Текст книги "Альманах Международной Академии наук и искусств «Словесность». Том 2"

 
За времечко, что прожито, а может, пережито,
за здравие за доброе, что в прошлом позабыто,
за душеньку-невольницу, кой сотни слез пролито,
лети, строка-красавица, с любовью, не сердито.
 
 
Лети, строка-красавица, за каждую морщиночку
и пой по свету, милая, за каждую годиночку,
глаголь, моя хорошая, за близкую кровиночку,
гони недуги прочь и не мани в бутылочку.
 
 
Лети, строка-красавица, избранница моя,
лети, зазноба верная, спеши во все края,
лети, строка-красавица, злобы не тая,
спеши, пока живехонька в тебе душа моя.
 
 
За времечко, что прожито, а может, пережито,
за здравие за доброе, что в прошлом позабыто,
за душеньку-невольницу, кой сотни слез пролито,
лети, строка-красавица, с любовью, не сердито.
 

 
Весна! Весна! Пора очарованья!
Волнительная, дивная пора!
Влюблен в тебя! В твои я очертанья!
В твои пейзажи, запахи, цвета!
 
 
В твои рассветы и в твои закаты,
в твои волнительные ночи, что без сна,
где лишь Амура стрелы-постулаты,
разящие без промаха сердца.
 
 
Ах, милая! Краса благоуханья!
Зазноба и отдушина моя!
Ты просто сказка, ангел мирозданья!
Живительная доля бытия!
 
 
Весна! Весна! Пора очарованья!
Волнительная, дивная пора!
Влюблен в тебя! В твои я очертанья!
В твои пейзажи, запахи, цвета!
 

 
Вечер, вечерочек!.. Сердцу дорогой!
Рад безумно встрече нынче я с тобой!
За день, эх, умаялся телом и душой!..
Задержись, останься подольше на постой!..
 
 
Вечер, вечерочек!.. Не спеши бежать!
Не спеши, родимый, дай тебя обнять!
Дай свободно грудью вдоволь подышать!
День забыть тяжелый и не вспоминать!
 
 
Вечер, вечерочек!.. Мой желанный друг!
Верный мой союзник средь житейских вьюг!
Кудесник-исцелитель, врачующий недуг!
Дарящий час заветный мечтаний без потуг!
 
 
Вечер, вечерочек!.. Сердцу дорогой!
Рад безумно встрече нынче я с тобой!
За день, эх, умаялся телом и душой!..
Задержись, останься подольше на постой!..
 

 
Живи! Живи! Очарованье!
В помин, прошу, не уходи!
Зачином будь, чтоб созиданье
росло и множилось в груди!
 
 
Чтоб сроду мне не ведать боли,
тоски, невзгод и горьких слез,
чтоб ранам позабыть вкус соли
под чистым небом, что без гроз.
 
 
Под чистым небом в лучах солнца,
с открытым сердцем и душой,
точь-в-точь что створки у оконца
уж настежь теплою весной.
 
 
Живи! Живи! Очарованье!
В помин, прошу, не уходи!
Зачином будь, чтоб созиданье
росло и множилось в груди!
 

 
А жизнь – что тройка удалая,
без устали, родная, мчит,
несется спешно, эх, шальная,
стремглав, красавица, летит.
 
 
Летит стремглав, а как иначе?
Ведь кучер-время не щадит,
все подгоняет, все лихачит,
не ждет, не терпит и не спит.
 
 
Нет-нет, не спит, нет, не зевает,
ровнехонько себе бежит,
отставших в прошлом оставляет,
вперед лишь смотрит, не скорбит.
 
 
А жизнь – что тройка удалая,
без устали, родная, мчит,
несется спешно, эх, шальная,
стремглав, красавица, летит.
 

 
Рассвет – желанное виденье
на загляденье всех и вся!
Ах, живописное мгновенье,
отрада сердцу и мечта!
 
 
Отрада сердцу, восхищенье,
пленительная красота!
Живительное пробужденье
с приходом первого луча!
 
 
С приходом света воскрешенье
и зарождение добра,
надежды, веры, просвещенья
без понукания и зла.
 
