Текст книги "Альманах Международной Академии наук и искусств «Словесность». Том 2"

Часть 1
Ясный соколГлава 1
Никодим

Никодим оставил лыжи, подбитые лосиной шкурой, у входа в избу и, отряхнув унты от снега еловым веником, открыл дверь. Вместе с ним в дом проник холодный воздух, и тут же морозный пар заклубился по полу, но, дойдя до пышущей жаром печки, сник и незаметно растворился. Спасовал перед мощью русской печи.

– Никодим! – раздался из запечья звонкий детский голос. – Ты вернулся?!

– Выходи, сынок! Не бойся, – отозвался Никодим. – Я тебе кедровых шишек принес.

Из-за печи показалась белобрысая голова мальчика лет пяти. Никодим договорился с ним, что при появлении чужих людей в отсутствие хозяина тот прячется в укрытии, специально сделанном для такого случая. В избе, между печкой и бревенчатой стеной, был сооружен еще один домик из толстых досок, с дверцей, закрывающейся на щеколду. Никодим проверял-даже с его силищей невозможно было отодрать доски. Кроме того, внутри домика имелся люк, ведущий в подвал, – там можно было пережить даже пожар.

Для Серёженьки собственный домик был сущей радостью. Почти все время он проводил там, мастеря для собственной забавы игрушки, когда Никодим уходил на промысел. А уходил он почти каждый день. На одно жалованье помощника лесного смотрителя прожить ему вдвоем с крестником было никак невозможно. Хотелось поставить мальчика на ноги, да и на поиски Ликин тоже требовались средства. Вот и приходилось Никодиму ходить в лес на охоту: то белку, то куницу добудет, а если повезет – соболя. Заодно он приглядывал за своим участком леса.

* * *

После пропажи Ликин Никодим вернулся в губернаторский дом и, пользуясь своим особым положением при дворе Грибского, распорядился в конюшне насчет лошади, чтобы отправиться в сторону Верхне-Благовещенска.

При приближении к поселку его взгляду открылась ужасающая картина: множество зарубленных людей – Никодим насчитал больше тридцати и содрогнулся от неоправданной жестокости ретивых исполнителей губернаторского приказа.

Корзину он обнаружил неподалеку – под цветущим кустом вереска. Ребенок был жив и невредим, более того, осмысленным, как показалось крестному отцу, взглядом изучал веточку, качающуюся над его головой. Никодим соскочил с лошади, подхватил корзину и стал высматривать Ликин – больше всего он боялся, что его кума тоже зарублена. Поэтому вздохнул с облечением, когда не обнаружил ее поблизости, еще больше обнадежился после часа бесплодных поисков в окрестных зарослях. Но, с другой стороны, Никодим понимал: если Ликин была вынуждена оставить корзину с ребенком, значит, случилось что-то непоправимое. Иначе сердобольная христианка не бросила бы Серёженьку.

Малыш будто почувствовал, что Никодим тревожится за него, заворочался в корзине и захныкал.

– Сейчас, сейчас, сокол ясный… Доедем уже до поселка.

В Верхне-Благовещенске Никодим первым делом направился к церкви. Местный батюшка вник в положение мужчины. Подсказал, какие из прихожанок недавно разрешились от бремени и кто из них не откажется накормить грудничка.

– У Марьюшки доброе сердце. Иди к ней. Ее дом по правой стороне, приметный. Сразу увидишь. С голубыми наличниками. Иди! Бог с вами!

– Благодарствую, батюшка!

Никодим взобрался на лошадь, священник подал ему корзину и сказал на прощание:

– Богоугодное дело творишь, Никодим. Дай Бог силы тебе и дитятку выдержать это испытание.

Долго еще стоял духовный пастырь у церкви, осеняя крестным знамением удаляющегося Никодима и читая «Отче наш».

Между тем дом, указанный батюшкой, оказался действительно приметным. И не только потому, что был раскрашен в яркие цвета, преимущественно голубой и белый, – рядом с ним стоял вороной жеребец, запряженный в бричку; он заржал при виде лошади Никодима и даже сделал попытку приблизиться, но повод, привязанный за кольцо, прибитое к столбу резных ворот, едва позволил ему повернуть голову. Конь, недовольно фыркнув, стал бить копытом о землю.

– Ну, чем ты еще недоволен, Уголёк? – Из ворот вышел смазливый молодой мужчина в картузе и цветастой косоворотке.

