Текст книги "Альманах Международной Академии наук и искусств «Словесность». Том 2"

 
Открой глаза и посмотри вокруг.
Кому ты веришь, клятвы нарушая?!
Своим презреньем очертила круг
Ты, от меня себя им ограждая.
Я от тебя не требую любви,
Мне от тебя не нужно пониманья,
Я полон пустотой твоей души,
Мне режет слух бездушное молчанье.
Ты Альфой и Омегой стала мне,
Мой Рубикон остался за спиною.
Я гордо шел, теперь же я бреду,
Измученный, с израненной душою.
Нет больше смысла видеть этот мир,
И радости померкли очертанья,
И самый виртуознейший факир
Не разожжет в душе погасшей пламя.
Не нужно слов! Не верю! Не прощу!
Признаюсь, я боюсь опять остаться
С химерой жить, а думать, что в раю;
Не про меня, так что давай прощаться.
Я проведу незримую черту,
На до и после разделяя время.
И будет жизнь, где я тебя люблю,
А после – мир, где ты моя потеря.
Тебя же пусть любовь опять найдет,
И рядом будет более достойный.
Пусть твое сердце только им живет,
Пусть мир с ним будет более спокойным.
Упала с неба яркая звезда
И осветила грубый черный камень.
На камне этом надпись не видна,
Тропинки нет, цветочек не оставлен.
 

 
Под осуждающие возгласы толпы
Я гордо прошагаю прям на плаху.
И мне неважны все, лишь только Ты
Последнюю подала б мне рубаху.
 
 
Я слышу звон – то точат топоры,
А я молю, последнее желанье —
Ощупать воротник: быть может, Ты
Слезу вдруг обронила на прощанье.
 
 
Но нет. И здесь я снова зря мечтал,
По-прежнему на мне лишь мешковина.
Палач уж к плахе мне плечо прижал,
И взмыла, словно к небу, гильотина.
 
 
А я ищу, ищу твои глаза,
Ну а толпа все пуще взбеленилась:
«Как он посмел подумать, чтоб она
В ничтожество такое вдруг влюбилась?!»
 
 
И полетели камни, словно град,
Под окружающие возгласы ликуя.
Им невдомек. Ну в чем я виноват?!
Я просто ведь любил. Не претендуя.
 
 
Мне скажут: «Отрекись – и будешь жить».
А то ли жизнь?! Зачем мне это надо?!
Уж лучше здесь, сейчас на плахе быть,
Чем средь толпы, не знающей пощады.
 
 
Да не нужна мне милость от толпы,
Я только у нее прошу прощенья
За ту любовь, за дерзкие мечты
И неуемные порывы восхищенья.
 
 
Но оборвет вмиг мысли острый нож.
Затихнет гул ликующей толпы.
Я верю, что однажды ты поймешь,
Куда приводят дерзкие мечты!
 

 
Я больше не хочу ничем гореть,
Страдать и жить с отравленной душой.
И каждый день отчаяние терпеть,
Быть обесцененным тобою и судьбой.
 
 
Увы, я больше не хочу летать,
Достичь пытаясь неземных высот.
Рай, может, есть, но мне его не знать
И никогда уж не постичь его красот.
 
 
Я вырву благодетели с души.
Не мил мне свет, сменю его на тьму.
Осудишь ты меня? Так поспеши!
Я твой укор с достоинством приму!
 
 
Я все стерпел, что мне дала судьба,
Любой удар покорно принимал.
И лишь с тобой я от судьбы, как никогда,
Молился и награду ожидал.
 
 
Но вновь мои растоптаны мечты.
В последний раз мне грезился рассвет!
И вот надежд прекрасные цветы
Реальность перекрасит в черный цвет.
 

 
Твоей жестокости немыслимы границы,
Твоей разумности очерчен узкий круг.
Ты думаешь, что ты сама царица,
Я же твой раб, а вовсе не супруг.
 
 
Ты веришь в то, что все тебе подвластно
И что всего достигла ты сама,
А я тобой наивно восхищался,
И вот итог: меня ты предала!
 
 
Я рыцарь, но тобою обезличен.
К твоим ногам кладу я свой клинок.
Мне мой удел отныне безразличен,
Твою жестокость я не превозмог.
 
 
Люблю ли я тебя? Конечно. Очень!
Но я люблю не как презренный раб,
В своей любви к тебе я непорочен,
Но в битве за тебя совсем ослаб.
 
