желаний узорную вязь.
Там проявляя вдруг, где было пусто,
Напрочь когда-то забытую связь.
 
 
И вспоминается что-то такое,
Чем был наполнен до самых краев,
Обворожительное и дорогое
Из недоступной мистерии снов.
 
 
В сущность вещей не привыкший вдаваться,
Не понимая простого порой,
Где уж тогда-то мне было угнаться
За необъяснимо влекущей мечтой…
 
 
Ну а теперь что во мне изменилось,
Воображению крылья дало?
То, что когда-то незримо манило,
Снова сознанье мое обожгло…
 

 
Хочется моря, жаркого солнца,
Выси, бездонности, ветра в лицо!
Счастья огромного – с это оконце,
И чтобы в десять ступенек крыльцо!
 
 
Что-то в отдельности есть постоянно:
Вот оно – море, рокочет прибой.
И, словно к мысу веревкой притянуто,
Солнце недвижно висит надо мной.
 
 
Чайки крылами касаются моря,
Их крики скрипучие режут простор,
Бьются о скалы с веселым задором
Волны, несущие к берегу сор.
 
 
Но дома-то нет – здесь буйки и покрышки,
Обрывки сетей камень лижут в тоске.
Место красиво, но дикое слишком.
И след отпечатан лишь мой на песке…
 
 
А я ж хочу моря, жаркого солнца,
Выси, бездонности, ветра в лицо!
Счастья огромного – с это оконце!
И чтобы в десять ступенек крыльцо!
 

 
Да кому все это надо?
Разломали СССР,
И библейскою тирадой
Дед рихтует глазомер.
В Думе – гроздья бюрократов,
Каждый мостит под себя.
Дела нет, одни дебаты
Вертят около рубля.
С производством совсем плохо,
Неухожена земля,
Мы, скорее всего, сдохнем,
Если нам Япония
Рис не даст, Китай – свинину,
США – с плеча пиджак.
Мы уже свои перины
Завернули на чердак!
 
 
…Но, однако, год проходит,
И второй уже прошел —
Мы еще живые вроде,
Я не сыт, но и не гол!
 

 
«Бессмертный полк»: портрет на палке
Несет и сын, и дочь, и брат…
На них, как бы свечей огарки,
Отцы погибшие стоят.
 
 
Тот воевал и рядовым был,
А этот – старший лейтенант.
Вот этот – в конце боя выбыл,
А этих – вырезал десант.
 
 
А этот – да чего там этот!
Не смог он Припять переплыть!
И в ней простился с белым светом,
Для нас чтобы бессмертным быть!
 
 
Мы не забыли вас, солдаты!
Вы жизни отдали за нас,
Чтобы навечно сорок пятый
Был горд и радостен сейчас!
 
 
Гремят вечерние салюты,
Там кто-то плачет, кто-то пьет
За тех, кто защитил нас грудью
И злу проснуться не дает.
 
 
Россия – сколько в этом слове!
Ты лучше всех! Ты для меня!
И те, что гибли под Осколом,
Об этом знали, как и я!
 

Виктор Ружин

Родился в 1940 году в городе Копейске Челябинской области в шахтерской семье. С 18 лет работал в шахте. Служил в танковых войсках. После армии – вновь на шахте до ее закрытия. Работая в школе учителем, преподавал черчение и рисование, труд и физкультуру.

Трудился на ЧТЗ, на заводе «Мечел». Окончил горный техникум и Университет марксизма-ленинизма (факультет журналистики).

Член Союза писателей России. Член Академии российской литературы.

С самого мальчишества Игнатку Землякова отец держал в строгости – нежности да всякие там ласки не дозволял. Просто сын для него был рядом живущий. И в глазах мальчика стоял не отец, а насупившийся кряж. Влас Земляков был изобретатель-самоучка, смастерил себе самодельный телескоп и по ночам через открытую форточку смотрел на звезды. А сыну было любопытно. Что он там все ищет? То ли других людей, то ли другую жизнь, но все смотрит и смотрит. А может, родственные души хочет встретить. Игнат слышал, как отец говорил, что он слышит их голоса. Они где-то рядом. К телескопу Влас никого не допускал: ни своих семейных, ни чужих. Но однажды, когда отца не было дома, Игнатка все-таки добрался до телескопа и стал тоже смотреть на звезды. Таращился, таращился и ничего там интересного не нашел. Тогда он еще яростней стал смотреть – ведь что-то же там отец находит – и, увлекшись, в запальчивости, уронил телескоп, и телескоп сломался.