 
Рассвет – желанное виденье
на загляденье всех и вся!
Ах, живописное мгновенье,
отрада сердцу и мечта!
 

 
Эпичный след минувших дней
эпохи красно-горько-славной
живет в сердцах, в крови Людей
Страны Родной! Страны Державной!
 
 
Живет в сердцах! Живет в душе!
Горит огнем, не угасает!
И, памятуя о войне,
«Бессмертный полк» он собирает!
 
 
И, памятуя, чтит бойцов
и всех, кто, не жалея силы,
хлебнувши горя и невзгод,
вставал бесстрашно из могилы!
 
 
Эпичный след минувших дней
эпохи красно-горько-славной
живет в сердцах, в крови Людей
Страны Родной! Страны Державной!
 

 
Соблазн в избытке! Ах, велик!
То там, то здесь свой кажет лик!
Ох, вездесущ, прохвост, подлец!
Уж очень прыткий удалец!
 
 
Где взор притянет, где ушко,
где к сердцу, в душу – чрез брюшко!
Хоть ни к чему, но только все ж
к нему, к хитрюге, в плен зайдешь!
 
 
И бесполезна с ним борьба!
Разок-другой спасет едва!
Но одурачит он тебя!
Соблазн коварен, ух, змея!
 
 
Соблазн в избытке! Ах, велик!
То там, то здесь свой кажет лик!
Ох, вездесущ, прохвост, подлец!
Уж очень прыткий удалец!
 

 
Изустным словом аль в письме
Расею – Мамой величаю,
с любовью в сердце и в душе
Ея, Родную, воспеваю!
 
 
Ея пою, Ей я живу,
Ее величье почитаю,
Отчизне верою служу
и на Ея лишь уповаю!
 
 
Я уповаю и прошу:
Храни, Господь, мою Расею,
Детей Ея – мою Семью
от нечисти и вражьей силы!
 
 
От супостатов, подлецов,
от прохиндеев и прохожих,
забывших долг свой наглецов
да шкур продажных, эх, негожих.
 
 
Изустным словом аль в письме
Расею – Мамой величаю,
с любовью в сердце и в душе
Ея, Родную, воспеваю!
 

 
Величаво плывут облака
в синем небе, родные мои,
и взирают на мир свысока,
исчезая в бескрайней дали.
 
 
Ах, куда же, родные, куда
вы неспешно держите путь
и в какие, скажите, края
соизволите вы заглянуть?
 
 
Эх, шепните, что за нужда
вас толкает в дали шагнуть?
Или просто, быть может, мечта,
как и мне, не дает прикорнуть?
 
 
Величаво плывут облака
в синем небе, родные мои,
и взирают на мир свысока,
исчезая в бескрайней дали.
 

 
Души не чаю и люблю
родную, милую Свободу,
ей восхищаюсь, свято чту,
за ней иду в огонь и воду.
 
 
Ее храню, ее пою,
от всевозможных пут спасаю,
лелею, холю, жадно пью
и с наслаждением глотаю.
 
 
Зазнобу, девицу мою
я пуще злата почитаю,
так и живу, на том стою,
другой уж жизни не желаю.
 
 
Души не чаю и люблю
родную, милую Свободу,
ей восхищаюсь, свято чту,
за ней иду в огонь и воду.
 

 
Эх, кружись, головушка, лишь только от любви,
позабывши горюшко до самой седины,
под мотивчик простенький от матушки-земли,
под аромат пленительный чарующей весны.
 
 
Эх, кружись, кудрявая, с рассвета до зари,
позабывши кручи – серые деньки,
до вздоха до последнего, до гробовой доски
пущай сияют глазоньки от счастия твои.
 
 
Эх, моя родимая – головушка моя,
кружись, кружись уж, милая, но не сходи с ума,
без устали, без пафоса, на зависть всем и вся,
без суеты, отчаянья, вальсируя, любя.
 
 
Эх, кружись, головушка, лишь только от любви,
позабывши горюшко до самой седины,
под мотивчик простенький от матушки-земли,
под аромат пленительный чарующей весны.
 

 
Не так-то много лет под солнцем
отпущено нам на земле,
и не откупишься червонцем,
чтоб Бог забыл призвать к себе.
 