 
Просить помочь подняться я не буду.
Поможешь ли? Не стану проверять.
Я прежнюю тебя всю жизнь ждать буду
И только прежней стану доверять.
 

 
Приди ко мне, когда совсем угаснет
Надежды луч и страсти огонек,
Когда меня уже почти не станет,
Но я еще не выйду за порог.
 
 
Мне очень нужно видеть глаз сиянье,
В которых где-то растворился я,
Прекрасных уст привычное молчанье
Прерви хоть раз прощаньем для меня.
 
 
Ты подойди тихонько к изголовью
И просто посмотри в мои глаза.
По-прежнему наполнены любовью,
Как винограда чистая лоза.
 
 
Винить тебя ни в чем я не посмею,
Я оправдаю каждый твой порок.
Вина моя, ведь я любить умею,
А ты чиста, как горный ручеек.
 
 
Не хочешь слов? Оставь, не беспокойся.
Прошу, постой, я просто посмотрю
И тихо прошепчу: «Прошу, не бойся!» —
Когда к тебе я Ангелом приду.
 
 
И вдруг в судьбы жестоких коридорах,
Измучавшись о том, куда свернуть
На всех путях, тропинках и дорогах,
Своим сияньем освещу твой путь.
 
 
И может быть, однажды в зимний вечер,
Задумавшись, ты вспомнишь обо мне.
На улице на миг вдруг стихнет ветер,
И ты поймешь, что нужен я тебе.
 
 
Я, пред тобой склонившись на колено,
Обняв тебя незримою рукой,
Шепну тебе на ушко очень нежно:
«Мой Ангел, не волнуйся, я с тобой».
 

 
Не ровен час звонить в колокола,
Когда уже стоит враг пред тобой.
Ты обнажи сталь вороненого клинка,
С достоинством иди в последний бой.
 
 
Забудь о том, что кто-то ждет домой,
Не вспоминай о близких ты в бою.
Ведь там, где ждут, там верят: ты герой.
И знают, что не дрогнешь ты в строю.
 
 
Пусть сердце бьется в сотню раз быстрей,
Но а рука пусть остается тверже камня,
Чтоб ты сумел о битве этих дней
Вдруг рассказать свои воспоминанья.
 
 
Стань недругам жестоким палачом,
Придя с мечом, не ждали чтоб пощады.
Десницей Бога стань, прикрой своим плечом
Народ, что сложит о тебе баллады.
 
 
Ты Рыцарь, и не важны времена,
Ведь Честь и Доблесть – это склад твоей души.
Свой щит и меч возьми покрепче, старина,
И в этот день себя в историю впиши.
 

 
Ты мое море, я твой берег дальний.
Ты мое небо, я твой горизонт.
Ты космос мой, я спутник орбитальный.
Ты дальняя планета, я твой зонд.
 
 
Будь ветром в море, стану я волною,
Стань тучей в небе, буду я дождем.
Одно хочу лишь – рядом быть с тобою,
Судьбу прожить в присутствии твоем.
 
 
Ты станешь высотой, я – альпинистом,
Я покорю любую высоту.
Будь горной речкой, стану я туристом
И все твои пороги обойду.
 
 
Ты мой приют, я странник безмятежный.
Ты свет во тьме – я на него иду.
Ты Красная камелия, что нежно
Вдруг зацвела в души моей саду.
 
 
Мне не нужны сокровища земные,
Мой бриллиант давно в твоей груди.
Есть вещи, что поистине простые,
К которым преступленью не дойти!
 

 
Таких нет слов, чтоб описать мою любовь,
Настолько скудны все земные словари.
Она печаль, она блаженство моих снов,
В душе воздвиг ей храм и алтари.
 
 
Я на алтарь ей свое сердце положу,
Войду в тот храм, пороки сбросив в урну лет.
Я, как на исповеди, правду расскажу:
Про то, как будет, и про то, чего уж нет.
 
 
Я не пророк, но точно знаю, что любовь
Мне не позволит опечалить нежный взгляд
Той, что люблю, кто героиня моих снов,
К кому пришел сквозь лабиринты из преград.
 
 
«Порочен?» – спросишь ты. Конечно, да.
Ведь неразумно будет отрицать.
Я клялся не грешить, но иногда
Я вынужден был клятвы нарушать.
 
 
Судьба мне закатила лютый «пир»
И отнимала годы лучшие мои,
Но вот теперь я обретаю целый мир,
Когда смотрю в глаза прекрасные твои!
 