Увидев разломанное устройство, над которым трогательно корпел, в которое вложил все свое умение, силу и жизнь, Влас в страшном гневе стал бить сына. Тот, вырвавшись, выбежал на улицу. Влас за ним. Догнав Игнатку, он зажал голову сына меж своих ног, снял с себя ремень и, спустив с Игнатки штаны, стал пороть на глазах опешивших соседей. Игнатка неистово кричал и рвался. В злобе отец бросил одуревшего от боли сына и ушел в дом.

Сломать телескоп – это все равно что сломать его самого, стерпеть такого он не смог. Через телескоп хочется Власу найти что-то интересное, чем-то отвлечь себя от плохой земной жизни. Ему обязательно надо отогреть сердце другой жизнью, отогреть от жестоких людей, от их лютости. Скулит у него душа по матери и отцу, и желает он эту боль затянуть небесным смотрением.

Был Влас еще мальцом, когда большевики вывели его родителей за деревню и расстреляли. Расстреляли, признав их народными мучителями. А эти мучители всего лишь не терпели лодырей, пьяниц да бестолковость. Зависть мутила сознание: «Ты посмотри-ка, как живут-то хорошо. Ишь ты, какой дом у них красивый, да и кирпичный. Хозяйство исправно держат, сволочи. Вона какие у них сытые лошадки, и пшеничка вдоволь водится».

Испугавшись винтовок и злых людей, Власка спасся, спрятавшись в бурьяне, и после выстрелов он пополз к родителям. Отец лежал ничком, уткнувшись головой в землю. Мальчик приблизился к убитой матери. Она лежала на спине, с открытыми глазами, смотрящими в небо. Эти глаза просили защиты у небес, а вышло – по-матерински прощались с небом и Власом. Материнские глаза остались у него в памяти. И небо тянет его, напоминая о родных глазах. «Мертвые держат живых» – это стало для Власа близко.

Ему помнится, как отец серчал:

– Недоумки, только ритм сбили, жизнь под корень сковырнули. Чехарда теперь плясать пойдет, всю здравость срушили.

Старшие братья и сестра разбежались, и больше они уже не встретились. Дорожки их разошлись навсегда. Дорожка Власа проросла колючками, прошла по впадинам и буграм, помутнениями и светлыми вспышками, срывами и подъемами, по велению безжалостной судьбы.

У Власа с возрастом стала болеть голова, и при сильных приступах он повязывал ее черной повязкой.

Влас Земляков работал в шахте электрослесарем и слыл народным умельцем. Много он вносил рацпредложений по работе, но от него только отмахивались. И он остыл, поняв, что никому это не нужно, не до него, есть дело поважней: как игре в социализм придать вид серьезный и реальный, как из фикций вывернуть дела, похожие на настоящие. Из ничего сделать что-то – это фокус золотой рыбки. А состряпать из вранья социализм – это серьезнее, даже рыбке не под силу. Какую силу надо, чтоб из притворства войти в строгий вид, вид правды, и быть все время начеку. Такая клоунада – это дело не шуточное и высасывает много сил. Сила выживания у каждого своя, каждый выживает как может. Один прикидывается, что верит, другой убеждает себя, что верит в коммунизм, и всё для того, чтобы быть и ходить у власти в хорошеньких.

Если Влас не пьет – то мужик привлекательный своей задумчивостью. В нем спрятана сила пытливого ума, и сидит она в нем червоточиной, точит его и точит. Когда в голову Власу залазят черти, он не мешкая бежит в магазин за водкой и пьет ее до одурения, пьет неделю, а то и две, чтобы одуреть. Через дурь он обороняется от червоточины да пытается выгнать навязчивых чертей. Но черти не хотят вылезать из головы, и тогда Влас взъерошивается и ерепенится. В дебоширстве изводит семью. И семья разбегается быстрей чертей. В это время жена Лиза не заходит в дом и ночует в огороде, прячась в картошке, пока большой и грозный Земляков не перебесится.