 
Слегка печально, но да ладно,
коль призовет, тогда пойдем,
а до… пущай живем уж складно,
любовь и счастье бережем.
 
 
В ладу с руками и главою,
в чести, с открытою душой,
без лжи и фальши за плечами
да благосклонною судьбой.
 
 
Не так-то много лет под солнцем
отпущено нам на земле,
и не откупишься червонцем,
чтоб Бог забыл призвать к себе.
 

 
Нет, не бывать тому, что было…
Тому, что кануло давно…
Тому, что время проглотило…
Тому, что было и прошло…
 
 
Нет, не бывать, но все ж хотелось,
чтоб прошлое на миг пришло,
минувшее чтоб воротилось,
воскресло или ожило…
 
 
Нет, не бывать, эх, как печально,
что безвозвратно все ушло,
эх, жаль, но в мире все фатально,
банально и обречено…
 
 
Нет, не бывать тому, что было…
Тому, что кануло давно…
Тому, что время проглотило…
Тому, что было и прошло…
 

 
Печаль разлуки… Радость встречи…
В людской судьбе – что две сестры…
Они – объятья, слезы, речи,
биенье сердца, крик души…
 
 
Они – надежда, упованье,
точь-в-точь что искорки в ночи,
отчаянье и испытанье,
огонь, не гаснущий в груди…
 
 
Они – приметы, суеверья,
волнительный и быстрый миг…
Они – хранители доверья
и разрушители интриг…
 
 
Печаль разлуки… Радость встречи…
В людской судьбе – что две сестры…
Они – объятья, слезы, речи,
биенье сердца, крик души…
 

 
Оправдались ожиданья —
воротился сын с войны,
канули переживанья,
истязанья, что в груди…
 
 
Сердце радостно, ликует,
торжествует и поет,
бьется, милое, танцует,
припеваючи живет…
 
 
Очи смотрят в день грядущий
без опаски и любя,
веря в светлый край цветущий
без войны и мятежа…
 
 
Оправдались ожиданья —
воротился сын с войны,
канули переживанья,
истязанья, что в груди…
 

 
Вполне возможно, правды вкус
весьма несладок, коль ты трус…
Он для тебя точь-в-точь что гнус,
смертельный страх, немой искус…
 
 
Он самый страшный, лютый враг,
который гложет аж до пят
за каждый твой бесчестный шаг,
за все проступки и разврат…
 
 
Он костью в горле, он в крови,
он на душе, он во плоти —
суровый, строгий господин,
благочестивый гражданин…
 
 
Вполне возможно, правды вкус
весьма несладок, коль ты трус…
Он для тебя точь-в-точь что гнус,
смертельный страх, немой искус…
 

 
Караул! Беда! Беда!
Коли даже иногда
Слово с Делом врозь живут,
друг от дружки прочь бегут!
 
 
Стыдоба! Позор! Позор!
Говорю я тем в укор,
кто болтает просто так,
если только не дурак!
 
 
Стыдоба! Позор! Позор!
Коль не понял до сих пор —
если молвил, то сдержи,
Слово Делом поддержи!
 
 
Караул! Беда! Беда!
Коли даже иногда
Слово с Делом врозь живут,
от друг дружки прочь бегут!
 

 
Будь готов не есть, не спать
и не вздумай прочь сбежать
в час, когда попросит Мать
за Отчизну постоять!
 
 
Полной грудью, во весь рост,
крепким духом, сжавши злость,
чтоб вражина, поджав хвост,
спешно мчался на погост!
 
 
Смерти все же не ищи,
в лапы к ней, Брат, не спеши,
Честь свою не посрами
и Державу, что в крови!
 
 
Будь готов не есть, не спать
и не вздумай прочь сбежать
в час, когда попросит Мать
за Отчизну постоять!
 

6 октября 2022 г.