 
Если наши сердца с тобою
Не познали ни боль, ни тоски,
То нельзя же назвать любовью
Две души, что так далеки!
 
 
И хоть рядом, но мы не вместе,
Пониманья отсутствует нить,
И не спеть любви нашей песню,
И нектар любви не испить.
 
 
Не пишу я стихи безустанно,
Чтоб тебе каждый день их дарить,
И тебе не кажется странно,
Что я мог поцелуй вдруг забыть!
 

 
Как я тебя люблю, известно звездам,
Моя любовь как космос без границ.
Такое, кто-то скажет, невозможно,
Но тот не видел взмах твоих ресниц.
 
 
Я ощущал касание вселенной,
Когда кладешь ты руку мне на грудь.
Законы бытия, что неизменны,
Я покидал, летя на Млечный Путь.
 
 
Я оставлял все страхи и желанья —
Такой багаж не нужен никому,
Но даже от истоков мирозданья
Я возвращался к сердцу твоему.
 

 
Хотел бы я стать водою,
Чтоб омывать твое тело.
Хотел бы я быть теплым пледом,
В котором уснуть ты хотела.
 
 
Хотел стать лучами солнца,
Чтоб видеть, как ты проснешься.
И первым событием утра,
Которому ты улыбнешься.
 
 
Хотел бы я быть легким ветром,
Чтоб нежно ласкать твои пряди.
Хотел бы стать тихой рекою,
Тебя отражать в своей глади.
 
 
Хотел бы я быть той песней,
Которую ты напеваешь.
И мягкой любимой игрушкой,
Которую ты прижимаешь.
 
 
Хотел бы я стать твоей птицей,
Быть рядом, пусть даже в клетке.
Чтобы сполна насладиться
Тобою, сидя на ветке.
 
 
Хотел бы я быть первым снегом
И таять в твоих ресницах.
Твоей быть мечтой и героем,
Который тебе часто снится.
 
 
Хочу быть всегда с тобою,
Не важно, в любом исполненьи.
Хочу быть твоей любовью
И мыслей твоих волненьем.
 
 
Все в мире подчас очень сложно,
Но лишь об одном я молю:
«О Небо, если возможно,
Дай знать Ей, как я Люблю».
 

 
Позволь, я прикоснусь к твоим плечам
И обрету вселенную свою.
Отправлюсь к неизвестным берегам
После признанья, как тебя люблю.
 
 
Мне мириады звезд укажут путь,
А сердце станет парусом моим.
Я не хочу напрасно жизнь прожить,
Любить и думать: «Мне не быть твоим».
 
 
Преодолел я тысячи преград,
Мой путь к тебе – испытанный судьбой.
Сквозь грозы лет, сквозь адский зной и град
Я проходил, чтоб встретиться с тобой.
 
 
Бывало, я у Неба вопрошал:
«За что мне испытания мои?»
А просто я тогда еще не знал,
Что вдруг увижу очи нежные твои.
 
 
Увижу – и на вечность пропаду,
Начну свой путь я к неизвестным берегам.
Я напрочь прошлое из памяти сотру.
Позволь, я прикоснусь к твоим плечам.
 

 
Давай забудем прошлые обиды
И всё начнем как с чистого листа.
Давай сотрем нелепые преграды,
Что возвели с тобой мы за года.
 
 
Давай разделим все на до и после,
Пусть все былое станет нам урок.
Ведь главное, что мы с тобою вместе,
Что не пустили жизнь на самотек.
 
 
Мы вовремя заметили ошибки,
А стало быть, все можно изменить.
Как я был глуп, что блеск твоей улыбки
Я мог однажды вдруг не оценить.
 
 
Хочу тонуть в бездонном океане
Прекрасных глаз, что дарят мне тепло.
Я слишком долго жил в самообмане,
Глядя на жизнь сквозь мутное стекло.
 
 
А ты меня ждала самозабвенно,
Как на причале с моря корабли.
Ты знала, что вернусь я непременно,
Чтоб снова посмотреть в глаза твои.
 
 
И вот теперь, потрепанный скитаньем,
Я разбиваю мутное стекло.
Прости, что через самобичеванье
Я понял, что мы целое одно.
 

 
Не кидайся напрасно словами,
Не спеши все былое стирать.
Ведь до счастья шли мы годами,
Будет горько вдруг все потерять.
 