А Игнатка предоставлен себе, наслаждается свободой, целый день отсыпается в стайке, а вечерами слоняется да ширмачит. Сам себе хозяин. Игнату нравится летать. Это его лучшее состояние души. Он много летает во сне и когда просыпается, то самый счастливый на свете. После отцовской порки у него отложилось в голове, что нет в этой жизни ничего настоящего, все нарошничное, все какое-то кувырково заигранное. И он тоже у родителей неправдашный, так себе, игрушка для забавы, которую можно зашвырнуть как надоевшую.

Во время запоя для Власа все бабы дуры и в головах у них одни тараканы. Ну а для жены все мужики, конечно, сволочи.

Подурив, Влас бросает пить, становясь задумчивым и внимательным. Начинает серьезно оправдываться перед семьей и людьми вежливыми манерами, и мягкой речью утверждается, что, мол, это все неспроста, это необходимая нужность жизни. И этим смекалистым убеждением, своей тактичностью находит ко всем подход. И про свою спутницу он уже не может сказать, что баба – дура. И жена, подобрев, молчит, и муж для нее переходит из плохих в хорошие. Также и она для мужа похорошевшая. И жизнь становится на место, начинают жить, как и прежде, всяк сам по себе. Муж – увлечениями, жена-заботами.

Влас не жил, а приспосабливался, он не оголял свой внутренний мир, а зажимал его в себе, вынужденно врал, скрывая свою вражду к лживому лоску, отвечал ложью, защищаясь от показного патриотизма и преданности к навязанной идее коммунизма. Он чуял, что такой строй, где все скованы обручем безликой кучности без понимания того, что происходит в жизни, не вечный жилец.

Школу Игнатка промозолил – ни рыба ни мясо, проскакал примелькавшимся середнячком. До тошноты нахлебался он ученического бульона, а пятерки на зубах все-таки не хрустели, лишь тройки слетали шелухой, прикрывая двойки, но читать почитывал для смаку и ядрености души – и от лопушастика в беззаботном задоре добрался до юнца. За партой он получил прививку «смысл в жизни не добывать». Зачем? Если он уже добыт с тысяча девятьсот семнадцатого года. Свет тебе уже зажжен, и путь тебе указан, счастье у тебя в руках, и живи, не кувыркайся. Это раньше было темно, а сейчас свет, и давай-ка шагай да шагай, не кручинься, поживей и в ногу, в ногу, не сворачивая, с песнями вперед. Но вопреки учебной болтушке Игнат все-таки для забавы был пытлив и любопытничал, что там происходит, за рамками школы. И как мало-помалу оперился, то тут же шагнул в армию.

Там оказалась поступь другая. Вначале для проверки на смётку армия трошки побаловалась с Игнаткой. Для боевого крещения показала ему, где раки зимуют да как портянки пахнут. Потом сердито шарахнула под дых и пустила пацана тащиться на полусогнутых да отбывать в почитании и в ревнивом подчинении службу. И вот он, обкатанный муштрой, отчеканенный дрессировкой, вылетел пугливым стригунком на гражданку. Но еще долго не покидали его слова «Есть!», «Слушаюсь!», «Так точно!», «Совершенно верно!». Отдышавшись свободой, Игнат убился совестью, что он единственный у отца с матерью и родители затаив дыхание ждут наследника. И чтобы не томить их, он женился для оправдания надежд, да и чтобы род продолжить. Женился на хорошенькой блондинке, подкупив ее рыжей кучерявой прической и вежливым обхождением. И наследник вскоре обрадовал ждущих своим криком.

Завод, на котором Игнат что-то делал, в основном не сознавая что, прозябал в одряхлевшем старчестве, душил дымом и копотью, гнобил Землякова-младшего гулом разбитых станков, визгом механизмов, расхлябанностью и нудной отбываловкой. И весь смысл для Игната уходил в ожидание окончания смены. Отмывшись от копоти и масла, он летел домой, на островок тепла и уюта, уткнуться в мягкие объятия жены и щебетания сынишки. Он брал его на руки, подкидывал под потолок, теребил нос, игриво кусал уши, губами щекотал личико малыша, и, балуясь, они безудержно смеялись.