– Да это он при виде нас так… – пробасил Никодим, спешившись. Он степенно подвел свою лошадь к другому столбу, основательно привязал, крепко держа на сгибе локтя корзину с младенцем, затем повернулся в сторону церкви, перекрестился и спросил мужчину, с любопытством его разглядывающего:

– Хм-м… Марья здесь проживает?

– Да, здесь, – сказал мужчина, с ухмылкой кивнув в сторону дома, и потер алеющую щеку. – А ты кто будешь? Чего надобно от Марьи?

– А ты, стало быть, муж Марьи?

– Нет, какой я муж?! Нет у нее мужа. Был да сплыл.

Красавчик одернул рукава, расправил складки косоворотки, затянутой тонким черным кожаным поясом, потуже натянул картуз и сказал, подбоченясь:

– Меня зовут Василий – приказчик купца Афанасьева. Слыхал про такого?

– Ну, тогда посторонись, приказчик! У меня дело к Марьюшке. А до твоего купца мне дела нет, тем более до тебя.

– Но, но, но! Как ты разговариваешь? Муж-жик! – воскликнул надменно приказчик и замахнулся плеткой.

Никодим молча схватил Василия за ухо и отодвинул в сторону. Тот заверещал, стал биться в руке, удерживающей его чуть ли не на весу:

– Ой, ай, ой! А-а-а! Пусти! Я пошутил!

Никодим отпустил наглеца, даже не взглянув на него, и открыл калитку. Деликатно постучал в дверь костяшкой среднего пальца. На стук отозвался грудной женский голос:

– Василий?! Опять ты? Уходи! Иначе снова получишь…

– Извиняйте, хозяюшка. Это не Василий. Он ушел.

– Ой! А кто там? Заходите!

Никодим, переступив порог, поклонился хозяйке:

– Здравствуйте, Марья!

– Здравствуйте… – сказала миловидная женщина лет двадцати пяти, обернувшись в сторону гостя. Она продолжила кормить грудью свое дитя, не чувствуя стыда перед посторонним мужчиной, догадывалась: нет ничего краше материнской любви к своему чаду.

Озабоченность не помешала Никодиму отметить, как личит Марью умеренная полнота, характерная для только что родивших женщин. К тому же она была черноволоса, черноброва, с полными вишневыми губами – настоящая казачка. Легкая косинка в глазах ничуть не портила ее, а лишь прибавляла очарования.

– Марья, я к вам с поклоном от батюшки и с просьбой…

– Благодарствую! А что за просьба?

В этом время из корзины раздалось хныканье, грозящее перейти в заливистый плач. Марья удивленно встрепенулась. Никодим слегка приподнял корзину и сказал:

– Вот это и есть моя просьба. Серёженька остался без матери. Очень есть хочет. Голодный уже полдня…

– Так давайте его мне. Не знаю, куда молоко девать. Моей Дарьюшке много – приходится сцеживать в крынку. Давайте…

Никодим поставил корзину на стул и в растерянности воззрился на плачущего Серёженьку. Заметив его нерешительность, Марья уложила Дарью в люльку и сама подошла, обнаружив довольно высокий рост – почти до плеча Никодима.

– Вот что, папаша, – сказала Марья строго, взглянув на ребенка. – Вы совсем за ним не смотрели, что ли?! Он же мокрый. Неужто не чувствуете запаха?!

– Дык, это…

– Вот что, папаша, – повторила Марья, перейдя на «ты». -Иди погуляй пока. Мы тут сами разберемся.

Никодим, смущенно кланяясь, попятился, спиной открыл дверь и, только выйдя во двор, облегченно вздохнул полной грудью.

Тем временем Марья принялась за хлопоты: обмыла дитятко теплой водой, выкинула застиранные тряпки и, завернув в чистые пеленки, дала грудь. Мальчик с жадностью припал к соску и довольно зачмокал.

– Кушай, кушай, соколик! – сказала Марья, бросив взгляд на свою дочурку. Словно хотела заверить малышку в том, что приблудный мальчишка и вообще никто и никогда не займет в ее материнском сердце слишком много места.

Покормив мальчика, женщина переложила его к дочери – места в люльке было достаточно. Покачала немного – оба заснули коротким сном грудничков: через полчаса проснутся и снова станут требовать молока. Воспользовавшись свободной минутой, Марья подошла к зеркалу, чтобы прихорошить-ся и заправить выбившиеся пряди волос под платок.