 
Кто решил, что друг другу чужими
Стали мы в одночасье с тобой?!
Только Бог знает, как мы любили.
Ты моя! Безусловно, я – твой.
 
 
Одари же меня поцелуем
И улыбкой своей одари,
А про то, что мы вместе не будем,
Никогда больше не говори.
 
 
Для тебя посвящу я все строки,
Для тебя я все песни спою.
Как бы ни была жизнь жестока,
Знай: тебя я безумно люблю!
 

 
В моей душе, измученной, усталой,
Уже давно померкли все мечты.
Скажи, кем был я для тебя, забавой?
А может, все ж любила меня ты?
 
 
Любила ты меня или играла…
Теперь, наверно, мне уже не знать,
Но я хочу, чтоб ты, мой ангел, знала:
Тебя всю жизнь я буду вспоминать.
 
 
Я трепетно храню воспоминанья,
Казалось бы, давно забытых дней,
Но каждый час и миг существованья
Все мысли мои только лишь о ней.
 
 
Я небо не молю о нашей встрече,
Пусть все идет, как задано судьбой,
Но каждый день и утро, каждый вечер
Наедине я говорю с тобой!
 

 
Быть может, через много лет
Себе признаться ты сумеешь,
Что не сказала «да» иль «нет»
И каждый миг любовью греешь.
 
 
Тобой давно забытых дней,
Как строк неписанных поэма,
Что про любовь у двух людей
Театром не воспета сцена.
 
 
Быть может, через много лет,
Перебирая жизнь, как пряди,
Ты вспомнишь и шепнешь: «Нет, нет» —
Но все, что было, теперь сзади.
 
 
За той невидимой стеной,
За расстояниями в годы
И небывалой той войной,
Войной рассудка и природы.
 
 
То, что хранила, – сберегла,
Что не нашла, то потеряла.
Ты не узнаешь никогда
То сердце, что ты променяла.
 
 
Ты не оценишь этих строк,
Цена им жизнь, цена им годы,
Цена им нежная любовь,
Мозоль оков, тепло свободы.
 
 
Быть может, на закате лет
С тобой судьба нас обвенчает…
Не знаю, будет это? Нет?
Об этом только Бог лишь знает!
 

 
На сердце боль душевной муки,
Но вас я в этом не виню.
Я пережил всю боль разлуки,
Хоть и как прежде вас люблю.
 
 
Доколе кровь моя тепла,
Доколе сердце мое бьется,
Я буду ждать лишь вас всегда,
Пусть даже вечность ждать придется.
 
 
Пусть мир вокруг сойдет с ума,
Пусть все вокруг перевернется,
Но есть в душе моей мечта,
Живет и в ритм сердцу бьется.
 
 
Я рад, что вам знать не дано
Всего того, что пережил я,
Но помните, прошу, одно:
Как вас люблю – так не любил я.
 
 
Я душу к небу отпущу,
Пусть улетает, словно птица.
И пусть я без души умру,
Уж лучше так, чем в муках биться.
 

 
Сорвался стон с дрожащих губ,
Моя душа сорвалась в бездну,
Ни с кем я в жизни не был груб
И не скажу, что был любезным.
 
 
Душа терзается внутри,
Я с болью в сердце вспоминаю
В забвенье канувшие дни,
Как мне забыть о них – не знаю.
 
 
В душе построить дивный храм,
Уйти в него и стать монахом.
Ведь только в нем и только там
Не будет лжи вкупе со страхом.
 
 
Хотя б в душе создать Эдем,
Ведь на земле его не сыщешь.
За это все отдал б взамен,
Ведь там все чистое отыщешь.
 

 
Мне так хочется просто знать,
Что меня иногда вспоминаешь.
Эту мысль готов ласкать,
Только пусть ты о том не узнаешь.
На тебя я тайком гляжу,
Ты же взгляд иногда бросаешь.
Я тебя как безумец люблю,
Только пусть ты о том не узнаешь.
Вот бы взять и у жизни украсть
Одни сутки – побыть с тобою.
А потом навсегда пропасть,
Но уже с разделенной любовью.
 

 
Палач ты мне или моя отрада?!
Среди пустой, ненужной суеты
Как кем-то свыше послана награда.
Так кто ты мне? Решаешь только ты.
 
 
Оценишь ли ты песнь моего сердца,
Услышишь ли мелодию души?!
Отныне мне покой лишь только снится,
Ведь я узнал, что есть на свете ты.
 