Когда Влас Земляков услышал, что все кричат: «Ельцин, Ельцин, Ельцин!», на руках его носят-тоже оживился, поворчал:

– Революция для жизни – все ровно что дождь в зимнюю стужу, одно только смертоубийство.

А когда Ельцина на трон российский посадили, то от волнения Влас лег спать. Но лег он в одном строе, а проснулся в другом. Проснулся, вокруг осматривается, оглядывается, а Советского Союза нет. И тут он смекнул, что придуманный Советский Союз, этот балласт на здоровой жизни, приказал долго жить. Рухнул. И чем теперь лозунговая страна подменится, властью наглых бандюг или хваткими, жадными чинушами? Общим, хрен редьки не слаще. Земляков не то чтобы покручинился, но как-то дрожью встряхнулся, вытянувшись, распрямился, крякнул и стал дальше жить. И хотя Влас к этой возне и ко всякому крику был равнодушен, его это не касалось, но на всякий случай черную повязку с головы снял. Снял то ли для приветствия чего-то нового, то ли от неприязни старого – он этим не задавался. Он просто подчинился всеобщему восторгу. Влас был холоден к людям, считал их недалекими: «Они кичливы, носятся со своей персоной как с торбой и живут не разумом, а запалом чувств». Влас Земляков не может простить вздыбленное время, разрубившее ветвь его родословной.

А как все поутихло, стали Ельцина ругать:

– Обманул нас, все, что обещал, – наврал. Пускай под поезд ложится.

Земляков тут и понял, что человека Ельцина не стало, ушел в себя, в свое имя, и там исчез, ужаснувшись российской пропасти и нескончаемому шутовству и порокам. Стал болеть, спустился с капитанского мостика, и пошла кружиться важным вальсом мелкотравчатая публика. Закрутилось шулерство, потянув Россию в черную бездонную воронку.

Власу стало страшно и зябко – он почувствовал, что с него кожу сорвали. Тогда он вновь повязал на свою разбитую событиями голову черную повязку и стал все позевывать и позевывать. И как-то он подозвал к себе сына и сказал:

– Игнат, вот я умру, а ты будешь жить еще хуже, чем я. Тебе будет тяжелее в сто крат, чем мне. Если большевики своровали у человека правду, то сейчас своровали и душу. Страна себя проедает, захребетников много. Шушера загнездилась, шушера. У нас ведь жизнь процветает не по способностям человека, а по знакомству и по блату, и жизнь от этого закисает в стоячем болоте, а у тебя ни родственников, ни знакомых нету. Идет не жизнь, а эстафета смерти. Мертвые по эстафете передают смерть, таща за собой живых. Россия большая, а пространства стало мало. Будете жить живыми мертвецами, мертвее мертвых.

Игнат смутился, ничего не сказал, но эти слова запали ему в душу.

В преклонности Земляковы надоели близостью друг к другу. Мелочные подробности их ожесточили, отбили от супружеской жизни. И они пошумят, поскандалят и впадут в наслаждение тишиной. Отойдут отдыхом, оглохшие тишиной, и опять возьмутся скандалить. Так и пускают свою старость по гребешкам и спадам волны.

От резкого поворота страны у Землякова-старшего рот совсем перестал закрываться, и он умер с открытым ртом – хотел что-то сказать от обиды, но не мог. Только глаза его застыли в мысли: «Людишки вы, людишки, никчемный вы народ, какие-то вы все чужие друг другу. Я тут с вами только себя потерял, а найти ничего не нашел, и ухожу я от вас наконец в праздник, в высшую свободу». Так и ушел Влас, ничего не сказавши и никем не понятый, немотой повязанный. Ушел к зовущим его голосам.

Жена Власа, живя без мужа, измучилась свободой. В свободе она чувствует себя несвободной, какой-то неловкой, как-то сиротливо. Что она никому не нужна. Тишина ее пытает, тоска рвет. Она не найдет себе места в свободе. Все углы и места ее презирают. За что ни возьмется, все не так выходит, и все ей что-то мешает, все что-то за нее цепляется. То угол стола в нее воткнется, то табуретка ногу зашибет. Неуклюжесть ее все преследует и преследует. Извелась она свободой, готова в петлю залезть. Устала она жить, видеть одни и те же стены, одни и те же лица и слушать одно и то же. Неуютно ей в свободе, слишком много углов да неведомого, слишком много враждебного пространства.