 
Совсем зачах… гнетет тоска,
что жизнь течет без огонька…
Ну где ж ты, искорка моя —
любовь, отрада и судьба…
 
 
В каких неведомых краях
плутаешь там… али в сетях
ты в заточении живешь
и встречи уж со мной не ждешь…
 
 
Навек утративши мечту,
сиянье, блеск и красоту,
угасши напрочь на беду,
к большой печали и к стыду…
 
 
Совсем зачах… гнетет тоска,
что жизнь течет без огонька…
Ну где ж ты, искорка моя —
любовь, отрада и судьба…
 

Бруно Казакевич

Геннадий Григорьевич Гончаров (Бруно Казакевич) родился 10 июля 1933 года в селе Красногорское Красногорского района Алтайского края в семье главного редактора районной газеты «Старобардинский рабочий». С 1962 г. работал оперуполномоченным уголовного розыска в линейном отделении милиции на станции Шилке, а с июня 1963 г. – следователем следственной группы Читинского областного управления МВД на станции Могоче Забайкальской железной дороги. С января 1969 по апрель 1971 г. являлся членом читинской областной коллегии адвокатов и заведующим юридической консультацией в г. Нерчинске. В апреле 1971 г. избран народным судьей Нерчинско-Заводского района, а в апреле 1976 г. – народным судьей Александрово-Заводского района Читинской области. В 1980 г. переехал в г. Краснокаменск на профсоюзную работу в одном из подразделений Приаргунского горно-химического комбината. С 1993 г. на пенсии. Писать стал с 2008 г. Печататься – с 2014 г. В том же году принят в воронежский Союз писателей им. М. Ю. Лермонтова. В местном издательстве вышли книги «Последний парад», «Рассказы о былом», «Воспоминания о Нерчинском Заводе», «Воспоминания о жизни переселенцев в Сибири». Часть из них, а также неизданные опубликованы на сайте Проза. ру (Геннадий Гончаров 6).

Старинное забайкальское село Усть-Онон, лежащее на стрелке, где от слияния Ингоды и Онона начинается река Шилка. Из числа немногих вернувшихся с войны мужиков жил там уже вполне пожилой охотник Волокитин по прозвищу Дёмич. Именно так к нему все и обращались. А может быть, это было его отчество: мне неведомо. С моложавой выправкой, высокий и широкоплечий потомок так называемых суворников, то есть суворовских солдат, сосланных в Забайкалье при Павле Первом. Про таких издавна говорили, что это «люди особливые и никого не боятся; как сойдутся, так про боевые дела своих прадедов вспоминают… Он, брат, суворник, ему пуля нестрашна».

Пришлось мне с ним однажды в конце шестидесятых, во время краткого отпуска, по первому снегу поохотиться на белок в приононской тайге и заночевать в зимовье. Подошли к лесной избушке, когда короткий ноябрьский день уступил место длинной ночи. Перво-наперво растопили печь, вдохнув жизнь в настывшее помещение. Нагребли в котелки снега и натаяли воду. Сварили пельмени, подкрепились и разлеглись на полатях, чтоб дать отдых уставшим ногам. Топящаяся железная печь гудит и бросает отсветы на стены. И то сказать, огонь для таежника – это свет, тепло, пища и хорошее настроение. Одним словом-благодать! Слегка отдохнув, вскипятили и попили чай. Ободрали белок, свернув в клубки бусые шкурки. Почистили оружие. За долгий вечер переговорили о многом. Обратив внимание на мои легкие сошки из осины, Дёмич сказал:

– Чё это, паря, у тебя сажанки-то таки хлипкие? Могут сломаться и подвести в неровен час.

– Зато легкие и для моей мелкашки в самый раз. Пока не подводили. Это для карабина надо крепкие, из листвянки. Так у меня есть такие, храню их пока в кладовой до охоты на зверя. Час придет-воспользуюсь.

– Из листвени, паря, самые сподручные. Мою судьбу они на фронте круто развернули. Если бы тогда оставили в пехоте, то так и до сих пор гнил в болотах в незнакомой дальней сторонушке.

– А что, на фронте и сажанки были на вооружении? Впервые слышу.