 
Как мог не знать, что есть на свете счастье
И воплощенье высшей красоты?!
Тебя я встретив, понял в одночасье:
В тебе заключены мои мечты.
 
 
Отныне я не стану уже прежним,
Я мир увидел под другим углом.
Мой нрав, что был бунтующим, мятежным,
Стал кротким вмиг в присутствии твоем.
 
 
Я понял начертания поэтов,
Что воспевали музу своих дней.
Не нужно слов и пафосных советов,
Мой рай и ад отныне только в ней.
 
 
Люблю тебя! Люблю я безгранично.
Люблю тебя! До атомов души.
Люблю тебя! Кричу я фанатично:
«О Небеса, спасибо, что есть ты!»
 

Линар Ахметянов

Линар Анасович родился в маленькой деревушке Костино (Кучтаул) Янаулъского района Башкирии 1 февраля 1963 года. Прошел путь военного врача от начальника медицинского пункта воинской части, затерянной в лесах Смоленщины, до главного врача Казанского военного госпиталя. Продолжает работать в сфере медицины. Является главным врачом одной из клиник города Казани. Ученое звание – доцент.

Первая изданная автором книга – научная монография «Социально-гигиенические и психолого-педагогические основы формирования нравственно-психологического здоровья в офицерских коллективах Сухопутных войск Вооруженных Сил Российской Федерации». Несколько романов и повестей опубликовано под псевдонимом Рамзан Саматов.

Финалист премии за доброту в искусстве «На Благо Мира» в номинации «Художественная литература», лауреат Национальной литературной премии «Золотое перо Руси» в специальной военно-патриотической номинации.

Член Интернационального Союза писателей, член-корреспондент Международной Академии наук и искусств (российское отделение).

Мирная жизнь в приграничном Благовещенске закончилась 15 июля 1900 года в семь часов жаркого вечера, когда с китайского берега Амура прогремел пушечный выстрел, затем такой же второй, третий, четвертый…

Обстрел производили отряды «гармонии и справедливости». Так себя называли китайские повстанцы ихэтуани, решившие в конце уходящего девятнадцатого века положить конец засилью иностранцев и их вмешательству во внутренние дела своей страны. Особо болезненно воспринимало такое положение дел население северных провинций Китая. Из-за строительства железных дорог, развития почтовой службы и наплыва чужих товаров многие остались без работы. Источник пропитания потеряли носильщики, лодочники, посыльные, тысячи людей, занятые извозом. Более того, согласно проекту, Маньчжурская железная дорога должна была пройти по полям, кладбищам и домам местных жителей и тем самым окончательно обездолить обнищавшее население[7]7
  Китайско-Восточная железная дорога (КВЖД; до 1917 года – Маньчжурская дорога, с августа 1945 года – Китайская Чанчуньская железная дорога, с 1953-го – Харбинская железная дорога) – железнодорожная магистраль, проходившая по территории Маньчжурии и соединявшая Читу с Владивостоком и Порт-Артуром.


[Закрыть].

В обстановке всеобщего недовольства появились стихийные группы восставших, нарекавшие себя по-разному: то «Союз больших мечей», то «Союз справедливых», то «Кулак во имя справедливости и согласия». Наиболее многочисленными стали «Отряды справедливости и гармонии»-Ихэтуань. Бойцы отрядов совершенствовали физические навыки в единоборствах, напоминающих европейский бокс, и поэтому их называли «туань» – «кулаками», а еще «боксерами», само же восстание вошло в историю под названием «Боксерское»[8]8
  Боксерское восстание – восстание ихэтуаней (буквально – «отряды гармонии и справедливости») против иностранного вмешательства в экономику, внутреннюю политику и религиозную жизнь Китая в 1898–1901 годах.


[Закрыть].

Когда ихэтуани внезапно обрушили на Благовещенск шквал огня, многие не поддались панике, нашлись добровольцы, решившие вместе с войсками гарнизона держать оборону. Большая часть жителей вынужденно укрылась в домах. Среди них была и тридцатилетняя прачка губернатора Грибского – Евдокия Павлова, в девичестве Лысенко. Она находилась в интересном положении, забеременев от губернаторского сынка.

Роды начались на исходе второй недели массированного обстрела. Отчаянные стоны роженицы заглушались звуками взрывов. А когда ребенок Евдокии – весьма крупный мальчик – возвестил о своем появлении на свет громким криком, с противоположного берега Амура был выпущен снаряд, который, преодолев семьсот двадцать шесть метров, упал прямиком во двор дома Грибского.