В развале потешной системы, как только Ельцин ляпнул от широкой души, не почесав затылок: «Берите суверенитета столько, сколько сможете унести» и ценовые вожжи отпустил, тут сразу и стали растаскивать суверенитет по своим хатам. Горячий Кавказ вспыхнул войной, кровушка водицей полилась, и гроздями посыпались срубленные головы. Взлетевшие мигом до небес цены с высоты стали народу страшные рожицы строить. Тут-то партийные перевертыши быстро и легко преобразились, вместо пламенных борцов за коммунизм сразу стали пламенными строителями капитализма – бардака. Стали рубить шальные деньги да сходить с ума. Каждый упырек тащит все под себя, рвет капитал народный и прячет кубышки за бугор. И пошел парад безумств. Затрещала страна, загудел и народ: «Куда ты смотришь, царек, не туда же пляска идет». И впрямь, свистопляска шальная шла от Владивостока до Калининграда. Загуляла земля в воровской шалости, и проворные ребятки стали чистить все, что плохо лежит и что нравится. Коршуном поднялся триумф бандитской ярости. Те, кто свистоплясали у трона, выплясали себе пирог с яблоками и стали неприкасаемыми, превратившись в элиту. А плясуны на задворках отплясали себе лишь чугунные крышки от канализационных колодцев. Грабеж выворачивал до изнанки. Маленькие пушистые бесенята подражали большим щетинистым бесам. Дьявольщина смерчем кружила.

В разделе безумств властвовал воровской дележ. Бесхозными оказались целые заводы, цеха, оборудование, механизмы и станки. И пошел бум бесплатного дележа. Делили не заработанное, а свалившееся сверху добро, тайно, без согласия и участия народа. И тут же приемные пункты для обслуживания воровства выросли как грибы: и в частных дворах, и в крупных складах по приему металла. Стали сдавать всё. Не гнушались и кладбищами, тащили с них металлические памятники, оградки, тащили все, что было железное. Плевать хотели на святые места. Шерстили общественные сады, утаскивали баки, лопаты, вилы, весь инструмент, трубы, металлические сетки, кастрюли, чайники, самовары, чашки, ложки. Тайфун не щадил ничего, ничем не брезговали, резали провода и кабели, всё, что принимали, – всё тащили. Этот смерч бушевал повсюду. Смерч предприимчивой руки хищника.

Игнаткин завод задохнулся в свитопляске и, закашлявшись в чаду, сыграл в ящик, сдох ни за понюшку табака, как в старческой непригодности. Заколотили туда его купчики купи-продай. И пришлось Игнату под прощальный марш отшагивать домой на посиделки. И куда он ни сунется на работу, везде ему играют марш «Прощание славянки». Никому он не стал нужен, усматривали в нем лишь отработанный материал, не пользующийся спросом и не вписавшийся в склоченную жизнь. В знак кончины старого света Игнат на последнюю получку взял ящик водки и, забившись в одиночестве, в упавшем духе горько пьет, справляя поминки по ушедшему миражу идиллий и поминки по себе. Пьет, чтобы лететь. Ему хочется улететь к звездам от этой унылости и от страха будущего. Сидит он дома нос повесивши, горюет. А жена заявляется с новым мужем. Не стала она время терять, ждать, пока Игнат водку допьет, и, чтобы ноги не протянуть с голоду с сыном, обзавелась денежным пухленьким уркой. И тот на правах нового мужа сразу бойко выступил хозяином. Не мешкая он выкинул два перста вперед и, шевеля ими, пошел угрожающе на Игната:

– Ты, чмо, кинься отсюда, а то я щас в твоих амбразурах свет потушу!

Игнату ничего не оставалось, как тряхнуть рыжей гривой, развернуться и убраться жить к матери. Придя к матери, Игнат красноречиво изъяснился:

– Мать ты моя, мать! Мои финансы такие сделали реверансы, что петь нам с тобой теперь романсы!