Когда она вышла во двор, Никодим топориком, найденным в чулане, прилаживал сорванную петлю к скособоченной двери сарая. Он быстро успел окинуть хозяйственным взглядом двор и по ряду признаков обнаружить явное отсутствие мужчины в доме.

– Бог в помощь! – сказала женщина. – Благодарствуйте!

Никодим закончил работу, отнес топорик на место и подошел к Марье:

– Вот, смотрю, петля сорвана… Решил приладить.

– Еще раз благодарствуйте! Моего Мишеньку прошлой осенью медведь задрал. Некому смотреть за хозяйством. Он приказчиком работал у купца Афанасьева. Хозяйство-то ладное оставил, а сам даже дочь не увидел – без него родилась.

– А Василий, значит, после него стал приказчиком?

– Вы уже знаете?! Да, после него… Частенько заходит, черт смазливый. Думает, что, если стал приказчиком вместо Мишеньки, так и на меня права имеет. Сегодня даже приставать вздумал. Так я его огрела кулаком в скулу-у меня не забалуешь…

Никодим басовито засмеялся. Вспомнил, как заносчивый приказчик тер алеющую щеку, – вот откуда, оказывается, краснота.

– Я его тоже немного потрепал за ухо, – сказал, продолжая смеяться, Никодим. – Не имеет уважения к старшим…

– Так ему и надо, черту кудрявому! – поддержала веселье Марья, но ненадолго; посерьезнев, присела на ступеньки крыльца и спросила: – Теперь сами расскажите, кто вы, что вы.

Никодим кашлянул в кулак, снял шапку, затем снова надел и решительно сел рядом.

– Меня зовут Никодим. Я служу у Грибского – генерал-губернатора нашего. И я не отец Серёженьки…

– Батюшки, а кто же его родители тогда? – удивленно всплеснула руками Марья.

– Родителей нет. Мать померла сегодня утром в родах. А отец… Отца тоже нет. Я, значит, крестный буду…

– Поздравляю!

– Благодарствуйте!

Никодим немного отодвинулся от Марьи – жар ее тела мешал сосредоточиться.

– Была еще крестная мать – китаянка Ликин. Она же и роды принимала.

– Китаянка?! – удивилась Марья.

Никодим молча кивнул, заметно погрустнев. Он снял шапку и перекрестился, услышав колокольный звон со стороны церкви. Затем продолжил:

– Корзину с ребенком я нашел в поле у дороги. А Ликин пропала. Ее угнали сегодня из города вместе с другими китайцами, как только мы вышли из церкви после крещения.

– Да, я слышала от Василия страшную историю. Тысячи китайцев у поселка загнали в реку. А там Амур аршинов триста в ширину будет. Многие, говорят, плавать-то не умели – не доплыли. А эта китаянка умела плавать?

– Не знаю, – сказал сокрушенно Никодим. – Может, умела, может, нет…

– Ну, даст Бог, выжила… На все воля Божья!

Никодим опять перекрестился.

– Что собираешься делать? – спросила Марья, опять переходя на «ты».

– Мне надо возвращаться в город, на службу. Долго уже отсутствую – могли потерять. Хотя сегодня не до меня… Вот что, Марья. Оставь, Христа ради, у себя Серёженьку. А я тебе стану помогать – каждое воскресенье буду приезжать. Деньгами или что… Ты не думай, у меня припасено на черный день.

– Да я и сама хотела предложить, Никодим. Куда ты с грудным-то! Мужик ты хороший, порядочный – сразу видно. Но не мать… Его же кормить надо. До четырех-пяти лет даже не думай. А там дальше как Бог положит.

Никодим вскочил с крыльца и в пояс поклонился Марье.

– Не ошибся в тебе, Марьюшка! Правильно батюшка подсказал. Дай Бог здоровья! Век буду молиться за тебя! А мальчишку я не брошу. Он мне теперь как родной сын…

Глава 2
Марья

После отъезда Никодима женщина закрыла калитку и направилась в дом, удовлетворенно взглянув на ладную дверь сарая. Вот что значит мужские руки. А что взять с похабника Василия? У того одно на уме: дай кого потискать в темном углу. Как пить дать явится вечером. А ей не до мужиков сейчас – года не прошло, как похоронила Мишеньку. К тому же забот прибавилось благодаря Никодиму. Тяжело одной, конечно, но крестный Серёженьки обещал свою помощь, да и Мишенька оставил кое-какие средства. Ничего… Проживут, Бог даст.