Евдокия, обескровленная тяжелыми родами, едва нашла в себе силы взглянуть на новорожденного, затем перекрестила его, поцеловала в лоб и протянула китайской повитухе заранее приготовленную записку с мужским именем.

– Ликин, дорогая, ради нашего Бога, береги Серёженьку… Ох… Ох… – простонала Евдокия, тяжело и часто дыша. – Я уже не жилец на этом свете… Отнеси в церковь, окрести его.

Тут во дворе прогремел очередной взрыв, и Ликин, маленькая изящная китаянка в русском сарафане, вжала голову в плечи. Дом содрогнулся от взрывной волны, а на улице послышались истошные женские крики: «А-а-а-а… Убили! Господи! Убили!» Ликин подскочила к окну, перекрестилась – она была христианской веры – и, встав на цыпочки, попыталась рассмотреть происходящее во дворе. Но маленькое мутное окошко полуподвального помещения, где проживала прачка Дуся, не позволило ей ничего увидеть. Вернувшись к постели роженицы, Ликин взяла руку Евдокии в свои маленькие и узкие ладошки:

– Сто ты говорись, Дзуся?! Наса Бозенька не позволица дзицё осцацся без мамы. Надзо молицься, Дзуся!

Она достала из корзины плачущего малыша и положила рядом с матерью:

– Дзай грудзь, Дзуся! Пускай мальсика попробуец мацеринское молоко… О Бозе!

Ликин снова перекрестилась, заметив, что «Дзуся» уже не дышит. Заново уложив малыша в корзину, она метнулась к столу за кружкой. Аккуратно высвободила из одежды усопшей груди, нацедила молока, отметив про себя: «На первое время хватит». Затем скрутила чистую тряпочку и, смочив в грудном молоке, сунула притихшему ребенку в рот. Тот довольно зачмокал.

Ликин обернулась к красному углу, истово перекрестилась три раза, затем сняла один образок и поцеловала. Осторожно подошла к Дусе, сложила ее руки на животе, приладила к ним образ Богоматери. Немного подумала о своем, помолилась и, кинув взгляд на корзину с ребенком, вышла во двор.

Там, рядом с убитым кучером, копошились дворовые. Оказалось, вместо того чтобы вместе со всеми спрятаться от обстрела, Пётр решил остаться около своих лошадей. Вот и получил в висок осколком снаряда.

Ликин сразу приметила в скоплении людей конюха Никодима – высокого дородного мужчину, неимоверно сильного, судя по рукам и ногам, бугрящимся мышцами.

– Никодзи-и-им! – тонко крикнула она. Тот обернулся. – Лодзь сюдза!

Ликин довольно сносно говорила по-русски и вообще любила все русское, даже одежду. Только неистребимый акцент да раскосые глаза выдавали в ней китаянку.

Никодим нехотя оторвался от оживленного разговора и по своему обыкновению медленно двинулся по направлению к ней.

– Чего тебе, Ликин? – пробасил Никодим степенно. Он относился к китаянке с особенной теплотой. Немалую роль в этом играла искренность, с которой она приняла православную веру.

– Никодзи-им! – сказала Ликин взволнованным шепотом, округляя, насколько это было возможно, раскосые глаза. – Дзуся умерла!

Никодим снял шапку, перекрестился и, задумчиво почесав затылок, спросил:

– Как это?! Я же с утра ее видел во дворе. Здоровая была. Ну, разве што пузатая…

– Воц! Пузацая была. Цеперь нец. Родзила мальчика. А сама умерла. Надзо похорониць ее по-хрисцианки, Никодзим! Бацюшку позваць.

– Ну да, ну да… – Никодим опять почесал затылок. – Вместе с Петром и отпоют…

В это время из открытой двери донесся плач ребенка, и Ликин, по-бабьи ойкнув, убежала в подвал. Никодим посмотрел ей вслед, надел шапку, затем снял, перекрестился и, снова надев, зашагал в сторону хозяйского дома-доложить. Помимо обязанностей простого конюха, он ведал всеми хозяйскими делами на подворье губернаторского дома: медлительность сочеталась в нем с расторопностью и способностью работать без устали.

Губернатор Благовещенска в это время принимал начальника полиции города. Тот сообщал, что участились погромы в китайских кварталах в связи с провокациями ихэтуаней.