Мать вначале замерла от такой новости, но встретила сына с надеждой, что он хоть облегчит ее старость. А сын только лег и покуривает, не сходя с кровати, ушедший в мечту сладкого полета. Тут мать в безмолвной холодной паузе и поняла, что на нее свалилась тяжелая невзгода. Жить придется теперь без покоя, в тревоге и в натянутых нервах.

В цвете сил мать не могла на сына насмотреться, когда он был маленький – рубашки его отглаживала, следила, чтобы костюмчик был на нем с иголочки. Ведь власть имущие пели всем счастье, и она верила, что ее сынок будет обязательно купаться в этих кумачовых зорях и ее старость обогреет. А что получилось? Он сел на ее шею проедать ее крохотную пенсию. «Если бы я знала, что он будет шалопай, я б его не родила. А то вырастила кукушонка», – мучили ее мысли. И она стала на сына роптать.

– Ну что я, мать, сделаю? Нигде меня на работу не берут.

– По дому хоть что-нибудь помогай тогда.

Поднялся Игнат и отправился на промысел – добывать металлолом да сдавать в приемные пункты, хоть грошом на курево разживиться. Благо, что в стране еще со времен Советов земля была загажена металлоломом. В лесных колках ржавели брошенные сеялки, бороны, плуги, и много разного металла рассеяно на обширных полях. Эти поля ждали Игната в крике: бери, не ленись! И Игнат бродил по приволью, разживаясь металлом. И находил не только металл, но и подружек, которые легко становились его женами. С женами Игнат был в полете души. Летел в радостное состояние.

Шли к нему жить больные, спившиеся и битые женщины – спасаться. Спасаться от отпетой жизни. Разочаровавшись во всем, они надеялись найти хоть у него уголок, еще не зацапанный когтистой лапой прожорливого зверя, и были рады обмануться, чтобы быстрей их затащила к себе смерть.

Мать не могла с этим смириться, выгоняла очередную приблудную жену из дому. И Игнат уходил вместе с женой жить в сарае. Очередь его жен была длинна и подвижна. Одни убегали от него, другие умирали.

В холодную зиму мать не выдержала и, смирившись, пустила жить сына с женой в дом, чтобы они не замерзли.

Мать много плакала. И, измучившись, она видит сон, как земля перевернулась и сбросила на адскую раскаленную сковороду ее сына и множество таких, как он. В этом огне ада они, корчась от боли, в страшных муках сгорают. Сгорают без укора, молча страдая за грехи всех. А наверху сидят уцелевшие и наслаждаются счастьем невинности, не тронутые карой. Они обошли ее, толкнув туда невинных. Столкнули в огонь за то, что не такие, как они: не могут лгать, не могут воровать, не могут предавать. И мать, не выдержав, закричала на сидящих наверху:

– Убийцы, несчастные люди за вас сгорают, они жертвы ваших преступлений! Они не могут выворачиваться, как вы! Они принимают смерть за то, что верили вам, а вы их предали, увернулись от суда и скинули их вместо себя! Ваши преступления не выдержала земля, перевернулась, а в аду гореть должны вы! А вы от суда откупились, кинули в пасть огня вместо себя невинных! Вы должны быть в ответе за все!

Но слышит мать голос откуда-то: «Эти, горящие, грешны тем, что дали обворовать себя». От услышанных слов мать застыла.

Спит Игнат, изможденный мученической жизнью, а когда проснулся – мать мертвая лежит…

– Ты чё, мать, умерла?! Ты зачем так сделала?! – закричал он не своим голосом. – Ты зачем умерла?!

Смотрит он на нее и смотрит. Затрясет головой и опять смотрит. Захлопав глазами, Игнат вышел на улицу.

– Вот так да! Вот так да! Вот так да! – ходит и бормочет он.

Ходит, ходит, а зачем ходит-он этого не знает. И что теперь делать и как быть – тоже не знает. А когда вернулся домой, мать все так же мертвая лежит, и голос в нем вновь заговорил: «Вот так да! Вот так да! Вот так да!»