С такими мыслями она суетилась по хозяйству, пока малыши сопели в люльке, наводила чистоту в каждом уголке и без того уютного жилища. Что говорить, любила Марья свой дом, сама придумала окрасить его в яркие цвета. Раньше ведь у нее своего угла не было. В девичестве проживала у купца Афанасьева вместе с матерью, Царствие ей Небесное, пока не приметил Михаил Васильевич.

Супруг Марьи был старше ее на десять годков – солидный, степенный, не то что баламут Василий. Уважала она своего Мишеньку. Любить не любила, но уважала. Сам выбился в люди, дом построил с резными наличниками и… любил ее очень. Целый год приглядывался к ней, пока не посватался. К тому времени Марья уже жила в одиночестве. Не выдержало сердце матери тяжелого труда прачки. Так что Михаил Васильевич со своим сватовством ко времени пришелся. Куда деваться бедной одинокой девушке?! Неужто тоже коротать жизнь в прачечной купца?! Как справила годовщину смерти матери, так и пошла под венец. Ни разу не пожалела. Очень хорошим и добрым человеком был ее муж. Никогда супружницу не обижал. Вот так бы жить да жить до глубокой старости.

Жаль, сгубила Михаила Васильевича страсть к охоте. Днями и ночами пропадал он иной раз с купцом на заимке. И вот однажды привезли Мишеньку, завернутого в окровавленный тулуп.

– Медведь задрал… – вот и весь ответ, да утешенье в придачу: – Ты крепись, Марья! Я тебя в беде не оставлю. Михаил был для меня что родной. Да и ты, чай, не чужая.

И действительно, после отпевания Афанасьев самолично привез солидную пачку денег и вещи ее мужа из заимки: ружье-курковку, серебряный портсигар и охотничий нож, инкрустированный серебром. Кроме того, привели Мишиного коня. Но Марье его норов давно не нравился – неуправляемый, нервный, поэтому она немедля продала его заезжим цыганам за хорошую цену.

Прервав ее воспоминания, проснулись малыши: сначала дочка заревела в голос, от ее рева заворочался и Серёженька, но плакать не стал, ограничился кряхтеньем и хныканьем. Марья проверила пеленки – не мокрые ли? Затем, взяв обоих на руки, дала груди. Слава богу, ей стало легче – по ночам просыпалась из-за мокрой от молока ночной рубашки, теперь есть кому скармливать лишнее.

Марья невольно сравнила малышей: Серёженька такой серьезный – сосредоточенно сосет грудь, изголодался; а Дашенька привередничает – она повзрослее на месяц, может себе позволить капризы на правах старшей. Марья тихонечко засмеялась от этой мысли: «Старшая!»

– Кушайте, кушайте, мои хорошие! – сказала ласково. – Растите большими, умными и добрыми. Ты, доченька, станешь красавицей, а ты, Серёженька, – богатырем. Кушайте…

Мальчик насытился первым и уснул от усталости-как-никак только первый день жизни, сосать молоко для него – пока еще не легкое занятие. Марья перенесла его в люльку и занялась дочкой: поменяла пеленки, покачала немного на руках и, заметив ее сонливость, положила рядом с молочным братиком, нежданно-негаданно обретенным. Так бы и любовалась Марья своими ангелочками до очередного кормления, если бы не отвлекли ее тревожные мысли…

Надо что-то решать с Василием. Что ни вечер, приходит и, позоря перед соседями, блажит под окном: мол, пусти, разговор есть. А что у него за разговоры – всё одно и то же. Вот давеча говорит:

– Марья, жизни без тебя нет. Выходи за меня замуж! Ведь я тебя всегда любил… Хотел посвататься.

– Раз хотел, что ж не посватался?

– Кто я был тогда? – спросил Василий и сам же ответил: – Мальчик на побегушках. Ты и не смотрела тогда в мою сторону…

Марья засмеялась:

– Я и сейчас не смотрю! Ты найди себе другую, Вася. Не пара я тебе-горькая вдова с грудным ребенком… А ты себе найди девушку помоложе… Правда, Василий, не ходил бы ты сюда! Перед людьми неудобно.