– Были, паря, были. Многие из сибиряков, охотников, их делали по возможности. И это не запрещалось. Хоть и не по уставу было, но зато на пользу. Значит, дело было так. Прибыл я с пополнением на Северо-Западный фронт весной сорок второго, в самые болота с перелесками. Перед нами в шестистах метрах лесистый островок и на нем – немецкая пулеметная точка. И к этому островку наискосок из леса, что на той стороне болота, вела настеленная гать. А по ней по утрам немцы из леса свободно переходили на островок и весь световой день пуляли по нам, не давая даже голову поднять. А на ночь, уже по потемкам, уходили назад, в блиндажи. А когда нас поднимали в атаку, то они из пулемета секли как капусту. Народу там положили немерено. Много и моих земляков загинуло. Загинуть, конечно, не штука, да что толку в том, если пользы от этого нет никому? Разве что – врагу. А трупы так и лежали посередь болота. Над ними весь день кружило воронье. А запах какой был, что не приведи Господь! Голимая вонь. Воевали наши командиры, по моим меркам, бестолково, чё тут греха таить. Гнали в лобовую атаку, когда можно было и стороной обойти. Или сперва перепахать снарядами, а посля и пехоту посылать. В общем, подумал я, что еще день-два таких атак – и мне может прийти полный трындец. А помирать понапрасну, да ишшо из-за бестолковости командиров, ой как не хочется, хотя и не страшно по молодости-то. Покумекал я малость да и решил поохотиться на пулеметчиков. Уже взатемень отлучился я из окопа до ветру в лесочек. Срезал две молоденьких листвяночки и сделал сажанки. Гвоздя не было, так я связал их крепким шпагатом. Спрашиваю лейтенантика, комвзвода, дескать, сколь будет метров до гати. Он мне и отвечает, что ровно шестьсот. Ну, я и поставил прицел на шестерку еще с вечера. Тот и спрашивает: «Что вы задумали, боец Волокитин?» А я отвечаю, что начну охотиться на пулеметчиков, если разрешите стрелять без команды. Отважу их ходить в полный рост. Расстояние до них хоть и большое, но для меня – в самый раз. Я у себя в тайге косуль на такой дальности с первого выстрела с ног сшибал из старинной берданки. И без всякой там оптики. Так что хватит бояться этих фрицев. Пущай теп еря они нас боятся на нашенской земле. А для меткой стрельбы винтовке нужна хорошая опора. Вот я и сделал сошки. А по нашему охотничьему понятию – сажанки. Так мы их называли у себя в Сибири во время охоты в тайге. Прошу разрешения иметь их при себе. В бою шибко пригодятся.

Совпало так, что он куда-то стал звонить. Пришел комбат, осмотрел мои сажанки, винтовку, а заодно расспросил меня, дескать, кто такой и откуда, много ли охотился в тайге. Выслушал так внимательно и говорит взводному, чтоб

готовился к очередной атаке. А мне пожелал удачи. И напоследок спросил: «Правда ли, что у вас там в Сибири медведи по улицам ходят?» Отвечаю, что бывало и такое, когда в тайге ягода не уродилась. Мол, шастают по деревне и собак из конур таскают вместе с цепью. Телят и свиней уносят в охапке. Он только головой покачал и ушел на командный пункт. Видать, не поверил. К рассвету вся рота изготовилась к атаке. Я встал за дерево во весь рост и пристроил винтовку на сажанки. Держу гать под прицелом. Гляжу: два немца вышли из кустов на гать, как по расписанию, и идут во весь рост. Гуськом, один за однем. Ну, навроде как у нас козы, и то сказать, по горной тропе на увале. Каждый несет по две коробки с пулеметными лентами. Я еще и подумал: «А сколь же наших смертей спрятано в этих коробках? Можеть, и моя там поджидат!» И такая злость меня взяла! Выцелил я переднего, вынес упреждение и торнул. Тут он и уткнулся. А второй сразу пригнулся и побежал вперед. А коробки-то ему бежать мешают, он с имя и раскачивается. Я беру упреждение, стреляю – мимо. Промазал! Ах ты, ёхары бабай! Передернул затвор, а сам себе говорю: «Спокойно, паря, спокойно. Этот кашерик-мой. Никуда не денется». Торнул. Упал, гад, ажно ноги задрал кверху. Лежит и дрыгается. Пытается подняться. Нет, вражина! Теперя ты никуда не денешься. Спокойно выцеливаю, хлесь – готов! Четыре патрона – два фрица. Неплохой расклад. Смотрю: на гать выбегают еще двое с коробками. И уже согнулись в три погибели. Я ажно повеселел, а сам себе думаю: «Ну что, колбасники, в гроб вашу мать, заставил я вас согнумши бегать! Здеся вам не хухры-мухры! Устрою теперя для вас тирольские танцы-лянцы с приплясом». Сунул в магазинную коробку новую обойму и тремя выстрелами прибрал обоих. Тут наша рота и пошла по болоту. Немцы из кустов стреляют из винтовок да автоматов. А пулемета у них, видать, больше и не было. Давай палить с минометов. А с наших позиций на них тоже полетели мины. А я все стою, готовый к стрельбе, и наблюдаю за гатью. Смотрю: выползают двое. Но уже без коробок. Но этих-то уже доле того прибрать. И без всякого там упреждения. Припечатал обоих. В итоге заняли мы этот островок. Вскоре прибыл комполка. Меня ему представили. Он обнял меня, приказал комбату представить к награждению орденом Красной Звезды и долго разглядывал мои сажанки. И приказал: бойцам всего полка делать сажанки. Меня же после этого перевели в снайперы и выдали винтовку с оптикой и снайперскую книжку. Оприходовали в нее первых шесть жмуриков. До своего тяжелого ранения в сорок четвертом я успел ишшо полторы сотни завалить. И орден опосля вручили. А погибших наших, как уже прокисших, так и свежих, похоронила спецкоманда. Да и «моих» немцев там же прикопали.