Знакомые старушки скинулись и скромно, в молчаливой угрюмости похоронили мать Игната. А сам Игнат был с застывшими глазами и пустой головой. Он был отключен смертью матери и молчаливо, медленно выполнял только необходимые движения.

Металл в полях и в закоулках весь собрали, и Игнат вновь остался без работы. А воровать и тащить, как делают другие, он не может. Люди его бьют и проклинают за ворованные вещи, за металл и проволоку, хотя он в этом неповинен. Но бьют его для острастки и для успокоения себя. А неугомонные злопыхатели переругались друг с другом. Каждый подозревает каждого, что тот плохо уничтожает Игната. Бесит их его обремканный внешний вид. Эти люди живут привычкой изничтожать себе подобных. А то, что Игнат не такой, что не похож на них, что он не благополучен, как они, – они простить этого ему не могут.

Пропитание Игнат стал теперь добывать на помойке. Обследует мусорные контейнеры вместе с бездомными собаками и кошками. Собаки и кошки уступают ему добычу, только молча смотрят, сопровождая его находки взглядом. Найденные выброшенные объедки он не съедает тут же, а несет домой, где ждет его жена. И он радостно несет ей, чтобы с нею поделиться. Но однажды, придя домой, он обнаружил жену мертвой.

Хоронили жену безлюдно: только родственник умершей, Игнат и блаженный с небесно-голыми глазами, названный народом Немша.

Похоронная команда, наспех зарыв могилу, по свежему холмику хлопнула лопатой и крикнула:

– Всё!

Уехала.

Оставшиеся трое ходили вокруг могилы. Родственник надел на деревянный крест венок и, сильной рукой привязав его проволокой, вымолвил:

– Давай здесь помянем покойную.

Потоптавшись, расселись на земле у могилы и стали пить. Задурев от выпитого стакана водки, Немша гордо и хвастливо стал вертеть пальцем у своего виска перед родственником. Улыбаясь, он указывал головой на заросшего, с всклоченной бородой Игната, что тот совсем дурак. А Игнат на это только безучастно смотрел. Он летел к звездам. Летел туда, где хорошие люди, где понимают, где не унижают.

Блаженный не унимался.

– Зачем бабу такую загубил? – приставал он к Игнату. И, замотав головой, еще яростней продолжал: – Такая баба, ай-я-яй, накрылась! Охи баба! Вот так! Я из такой бабы конфетку бы сделал, а ты в землю ее положил. Такую бабу земле отдал. Э-хэ-хэ.

И он опять покрутил пальцем у виска и стал всхлипывать. Родственник тоже расчувствовался и не выдержал:

– Да. Наша жизнь без выплаты душой.

И многозначительно обвел глазами кладбище.

– Россия никак не может разродиться свободой. Вроде схватки у нее взялись, ан нет, не тут-то было, только преждевременный уродец выплюнулся. И этот недоделанный такой крученый вьюн, что своими каменными желваками только мужика жует. А почему? А потому, что искусственная беременность была еще при Советах. Вот и пожинаем чудовище. Народ опять в стойле оказался. Люди с легкостью отдали свою свободу сквалыге. И рубль подмял душу. – Помолчав, он добавил: – Живем мы иждивенцами у природы, а не умом. Она нас только и выручает.

– А чё, да. Пожалуй, ты прав, – согласился Игнат. – Выходит, была эпоха идейных дураков. А крокодилы повылазили и всё поглотали.

Тут блаженный Немша совсем разревелся. Перевернувшись на живот, он ткнулся лицом в траву и зарыдал в припадке, вздрагивая. Но вскоре затих и уснул.

Игнат видит, как листва деревьев и кустарников волнуется тонами. Где неожиданно нахмурится густой зеленью, а где расслабится белесой. Березы отбеленными стволами туго вытягиваются к солнцу. Выполощенное синевой небо глубит в себя его взгляд. И только сонные паутинки, лениво покачиваясь, вытягиваются в тоненькие ниточки в беззвучной прозрачности. И вдруг качнется покой от крика испуганной птахи, она камнем кинет себя в чащу-и опять все замрет. И сознание черным кристаллом неморгающего зрачка умирает.

Опьяневший увлеченный дуэт, забыв про Немшу, поднявшись, в разговорах стал удаляться с кладбища.