– Да что мне люди! – хорохорился Василий. – Я никого не боюсь!

– Ты-то не боишься, а меня бесславишь, порочишь перед людьми! Сам подумай, ну кто я тебе?

– Я на тебе женюсь!

– А ты меня спросил? Женится он. Может, я вовсе не хочу замуж?!

– А вот и спрошу! Марья, будь моей женой!

– Экий ты, пристал как банный лист! Отстань! Уходи! И не приходи больше!

Но разве он нормальный язык понимает? Евсей Петровичу, что ли, пожаловаться?.. Сегодня опять явился – пришлось огреть его кулаком, когда полез обниматься. Ни стыда ни совести у человека. Но у Марьи кулаки крепкие: так саданула, что сбежал не попрощавшись. Женщина снова улыбнулась своим мыслям, вспоминая, как Василий упал от ее неожиданного удара, опрокинув кадку с водой. Сбежал, черт кудрявый, да еще на Никодима нарвался. А Никодим-то ничего – видный мужчина, за таким как за каменной стеной. Хотя Маша и сама не промах.

А что, покойный Михаил Васильевич учил ее и кулачному бою, и стрельбе из ружья, показал, как шашку держать да нагайкой управляться, – они же почти все здесь потомственные забайкальские казаки. Покойная матушка рассказывала, что она вместе с родителями была среди первых пересыльных казаков, которые основали Усть-Зейскую станицу, впоследствии ставшую Благовещенском. Только вот у самой матушки судьба не сложилась – муж, отец Маши, рано помер, дочь она растила одна. В конце концов пришлось идти в услужение к купцу. Тяжела доля одинокой женщины. Но зато дочь вырастила на зависть всем.

Марья накинула на плечи цветастый платок и, подойдя к зеркалу, стала отыскивать на лице несуществующие морщинки. Затем поводила плечами – хороша, ничего не скажешь, слава богу.

Хлопнула калитка во дворе, в сенях послышались шаги, и спустя некоторое время в дверях появилось смешливое женское лицо:

– Хлеб да соль вашему дому!

– А-а-а, Глашенька, заходи. Как раз трапезничать собралась, – отозвалась Марья.

Но Глафира не вошла в избу, а буквально пулей влетела. В этой худощавой, в отличие от Марьи, небольшого роста женщине энергия била ключом – она постоянно находилась в движении.

– Благодарствую, Марья, – затараторила Глафира. – Ой, чёт я смотрю, сегодня у тебя народу. То один, то другой… Дай, думаю, сама зайду спросить, пока поселковые сплетницы небылицы не принесли.

– Да, соседушка, вот смотри, кто у меня тут, – сказала Марья, показывая рукой на люльку.

Глафира посмотрела в указанную сторону, вытянув шею, и заулыбалась.

– Знамо кто, дочка твоя – Дарьюшка!

– Да ты погляди, погляди! – сказала Марья с хитринкой в улыбке.

Пары стремительных шагов Глафире оказалось достаточно, чтобы все хорошенько разглядеть и всплеснуть руками.

– Бат-тюшки-и! У тебя еще один ребенок?! – не то спросила, не то удостоверила с удивлением. – Боюсь сглазить…

– Иди к рукомойнику и садись за стол, – сказала Марья. – За трапезой расскажу.

– Был ребенок – не знал пеленок, стар стал – пеленаться стал! – проговорила она и, достав из печи чугунок, выставила на середину стола. По дому разнесся аромат наваристой тыквенной каши с галушками.

– Угощайся, Глафира! Сейчас самовар закипит – и будем чаевничать с ватрушками.

– Ой, Марья, я страсть как люблю ватрушки.

За чаем Марья поведала соседке все происшествия текущего дня. Не забыла и про Василия рассказать.

– Надоел он мне – хуже пареной репки… Не знаю, как отвязаться от него.

– А что ж ты Евсей Петровичу не пожалуешься? Скажи ему-пускай приструнит кобеля своего!

– Пожалуй, придется, Глаша. Проходу не дает. Каждый вечер под окнами торчит.

– Да черт с ним, с кобелем этим, – махнула рукой Глафира и, подмигнув, заговорщицки прошептала: – А что, этот Никодим-то хорош?!

– Да ну тебя, Глаш! У тебя одно на уме…

Та с хрустом потянулась, раскинув красивые, как у барыни, руки.