– Есть случаи грабежей и убийств, – услышал Никодим обрывок разговора, переступив порог кабинета.

– Что тебе надобно? – спросил его генерал-лейтенант Грибский.

– Константин Николаевич, у нас во дворе двое Богу преставились. Надось распорядиться насчет похорон.

– Ой, не до тебя сейчас, Никодим. Разберись сам. Видишь, что творится. А кто помер-то?

– Дык Петра снарядом убило, а Евдокия при родах померла.

– Да, жаль Петю, хороший был кучер. А которая Евдокия? Это та, что с сыном моим путалась? Ребенок-то жив?!

– Жив…

– Ну, ступай, ступай! Сам разберешься, что делать…

Губернатор вернулся к прерванному разговору:

– Так вот, господин полковник, силами полиции и заинтересованных людей из числа добровольцев организуйте выселение из города всех китайцев. Это директива господина военного министра Куропаткина.

– Слушаюсь, Ваше высокопревосходительство! – сказал полицейский чин, щелкнув каблуками.

– И вот еще что…

Губернатор, приобняв за плечи полицейского полковника, подвел к окну и стал что-то нашептывать, касаясь уха собеседника пышными, почти белыми бакенбардами.

Тем временем вокруг Никодима снова собралась толпа. Он коротко распорядился о достойном погребении усопших, поСле чего поспешил к Ликин. Китаянка сидела в комнате, баюкая малыша. Тот мирно спал, пуская пузыри – судя по всему, хорошо накормленный. «Вот кому нет никаких забот – знай себе кушай да спи», – подумал Никодим. Он подошел ближе и, отодвинув могучим пальцем край тряпки, взглянул на новорожденного.

– Чисто наш губернатор, – пробасил Никодим. – Похож! Разве что бакенбардов не хватает. Жаль только, не признают они его…

– И не надзо! Я заберу себе! Воц цолько бы кормилицу найци… Ничего, у кицайсев много розаюц! Найдзу!

– Ты это… Ликин… Не ходи на улицу. Я слышал, полиция облавы устраивает в вашем квартале. Выселять будут. Оставайся здесь.

– Воц иссё! Я никого не боюся! А выселяца, так поедзу в Кицай. У меня цама браца зивёц… Пойдзёма в церковь сходзима, Никодзим! Надзо Серёзу покресцица. Цы будзеся крёсцый оцеца.

Никодим удивленно уставился на нее и затем, почесав затылок, сказал:

– Сергей, значит… Ясный сокол[9]9
  Имя Сергей происходит от римского родового имени Сергиус, значащего «высокий, высокочтимый, почтенный, ясный».


[Закрыть]. А ты будешь крестная мать?!

– Дза.

Полицейские силы, благодаря помощи казаков и добровольцев, в первый же день собрали более трех тысяч китайцев и погнали их вдоль Амура, вверх по течению, в сторону поселка Верхне-Благовещенска.

Жара в июле стояла неимоверная. Пыль, поднимаемая тысячами ног, не давала дышать, и многие отставали. Щегольского вида пристав, скачущий из одного конца колонны переселенцев в другой, желая проявить усердие, приказал зарубить отставших. Среди них оказалась и маленькая китаянка с большой корзиной в руках. То ли по Божьему промыслу, то ли по случайности конный казак ударил ее по касательной, почти плашмя. А скорее всего, рука карателя дрогнула в момент удара от пронзительно-умоляющего взгляда ее темно-коричневых глаз. Он будто понял, что та просит не за себя – за ребенка. Китаянка охнула и повалилась без чувств, накрыв своим телом корзину.

…В колонну переселенцев Ликин попала возле церкви. Когда они с Никодимом вышли оттуда, окрестив маленького Серёжу, их заметил тот самый щеголеватый пристав:

– Китаянка?! Взять!

Никодим не смог защитить подругу, несмотря на свою богатырскую силу. Ликин вырвали из рук мужчины и бросили в толпу несчастных изгнанников. Все попытки крестного отца Сергея объяснить, что она не такая китаянка, как все, что у нее ребенок и что она служит при дворе самого губернатора, не привели ни к чему, кроме пары ударов нагайкой. Для Никодима эти удары были сродни комариным укусам. Он, не обращая внимания на наседающих казаков, высматривал в толпе Ликин, но не находил. Людское море безликих в своем горе китайцев уже поглотило свою соплеменницу.