– Оно, конечно, жизнь наша не жемчужина, но и обуревать мрачностью тоже негоже, – напором налегал родственник.

– Но ты тоже пойми, у нас в детстве жизнь другая была, и мы это время спалили со школьной скамьи. В балду уходили. Мы же заразой чудилкой заражены были: лучше балду бить, чем сваи, – убеждал себя и родственника Игнат. – И вот ушла сказка, и всё до последнего разворовали, а мы только остались бренчать скелетом.

Разгоряченные слова стали затухать в пространстве и, перейдя в глухой шум, вскоре совсем стихли. И удалившиеся фигуры, слившись с крайними постройками раскинувшегося поселка, совсем потерялись.

Немша, проснувшись, подполз к венку и опять стал плакать. Поплакав и вытерев слезы земельно-черным кулаком, густо измазал и так грязное лицо и стал ворчать:

– Жинщина должна верхуводить житём. Мужик, ы-хы-хы, ох и дурак, ох и дурак! Ну да-а-а!

Озираясь вокруг и обнаружив, что один, он стал натягивать на себя венок. Но венок не поддавался. Тогда он с силой рванул его и, натянув на себя вместе с крестом, медленно, бурча под нос, потащился с кладбища.

Шел блаженный по улице уже в сумерках с крестом на спине и с венком на животе. Шел взлохмаченный, грязный, в разорванной рубахе, вылезшей из штанов, размахивая руками. То остановится, покричит, шатаясь, то опять пойдет, кидаясь из стороны в сторону. Встречная старушка, увидев такое чудище, в испуге, крестясь, зашептала:

– Свят, свят, свят! Матерь моя Божия! И что ж творится-то? Ишто, никак бес ерепенится Русию поломать?! Нечистая окаянная повылазила охотой люд дурить никак?

Изумленные бабы столбенеют с вытаращенными глазами, охают, хлопая руками по бедрам. Только бесстрашная пацанва любопытной толпой да дробью хохота сопровождает его.

Долю умершей жены Игнат так и не съел. Он не может прикоснуться к доле усопшей. Эта доля так и лежит, им не тронутая, высоко на шкафу, как доля поминальная по ушедшей из жизни жене. Живет он только желанием, что тоже скоро улетит в вечный полет. А сейчас он только шарит в темной комнате черного кота.

Теперь, оставшись один, Игнат домой уже не торопится, только медленно бродит по улицам, по помойкам.

Упитанная маслянистая рожица, разъезжающая на дорогой иномарке, смотря на возившегося в мусорных контейнерах Игната, убивающей издевкой кричит ему, не вылезая из машины:

– Эй, ты! Ты, небось, миллионером стал. Я тебе не чета. Не угнаться мне за тобой.

И, хохоча под рев мотора, этот счастливчик, радостный от того, что растоптал слабого, горделиво уезжает.

А Игнат, серьезно занятый спасением своей жизни, увидев проезжего, только вежливо отвечает: «Здравствуйте». У него нет уже сил парировать на едкие выпады зажравшихся. Игнат сломлен и подавлен, не может дать отпор этим сильным смеющимся. Его жизнь на волоске. И, кроме как «здравствуйте» (это его защитная реакция), ответить он ничем не может. Для него сидящие в машине чудовищно страшны. Этим огромным бесчувственным валом он раздавлен.

Лишь люди, не затянутые жиром, сочувствуют ему, подкармливают его, делясь с ним со своего стола: кто супчиком, кто картошечкой, кто хлебом.

Игната стали посещать видения. Лежит он, и видится ему, как катится по стране огромное воровское колесо хамской машины. Где осевая втулка из жлобного людского суррогата, а спицы из держиморд-сгублю душу, от министра, бессмертной бестии, до чинушной крученой блошки. А связующим ободом является зуботычная публика – бандитов, жуликов, плутов, шулеров да шутов. И вся эта ряженая блудь, сплетенная в разбойничью конструкцию, кичливо и весело двигаясь, давит молодые всходы свободы. Эта чванливая камарилья, упиваясь властью, разухабисто отыгрывается, пируя на безысходности униженных. Она уверена, что народ все равно зачуханный и живет на полувздохе загнанной борзой.