– Э-эх! А что? Имею право! Я тоже вдовая!

Глафира уже пять лет как лишилась мужа. Он погиб в стычке с китайцами: с отрядом казаков, охраняющих добытое на Амуре золото, нарвался на китайцев, захотевших прибрать к рукам ценный груз, приготовленный к отправке. В неравной схватке золото отстояли, но потеряли трех казаков, в том числе и мужа Глаши.

Так тридцатилетняя красавица осталась с тремя детьми на руках – дочерью Фёклой и двумя сыновьями. Правда, девочке уже исполнилось двенадцать – она стала большой помощницей матери и тоже часто наведывалась к соседке, чтобы поиграться с Марьиной дочкой.

– Пришлешь завтра Фёклу за моими присмотреть? – попросила Марья Глафиру. – Схожу до Афанасьева. Авось не прогонит. Если Василий сегодня опять будет домогаться – точно пойду!

– О чем ты говоришь, Марья? Я сама пригляжу, только кликни! Тем более у тебя теперь двое, Фёкла не справится…

Однако в тот день случилось такое, что Марья решила отложить визит к купцу. Вечером, как и ожидалось, пришел Василий. Был он, по обыкновению, развязен и слегка пьян. Она его впустила в дом, чтобы окончательно разобраться в отношениях и пригрозить, если понадобится, жалобой его хозяину.

– Здравствуй, Марья! Ожидала меня? Знаю, что ожидала!

– Не шуми-детей разбудишь! Да, ожидала. Только не потому, что ты думаешь!

Марья укуталась в большой платок, пока Василий приходил в себя от ее сообщения, и, отодвинув лавку от стола, села, обняв себя за плечи. Василий осмотрелся по сторонам и сказал:

– Погоди, ты сказала «детей». Глашины, что ли?

– Нет, мои! У меня теперь двое детей.

– Ничегошеньки не понимаю… – Василий помотал кудрявой головой.

– А тебе не обязательно понимать. Василий, давай договоримся, ты пришел ко мне в последний раз! Еще раз хочу сказать, что я тебя не люблю и замуж за тебя не пойду. Больше я тебя к себе не пущу! Заруби это себе на носу. Иначе завтра же пойду к Афанасьеву и пожалуюсь на тебя.

Мужчина еще раз помотал головой – похоже, хмельного выпил лишка. Запустил пятерню левой руки в свои кудрявые волосы и, со злостью их подергав, попросил:

– Дай квасу!

Жадно отпив несколько глотков, да так, что капли усеяли одежду, отдышался, снова отпил, затем, будто успокоившись, сказал ровным голосом:

– Афанасьеву, говоришь?! А ты знаешь, что это он сгубил Михал Василича? А?! Это они, не поделив на заимке бабу, стали стреляться. Вот Афанасьев удачливее оказался, застрелил Мишу.

– Что-о?! – протянула Марья, прикрыв рукой рот. Кровь схлынула с ее лица. – Врешь, поди?!

– Вот те крест! Сам видел! Сначала они долго ссорились, кричали друга на друга. Про какое-то золото говорили. Михал Василич утверждал, что тот благодаря ему стал купцом. А Евсей Петрович ему: «Ты на мои деньги живешь! Я их приумножил!» В общем, всё вспомнили. Затем вздумали стреляться из охотничьих ружей, пьяные уже были. Оба-отменные стрелки. Только Михал Василич не стал в него палить, лишь прицелился, затем взял в сторону и влепил картечь в соседнее дерево. Ну, расстояние было небольшим, а потому не было осыпи дробини одна картечина не задела. А Афанасьев вскинул ружье, тут же выстрелил и попал прямо в грудь. Разворотило Михал Василичу ребра, будто медведь лапой ударил. Вот и придумали для всех, что его медведь задрал…

– Зачем ты мне это рассказал, Василий? – спросила Марья, тяжело вздохнув.

– Хочу, чтобы знала, кто тебя вдовой сделал. Я скоро уйду от него – это страшный человек. Когда-нибудь он и со мной так поступит. Если уж Михал Василича не пожалел…

– Ты же говоришь, что им было чего делить? А с тобой что? Аль придумал в отместку мне эту историю?!

Василий посмотрел пристально в глаза Марьи и медленно перекрестился, затем, достав из-за пазухи нательный крест, поцеловал его.

Продолжение следует