А летом немцы, в самую жару, после мощного обстрела и бомбежки окружили и потеснили нас, загнав нашу роту в очередное болото. Мы брели в камышах по пояс в воде, а они шли по берегу с овчарками да с засученными рукавами и строчили с автоматов по камышам. А сами хохочут, сволочи! И время от времени играют на губных гармошках про свою Розу мунду. Высокие и белобрысые как на подбор. И почти все, видать для храбрости, – влом пьяные. По всем видам, какой-то отряд специального назначения. В плен никого, паря, не брали. Даже тех, кто выходил к ним с белой тряпкой и без оружия, подняв руки. Строчили, гады, напропалую, и всех там делов. Я смекнул, что дела наши аховые, гибель неизбежна и решил использовать единственный шанс на спасение. Вспомнил свое баловство в детстве, как мы играли в утопленников и пугали на озере девчат. Срезал камышовую дудку, сунул в рот, зажал одной рукой нос, а другой держал винтовку за ремень и присел на дно. В башке аж звенело, когда пули ударяли по воде. Так и сидел, пока хватало сил и терпения. Время для меня остановилось, и казалось, что прошла вечность. Потом, когда легкие стало раздирать болью и было совсем невмоготу, высунул голову, кое-как отдышался и прислушался. Стрельба удалилась и вскоре затихла совсем. В голове шум и звон. Посидел до темноты и тажно вылез на сушу. Кожа на руках отвисла от вымыкания. Жрать сильно хотелось. Пошел скрадком по перелеску, обходя открытые места. Натакался еще на нескольких наших, спасшихся каким-то чудом. Из ста с лишним бойцов нашей роты только восемь и выдюжили таким вот родом. На другой день вышли к своим. Подержали меня неделю в подвале люди из Смерша и направили в мой же полк. Спасло то, что я сохранил орден и винтовку. Правда, документы размокли, но видно было, что они мои. Дознаватель еще удивился и сказал, что, сохранив оружие и документы с орденом, я спас свою жизнь. А у других не было ни оружия, ни документов. Так их куды-то ночью увели. Не иначе как кокнули по-тихому. А может, в штрафбат отправили. Поди теперича узнай. Вот тебе, паря, и вся история про сажанки. Да и про жизню нашу, которая на войне ничего не стоила. Сердце на ней зачерствело, да так, что не было в ём жалости не только к врагу, но и к себе. В каждый свой выстрел я будто вкладывал его кусочек. А человек без сердца намного страшней, чем с тем же сердцем хищный зверь. А та война таперича до гробу жизни так и сидит в моей голове. И ничем ее оттудова не выбить: ни временем, ни вином, сколь ты его ни пей. Будь она неладна и не к ночи помянута!

Февраль 2020 г.